Александру Городницкому
О чем мы там спорили в сорок седьмом,
мальчишки-девчонки за круглым столом,
в пылу, в стихотворстве, в позерстве смешном?
Нет, нет, вы ошиблись — совсем о другом:
о Грине, о блоковской Даме…
И он к нам в кружок наш, в Аничков дворец
пришел. Что прочтет горбоносый птенец?
Какими сразит нас стихами?
А он нам — о Васко да Гаме.
И в восемьдесят — не соврать бы — восьмом?
в Москве прихожу в цэдээловский дом,
и публика в зале, набитом битком,
и он обозначен в программе.
О чем же прочтет он, лет сорок спустя, —
а век наш летит, грохоча и свистя,
ведь сверхзвуковые теперь скоростя,
попробуй поспеть за годами!
А он нам — о Васко да Гаме.
А он нам описывает Лиссабон
и тот португальский старинный собор,
где был похоронен да Гама,
и чернь цэдээловскую восхитив,
поет и читает свой речитатив,
как будто под сводами храма.
А мне не четырнадцать — под шестьдесят,
не радуют те скоростя, что свистят,
но есть постоянное нечто —
в пылу, в стихотворстве, в упорстве смешном
истории сопротивляться стихом,
коль все остальное невечно.
