К сердцу кровь густая прилилА,
Золотой огонь пошёл по телу,
Губы от холодного стекла
Стынут. И рябиновая мгла
Подошла к вечернему пределу.
Скрипни, зачарованная дверь!
Вижу я за придорожным склоном,
Как опальный Пушкин мчится в Тверь,
А дуга поёт валдайским звоном.
Церковь у заставы… Образа…
И греховной сладостью томимы,
Тверитянки, опустив глаза,
Запевают: «Иже херувимы…»
Листья клёна, осенью гонимы,
Золотят тверские небеса.
И рябина, украшая сад,
Ждёт в тоске, когда придут морозы;
Багровея, радостные слёзы
Падают на мшистый палисад.
Тверитянка, выйдя на крыльцо,
Скроет заалевшее лицо,
Губы за рябиновою гроздью.
Пряча руки на тугой груди,
Искоса, лукаво погляди
Ты в глаза неведомому гостю!
Прошуми, рябиновая мгла!
Я сказать могу, как кровь текла,
Как сухие листья шелестели,
Как улыбка ясная цвела,
А валдайские колокола
Вздрогнули, но загреметь не смели.
И, не отъезжая от крыльца,
Улыбаясь просветлённым взором,
Вынул он, смеясь, из погребца
Чарку с чёрным устюжским узором.
Тверитянке пред таким зазором
Не поднять смущённого лица!
Щёки — как рябина на заре…
«За тебя! За золотую милость!»
И тверское солнце отразилось
Пламенем в холодном серебре.
Тронулись вдогонку облака,
И опять дорога запылила…
Мчишься от Аракса до Торжка
И не знаешь, где твоя могила!
Смех иль плач затаены в груди?
Облака и солнце впереди,
И, как знак скитальческой судьбины,
Горький лист пылающей рябины
Шелестит скитальцу: «Погоди!»
