Ложь на моих губах! Малиновых не сто
я износил рубах – всего одну. И то –
не хвастался я ею, и вовсе не носил,
а лишь надеть, примерить однажды попросил.
В чулане, где задачников не нынешних гора,
и примус с талией осы и два пустых ведра,
из ящика, где бабочки и ржавое ружье,
достала мать рубаху. Ту самую. Ее.
Такую вот по праздникам носили мужики
и круглый год цыгане – стальные каблуки.
Вместо спецодежды она у них была…
Малиновая вылезла – как пламя из угла!
И я ее примерил. И захватило дух…
Я словно загорелся весь. А мир вокруг потух.
И вышло – слов особенных ждут люди от меня…
И огляделся я. И устыдился я.
Остановились бабки и овцы у ворот,
слетелись все вороны на мамин огород.
Коль так уж нарядился – так, значит, есть резон?
А что скажу я: хвастаюсь? Я что скажу: влюблен?
… Но вновь ее напялил я. Теперь я – бунтовщик,
товарищ Емельяна, елабужский мужик.
Горит она, родимая, как ветер мятежа,
как сотня красных петухов иль лезвие ножа!
По поясу веревочка – сушеная змея…
Но тут я испугался, и огляделся я.
Стоит и с любопытством толпа глядит сюда.
А что скажу я людям? Мол, шутка? Ерунда?
Лишь в праздники народные иль в лютую беду
надену я малиновую, с соседями пойду.
(Иль слово вдруг великое росиночкой со лба…)
А просто так носить – нет, не моя судьба!
Я просто так не буду, не натяну зазря.
Шатры кочуют в мире. Качаются моря.
Сжимает рожь дорогу. Спит автоматов сталь…
А ну, кому померить? Нисколечко не жаль.
