1. Германику Цезарю
В край, куда лишь с трудом доносятся южные ветры,
Ныне молва донеслась: Цезарь справляет триумф.
Скифия мне никогда не казалась отрадной землею —
Все же немного милей стала и Скифия мне.
В туче досадных забот голубое забрезжилось небо —
И благодарную речь я обращаю к судьбе.
Цезарь меня пожелал лишить всех радостей жизни —
Эту, однако, отнять радость не в силах и он.
Даже и боги хотят, чтобы люди их чтили весельем, —
В праздник велят нам они мысли от грусти отвлечь.
Пусть безумно признанье, но я не могу не признаться:
Будь на веселье запрет, я бы попрал и запрет.
Сколько ни сеет Юпитер дождей на полезные злаки,
А меж посевов, упрям, тянется к солнцу сорняк.
Я — бесполезный сорняк, но и я животворную чую
Влагу и пользуюсь ей, воле его вопреки.
Радости Цезаря нам, как свои: в душе мы их делим;
Чуждого нам ничего в доме у Цезаря нет.
Благодаренье тебе, о молва: от окраины гетской
Вижу я шественный блеск, вижу я праздничный чин.
Благодаренье тебе: я узнал, сколь много народов
В римские стены стеклось для лицезренья вождя.
Рим, в просторных стенах уж объявший, казалось, все земли,
Еле место нашел, чтобы гостей приютить.
Ты рассказала, молва, что южный облачный ветер
Вот уже многие дни сеял дождями на Рим,
Но уступил, по воле небес, перед солнечным светом,
Чтоб небосвод просветлел, как просветлела душа.
Ты рассказала о том, как раздал победитель награды
И похвалу произнес тем, кто достоин наград.
Прежде чем тело облечь в одежды, достойные славы,
Он на святых очагах сладкий возжег фимиам,
Благочестивую дань тебе принося, Справедливость,
Коей незыблемый храм в сердце воздвигнут отца.
Ты рассказала, молва, что куда бы он путь ни направил,
Плеск раздавался толпы, камни краснели от роз.
Из серебра перед ним литые несли изваянья
Взятых им городов и побежденных врагов,
Изображения рек, и гор, и лесов, где гремели
Битвы, и груды щитов, дротиков, копий, мечей;
Золотом солнце горит на золоте этой добычи,
И от него по всему форуму — блеск золотой.
Столько он вел мятежных вождей в оковах на шее,
Что представлялось, идет вся их несчетная рать.
Большею частью они получили и жизнь и прощенье —
Даже виновник войны, главный меж главных, Батон.
Так неужели я сам оставлю мечту о пощаде,
Глядя, как божество милует даже врагов?
В шествии этом твою знаменуя, Германик, победу,
Павшие перед тобой целые шли города;
Их от тебя не сумели спасти ни мечи осажденных,
Ни неприступность их мест, ни необорность их стен.
Да ниспошлют тебе долгую жизнь благосклонные боги —
Все остальное ты сам в доблести явишь своей.
Сбудется слово мое: не праздны вещанья поэтов —
Мне, молящему, бог доброе знаменье дал.
Скоро ликующий Рим приветит тебя на священном
Всходе Тарпейской скалы, в блеске венчанных побед.
Радостен будет отец, любуясь на почести сына,
Видя наследье свое, в зрелый пошедшее рост.
Помни же эти мои слова пророка-поэта,
Юноша, лучший из всех в бранных и мирных делах.
Сам я, быть может, сложу стихи и об этом триумфе,
Ежели выживу я в бедственной доле моей,
Ежели кровью моей не упьются скифские стрелы,
Ежели голову мне гетский не срубит клинок.
Если же я доживу до лавров твоих невредимо —
Сам согласишься, что я — дважды правдивый пророк.
2. Мессалину
Тот, кто в вашем дому всегда был почтительным гостем,
Тот, кто ныне живет в ссылке, где плещет Евксин,
Я, Овидий Назон, из гетской земли непокорной
Шлю Мессалину привет — вместо прямого, в письме.
Ах, как боюсь я, что ты, прочитав мое бедное имя
И посуровев лицом, дальше не станешь читать!
Но дочитай: ведь стихи не сосланы вместе с поэтом,
Рим, закрытый для нас, нашим писаньям открыт.
Я ведь совсем не хотел, громоздя Пелионы на Оссы,
Ясных небесных светил дерзкой коснуться рукой.
Я не пытался идти по безумным стопам Энкелада
И подниматься войной на всемогущих богов.
Я не хотел подражать Тидееву буйному сыну,
Не угрожал божествам медным ударом копья.
Я виноват, тяжело виноват, но вины моей бремя
Губит только меня, не задевая других.
Можно меня называть неразумным, а можно и робким —
Но остальные слова вряд ли ко мне подойдут.
Я понимаю, что ты, увидев, что Цезарь разгневан,
Был к моим жалким мольбам по справедливости глух.
Верность твоя такова великому Юлову роду,
Что, обижая его, я обижаю тебя.
Но, и оружие взяв, и ударами мне угрожая,
Все не заставишь меня чувствовать страх пред тобой.
Эллина Ахеменида спасли, проезжая, троянцы,
И пелионским копьем спасся мисиец Телеф.
Даже бывало и так, что ограбивший храм святотатец
В этом же храме искал помощи у алтаря.
Скажут: это опасно. Не спорю: это опасно,
Но от опасных путей нам никуда не уйти.
Пусть безопасности ищет другой. Безопасна лишь бедность:
Там, где некуда пасть, страха падения нет.
Кто утопает в волнах, тот руки свои простирает
К острым прибрежным камням, ранить себя не боясь.
Ястреба птица страшась, летит на трепещущих крыльях
И в человечьих руках ищет желанный приют.
Лань, убегая от хищных собак, в последнем испуге
Мчится к людскому двору, под обитаемый кров.
Будь же приютом моим, пожалей мои горькие слезы,
Не затворяй пред мольбой эту суровую дверь.
Новым римским богам передай послание наше,
Чтимым не меньше самих капитолийских богов.
Будь заступником мне, поддержи мою малую просьбу,
Хоть нелегко поддержать просьбу, что писана мной.
Чувствуя хладный недуг, уже приготовившись к смерти,
Если я буду спасен — буду спасен лишь тобой.
Милость твоя подкрепит мои усталые силы,
Милость, которой исток — Цезарь, наш бог и твой друг.
Тут-то и должен блеснуть твой наследственный дар красноречья —
Всем подзащитным твоим сила знакома его.
В брате твоем и в тебе живет красноречье Мессалы,
В вас обретает оно истых его сыновей.
Я обращаюсь к тебе не с тем, чтоб молить о защите —
Это без пользы тому, кто уж признался в вине, —
Я об одном лишь прошу: реши, оправдать ли проступок
Напоминаньем причин или о них промолчать?
Рана моя такова, что ежели нет ей целенья,
То безопасней всего вовсе не трогать ее.
Больше ни слова! нельзя доверить перу остальное:
Лучше я сам соберу в урну останки мои.
Цезарь мне жизнь даровал; чтобы дар этот был мне на благо,
Ты за меня перед ним вот как замолви слова.
Если спокойно лицо и черты его властные ясны
Те, что движеньем одним движут и город и мир, —
То умоли его: пусть не останусь я гетам в добычу,
Пусть для скорби моей мягче отыщется край.
Благоприятное время сейчас для просьбы подобной —
Благополучен он сам, благополучен и Рим.
Мирно супруга его блюдет высочайшее ложе,
Сын раздвигает вдали римских владений предел,
Зрел у Германика дух и в самые юные годы,
Брат его в силе своей славит свой доблестный род;
Сколько невесток еще и сколько внучатых племянниц
И правнучатых сынов в доме державном цветет!
Сколько племен пеонийских пред ним преклонились в триумфе,
Сколько в далматских горах стало покорных племен!
Вся иллирийская рать признала себя побежденной,
Порабощенным челом к римским припавши стопам.
Цезарь, обвивши виски листвою Фебовой девы,
Ясным сияет лицом над колесницей своей.
Следом шагают за ним, меж тобой выступая и братом,
Двое его сыновей, славной достойных семьи,
Схожие с теми двумя, которых божественный Юлий
Видит, взглянув с высоты на прилегающий храм.
Цезарю с домом его уступишь ты первую радость
(Ты не один, Мессалин: все уступают ему!) —
Но остальное — ни в чем, никому! Меж тобою и всеми
Будет согласно вестись соревнованье в любви.
О, как радостен день, когда заслуженным лавром,
Следуя воле людской, Цезарь венчает чело!
О, как счастливы те, кто волен смотреть на триумфы
И богоравных вождей видеть божественный лик!
Этого мне не дано: вместо Цезаря вижу я гета,
Землю, где вечная брань, море, где вечный мороз.
Если, однако, ты слышишь меня и внемлешь мой голос —
Будь милосерд: помоги край мой сменить на иной.
Это — завет отца твоего, столь чтимого мною:
Верю, что помнит меня красноречивая тень!
Этого просит и брат, хотя и боится, наверно,
Что, заступясь за меня, можешь себе повредить.
Этого просит весь дом — и ты ведь не можешь отречься,
Что приходилось и мне в доме являться твоем,
И дарованье мое, пошедшее мне не на пользу,
Часто ты сам одобрял — кроме «Науки» моей.
Да ведь и вся моя жизнь, не считая последней ошибки,
Право, была такова, что не срамила тебя.
Пусть же в роду у тебя незыблемы будут святыни,
Боги и Цезари пусть благоволят над тобой,
Ты же моли прогневленного мной милосердного бога,
Чтобы исторг он меня из-под Евксинских небес.
Просьба моя нелегка, но на трудности крепнет и доблесть,
И благодарность растет в меру растущих заслуг.
И ведь услышит тебя не злодей Антифат лестригонский
И не киклоп Полифем в Этне пещерной своей, —
Нет — это добрый отец, заранее склонный к прощенью,
Предпочитающий гром, а не разящий огонь,
Сам горюющий горько, решаясь на горькую кару,
Словно себя он казнит, а не казнимого им:
Лишь оттого, что провинность моя превзошла его кротость,
Гнев принужденный его в полную силу вскипел.
Я, от родимой земли отделенный и морем и сушей,
Сам припасть не могу к чтимым стопам божества —
Будь же моим жрецом, вознеси к нему эти моленья,
К этим моим словам в меру добавь и своих.
Только уверься сперва, что удобное выбрано время:
Я, потеряв свой челнок, всякого моря боюсь.
3. Котте Максиму
Максим, имя твое сияет не меньше, чем доблесть,
И дарованье твое знатности рода подстать.
Я тебя почитал до последнего дня моей жизни
(Ибо разве не смерть — здешняя доля моя?).
Ты не покинул меня и в беде — а такая услуга
Даже между друзей редкостью стала в наш век.
Стыдно даже сказать, но правду молчаньем не скроешь:
Нынче в обычай вошло дружбу по пользе ценить.
«Выгода — прежде, а честь — потом», — толпа рассуждает;
Счастье, сменяясь бедой, дружбу сменяет враждой.
Трудно найти одного из тысячи, кто бы признался,
Что добродетель сама служит наградой себе.
Добрая слава — и та без приплаты людей не волнует:
Стыдно честными быть, ежели нечего взять.
Все, что прибыльно, — мило: отнимешь надежду на прибыль —
Разом поймешь: никому дружба твоя не нужна.
Нужен только доход — тут никто ничего не упустит,
Каждый считает свое, жадные пальцы загнув.
Дружба, которая прежде божественным чтилась почетом,
Нынче пошла с торгов, словно продажная тварь.
Вот потому-то и кажется мне восхищенья достойно,
Что не коснулся тебя этот всеобщий порок.
Обыкновенно бывает любим лишь тот, кто удачлив, —
А прогреми только гром — все от беды наутек.
Так вот и я: немало имел я друзей, помогавших
В дни, как попутный мои ветер вздувал паруса;
А как сгустились дожди и вздыбились волны под ветром,
Я оказался один в море на зыбком челне.
Все притворились друзья, что даже со мной не знакомы,
Только два или три друга остались при мне.
Ты был первым из них: не товарищем был, а ведущим,
Ты не брал с них пример, а подавал им пример.
Ты, понимая, что я виноват лишь единым проступком,
Делал то, что велят честность и дружеский долг.
Ты полагал, что сама по себе добродетель желанна,
Даже если при ней внешних не видится благ.
Ты недостойным считал покинуть в несчастии друга,
Ты в злополучье моем дружбы меня не лишил.
Кто утопал, тому ты рукой поддержал подбородок,
Чтобы прозрачной волной не захлестнулось лицо.
Вспомни, как Эакид посмертно почествовал друга, —
А у меня ли не жизнь хуже, чем бранная смерть?
За Пирифоем Тесей сошел к ахеронскому брегу —
Разве я дальше, чем он, от преисподней реки?
Был фокейский Пилад безумному в помощь Оресту —
Меньше ль безумен я сам, сделав, что сделано мной?
Будь же таким, как всегда: сравняйся со славными славой,
А оступившемуся доброю помощью стань.
Если ты точно таков, каким тебя знал я и знаю,
Если твердость души все такова, как была,
Встанешь и выстоишь ты против натиска бурной Фортуны,
И не сломить ей тебя, сколько она ни бушуй.
Чем она бьется сильней, тем сильнее твое противленье:
Так и губит судьба и выручает меня.
Милый юный мой друг, я тебя хорошо понимаю:
Стыдно вослед колесу легкой богини бежать.
Духом ты тверд, и правишь ты сам рулем и ветрилом,
Хоть и расшатан корабль и не на тех парусах.
Так расшатан корабль, что кажется, ждет его гибель:
Только силой твоей держится он на плаву.
Был твой праведный гнев поначалу не менее грозен,
Нежели вызванный мной в том, кого я оскорбил, —
Ибо ты сам говорил, скрепляя слова свои клятвой:
Вышнего Цезаря боль — это ведь боль и твоя.
Но, говорят, когда ты узнал о причинах несчастья,
Сам о поступке моем горько посетовал ты.
Тут-то и стало твое письмо для меня ободреньем —
Знаком, что может простить даже обиженный бог.
Так смягчила тебя моя давняя, верная дружба,
Ибо она началась раньше, чем был ты рожден,
Ибо не стал ты мне другом, а был ты мне другом с рожденья —
Я ведь тебя целовал и в колыбельные дни.
Смолоду был я привержен к достойному вашему дому,
И оттого на тебе — бремя приязни моей.
Сам отец твой, краса латинской витийственной речи,
Знатный родом своим, знатный и словом своим,
Первый меня побудил доверить молве мои песни —
Так дарованье мое в нем обрело вожака.
Брата спроси твоего — и он не сумеет припомнить,
Как и с чего началась преданность наша ему.
Ты мне, однако, всех ближе, и, что бы со мной ни случалось,
Дружба твоя мне была вечным источником сил.
Нас с тобою вдвоем видел остров Эталия-Ильва
В час расставанья, когда слезы текли по щекам.
Ты меня спрашивал, точно ли прав принесший известье
О злополучье моем, злою твердимом молвой.
Я колебался в ответ, меж двух обретаясь сомнений,
В явном страхе не знал, «да» отвечать или «нет».
И, как растаявший снег под дыханием влажного Австра,
Капля за каплей текли слезы по скорбной щеке.
В памяти это храня и видя: простивши причину,
Можно и следственный грех тоже забвенью предать,
Ты благосклонно глядишь на старого друга в несчастье
И заживляешь мои раны заботой своей.
Если мне будет дано излить пред богами желанья,
Я за услуги твои тысячу раз помолюсь;
Если же будет дано твоим лишь молениям вторить,
Вспомню за Цезарем вслед я твою добрую мать,
Ибо я знаю: всегда, бросая на жертвенник ладан,
Прежде всего ты богов молишь о нем и о ней.
4. Аттику
Это посланье к тебе с побережий холодного Истра
Ты благосклонно прими, Аттик, мой ведомый друг.
Все ли по-прежнему ты не забыл обо мне, злополучном,
Или устала любовь и отошла от забот?
Нет, я не верю: не столь беспощадны небесные боги,
Чтобы в тебе истребить память о дружбе моей.
А у меня твой образ всегда перед умственным взором —
Кажется, видят глаза милые сердцу черты.
Мне никогда не забыть разумных твоих разговоров,
Как никогда не забыть наших веселых забав.
Часто в беседах часы пролетали у нас незаметно,
Часто бывало речам мало и целого дня.
Новорожденная песнь доверялась надежному слуху,
И подчинялась моя Муза суду твоему.
Слыша твою похвалу, я верил, что общую слышу, —
В этом награда была зоркой заботе твоей.
Если напильник друзей прикасался к неровной работе —
Много шершавостей в ней стерто твоею рукой.
Рядом видели нас в столице и площадь и портик,
Улицы видели нас, вогнутый видел театр:
Ибо как в оные дни любил Эакид Несторида,
Так неразлучны и мы были с тобою, мой друг.
Если бы даже ты пил струю отрезвляющей Леты —
Верю, такая любовь в сердце осталась бы жить.
Раньше растянутся дни под холодною зимней звездою,
Раньше июньская ночь станет декабрьской длинней,
Холод придет в Вавилон и зной на понтийские льдины,
Лилия запах издаст слаще, чем роза в цвету, —
Нежели ты позабудешь о том, как были мы вместе:
Нет, не настолько черна черная доля моя.
Но берегись, чтобы я надеждою не был обманут,
Чтоб не случилось, что я просто доверчив и глуп, —
Твердой и верной будь опорою старому другу,
И да не станет тебе тягостью бремя мое.
5. Салану
В этих неравных стихах Назон посылает Салану
Слово приветное: будь в добром здоровье, Салан!
Верь, я и вправду хочу, чтобы стало по этому слову,
Чтобы, читая меня, был ты и жив и здоров.
Блеск таких благородств в наш век едва ли не вымер —
Как же мне о тебе вышних богов не молить?
Ибо хотя никогда мы особенно не были близки,
Ты, говорят, обо мне в доле моей пожалел
И благосклонно читал недостойные, может быть, строки,
Из приевксинских земель в дальний пришедшие Рим.
Ты за меня пожелал, чтобы Цезарь не гневался долго, —
Цезарь рад бы и сам слышать желанье твое.
Знаю, что это в тебе говорила природная кротость —
Но благодарность моя из-за того не слабей.
Тронули сердце твое, ученый ценитель поэтов,
Трудные эти края нынешней жизни моей.
Впрямь едва ли найдешь по целому кругу земному
Место, где меньше цветет радостный Августов мир.
Все же и в этой земле меж битв сочиняю я строки,
Ты же читаешь, склонясь, и улыбаешься им;
А одобренье твое моему оскудевшему дару
Новых сил придает: льется рекою родник.
Ты понимаешь, как трудно в беде вновь увериться в силах,
И благодарен тебе мой ободряемый дух.
Долгое время стихи мои были о мелких предметах,
И доставало мне сил, чтобы описывать их;
Ныне, заслышав молву о справляемом славном триумфе,
Дух мой дерзнул посягнуть даже на этот предмет.
Смелость мою подавил и блеск и важность событий —
Необорим для меня был предприемлемый труд.
Только одно в нем достойно хвалы — благое желанье,
А остальное во прах пало, не снесши труда.
Если дойдет до тебя и это мое сочиненье —
Не откажи и ему в доброй опеке твоей.
Знаю, ты сделаешь это и сам, без особенной просьбы,
И благодарность моя лишней была бы тебе —
Не потому, чтобы я заслуживал доброго слова, —
Просто сам ты душой чист, как нехоженый снег,
Сам достойней похвал, чем те, которых ты хвалишь,
И красноречьем твоим славен у всех на виду.
Цезарь, юношей вождь, которому имя — Германик,
Рад с тобою делить время ученых трудов:
С давних ребяческих лет ты был ему верный товарищ,
Ибо ценил он в тебе и дарованье и нрав.
Ты красноречьем твоим и в нем разбудил красноречье—
Ты ему нужен бывал так, как огниво огню.
Вот твой голос умолк, не движутся смертные губы,
Скованы быстрым перстом павшей на них тишины,
И поднимается он, достойнейший отпрыск Иула,
Как заревая звезда над заревою волной.
Он еще молча стоит, но лицо, но осанка, но платье
Предвосхищают уже звук изощренных речей.
А как расступится тишь и раздастся божественный голос —
Верь, что так говорят боги с высоких небес,
И восклицай: «достойная речь державного мужа!» —
Так благородства полны каждое слово и звук.
Вот чьею дружбой ты горд, до небес головой досягая,
Но не гнушаешься нас в нашем изгнанье хвалить.
Видно, и вправду меж родственных душ есть некая близость,
Каждый по общим делам друга находит себе:
Пахарь крестьянину верен, солдат своему полководцу,
И на неверной ладье кормчему верен моряк.
Ты же — служитель Камен, и нет служенья усердней,
И дарованьям моим ты, одареннейший, рад.
Наши различны труды, но один их питает источник:
Оба привыкли мы жить для благородных искусств.
Тирс в руках у тебя, а лавр у меня над висками,
Но у обоих в сердцах жив одинаковый жар:
Стопы моих стихов у речей твоих учатся силе,
Речи твои у стихов учатся блеску словес.
Прав ты, когда говоришь, что одни нам священны знамена
И что заботы у нас общий смежает рубеж.
Вот потому и молю я, чтоб дружба высокого друга
Честью твоею была всю твою долгую жизнь
И чтобы принял он в срок бразды всемирного блага, —
Эту со мною мольбу делит весь римский народ.
6. Грецину
Тот, кто когда-то тебя живою приветствовал речью,
Ныне слагает в стихах другу Грецину привет.
Только такой ведь и дан заевксинскому голос Назону —
Если б не грифель в руках, я бы совсем онемел.
Ты упрекаешь меня за мой неразумный проступок,
Ты говоришь: я терплю меньше, чем я заслужил.
Знаю, ты прав, но слишком твои запоздали упреки:
Я повинился давно — будь же терпимей ко мне.
Лучше бы ты остерег пловца от подводных утесов
В пору, как челн еще плыл меж Керавнийских валов.
Ныне, когда он разбит и в обломках, какая мне польза
Слышать, как и куда мне надлежало бы плыть?
Право, уместней подать истомленному руку спасенья
И поддержать над водой изнемогающий рот.
Это и делаешь ты, и делай, и будь благоденствен
Дом твой, братья твои, чтимые мать и жена;
И да свершатся желанья твои, да будет угодно
Цезарям, нашим отцам, все, что ни делаешь ты.
Было бы стыдно в беде позабыть старинного друга
И отказать ему в том, в чем еще можно помочь;
Стыдно отдернуть стопу, по тропе боязливо ступая,
Стыдно покинуть корабль, мучимый бурной волной;
Стыдно поддаться судьбе и предать на горькую участь
Друга, так заявив: «Мне несчастливец — не друг».
Нет, дружили не так сын Строфия с сыном Атрида,
Был Пирифою не так верен его Эгеид —
Предки дивились на них, и будут дивиться потомки,
Рукоплесканья в их честь вечно в театрах звучат.
Вправе и ты свое имя с такими связать именами,
В час подступившей беды друга сумев поддержать.
Вправе, я говорю, и моей благодарности голос
Не перестанет тебя славить достойной хвалой.
Верь, что если мои стихи приобщатся бессмертью —
Будет имя твое вечно у всех на устах.
Только останься, Грецин, и впредь изнемогшему верен
Другу, и дружбы твоей будь неизменен порыв!
Ты и без просьбы таков — а все-таки просьба — подспорье,
Словно весло парусам или же шпора коню.
7. Аттику
Первым делом — привет передаст тебе это посланье.
Аттик, из гетской земли, незамиренной досель;
А во-вторых, разузнает о том, как жив ты, чем занят,
И меж занятий своих помнишь ли, друг, обо мне?
Не сомневаюсь, что помнишь, но знаешь ведь сам, опасенье
Часто наводит на нас и неоправданный страх.
Так извини же меня, что я через меру опаслив, —
После крушенья пловец робок и в тихой воде;
Рыба, крючком рыбака хоть раз уязвленная скрытым,
В каждом съедобном куске станет страшиться крючка;
Часто овца далекого пса принимает за волка
И убегает сама из-под защиты своей;
Раненым нашим телам и мягкое страшно касанье —
Так и страдальческий дух страхам подвержен пустым.
Вот потому-то и я, не в меру гонимый судьбою,
Сердцем, истерзанным в кровь, властен лишь чувствовать боль.
Ясно уже для меня, что судьба не собьется с дороги,
Будет ее колесо той же катить колеей;
Боги сами следят, чтоб не выпало мне послабленья,
И не помогут слова, как я судьбу ни моли.
Хочет она меня погубить и, упорствуя в злобе,
Свой позабыла она прежний изменчивый нрав.
Трудно моим поверить словам о моих злоключеньях,
Но умоляю, поверь молвящим правду устам:
Ты перечислишь скорей колосья в степи кинифийской
Или в гиблейских горах стебля тимьяновых куп,
Скажешь, сколько в выси крылатых крыльями машет,
А в океанских волнах скрыто чешуйчатых рыб,
Нежели сможешь назвать все муки, какие изведал
Я и на твердой земле, и над морской глубиной!
Нет на круге земном народа грубее, чем геты,
Но и они над моей погоревали судьбой.
Если бы я захотел излить тебе всю мою память —
Долог был бы рассказ, как илионская песнь,
Вот откуда мой страх. Не ты, конечно, мне страшен,
Тысячекратно свою мне доказавший любовь, —
Просто всегда боязлив, кто много изведал несчастий,
А для меня уж давно счастье захлопнуло дверь.
Горе мое в привычку вошло. Как падают капли,
Твердый камень долбя частым паденьем своим,
Так и мне за ударом удар наносит Фортуна,
Не оставляя уже свежего места для ран.
Меньше изъезжен плитняк на дороге, что вымостил Аппий,
Меньше тупится сошник, в жесткой влачась борозде,
Нежели сердце мое истоптано бегом несчастий,
Ибо ни в ком и ни в чем не было помощи мне.
Дар благородных искусств, столь многих возвысивший к славе,
Только мне одному бедственной пагубой стал.
Вся моя прежняя жизнь была прожита непорочно,
Но оправданьем моим это служить не могло.
Многим прощалась вина, когда появлялся заступник, —
Но для меня одного голос защиты молчал.
Многие легче справлялись с бедой, представ перед нею, —
Я же был далеко в час, когда встала гроза.
Страшен Цезаря гнев, когда он безмолвствует даже, —
Мне же суровая речь тягостней делала казнь.
Время для бегства бывает сносней — а мне из пучины
Бурный грозился Арктур после заката Плеяд.
Даже зимой кораблям порой выпадает затишье —
Я же средь злобных зыбей горше страдал, чем Улисс.
Верность достойных друзей могла облегчить бы несчастье —
Нет: их коварной толпе сам я добычею стал.
Мягче изгнанье в иных краях — но этого края
Хуже не видывал мир ни под какою звездой.
Близость к отчим местам бывает порой утешеньем —
Я же томлюсь вдалеке, там, где кончается свет.
Даже изгнанники в мире живут под цезарским лавром —
Здесь же, в понтийской земле, смежный свирепствует враг.
Благо тому, кто может свое возделывать поле, —
Здесь же, пред вражьим лицом, празден над почвою плуг.
Теплый воздух порой ласкает нам тело и душу —
А на сарматских брегах царствует вечный мороз.
Пресная даже вода для нас — завидная сладость:
Здесь мы болотную пьем с солью морской пополам.
Нет у меня ничего. Но способна душа к одоленью,
Даже и телу она силы умеет придать,
Чтоб не склонить головы под бременем давящей доли,
Ибо расслабить себя — значит согнуться и пасть.
А у меня еще есть надежда, что время поможет
Цезарю гнев свой смягчить: это спасает мне жизнь.
И в ожиданье моем немалое мне утешенье —
Вы, моя горстка друзей, верных и в тяжкой беде.
Будь же таков, как ты есть, не покинь пловца среди моря
И, сохраняя меня, веру свою сохрани.
8. Котте Максиму
Были получены мной недавно с Цезарем Цезарь —
Боги, которых мне ты, Котта, из Рима послал,
И, чтобы в должном числе на твоем они были подарке,
Есть меж любимых своих Цезарей Ливия там.
Счастливо ты, серебро, ты блаженнее всякого злата:
Прежде лишь ценный металл, стало святыней теперь.
Дай ты сокровища мне, твой дар не стал бы дороже
Тех, что сейчас у меня перед глазами, богов.
Радость немалая — видеть богов, в их присутствие верить,
Словно с живым божеством, с ними порой говорить.
Ты мне от края земли помог домой возвратиться:
В Городе вновь я живу, словно и не было бед,
Цезаря вижу в лицо, как видывал в прежнее время, —
А ведь на это надежд я уж почти не имел, —
Как приветствовал встарь, божество приветствую снова:
Сможешь ли больше мне дать, если я даже вернусь?
Лишь Палатина мои глаза не видят отныне —
Впрочем, что Палатин, если там Цезаря нет?
Вот я гляжу на него и, кажется, Рим предо мною,
Ибо в себе воплотил облик отечества он.
Чудится ль мне или вправду глядит на меня он во гневе,
Вправду ль суровость видна в изображенье его?
Сжалься же, доблестью всех превышающий в мире огромном,
Не опускай на меня мщенья законного плеть!
Сжалься, молю, надо мной, украшенье нашего века,
Ты, кто весь мир подчинил мудрой заботой о нем!
Ради отчизны — ее ты ценишь более жизни, —
Ради богов, что к твоим не были глухи мольбам,
Ради супруги твоей, тебе единственно равной,
Бремя величья с тобой не устающей нести,
Ради того, кто тебе подобен доблестью вящей,
В ком по уму и делам виден твой подлинный сын,
Ради внуков твоих, отца и деда достойных,
Что, повинуясь тебе, шествуют быстро вперед, —
Ты хоть немного смягчи и уменьши мое наказанье,
Дальше от скифских врагов место изгнанья назначь.
Если возможно, и ты, ближайший к Цезарю Цезарь,
К просьбам, что я приношу, недружелюбен не будь;
Пусть в триумфе твоем Германия дикая скоро
Перед упряжкой коней робкой рабыней пройдет;
Пусть до пилосских отец, до кумских — мать невредимо
Лет доживут, чтобы ты был еще долго их сын.
Также и ты, что одна под стать могучему мужу,
Слух свой, прошу, не замкни перед смиренной мольбой.
Здрав да будет твой муж, здоровы дети и внуки,
Здравы невестки и все, кто народится от них;
Друз, что был у тебя похищен Германией лютой,
Пусть изо всех твоих чад будет потерян один;
Пусть поскорее тебе предстанет мстителем братним,
Белой упряжкой влеком, в пурпур одетый твой сын.
К робким склонитесь мольбам, о вы, милосердные боги,
Пусть принесет мне добро ваше присутствие здесь!
Если сам Цезарь глядит на борьбу, гладиатор уходит
Целым с арены, спасен Цезаря взором одним.
Также во благо и мне то, что ваши лица я вижу,
Что из всевышних тремя сразу мой дом посещен.
Счастливы те, кто богов, а не только их образы видят,
Те, кто их во плоти могут самих созерцать.
Этой возможности я лишен завистливым роком,
Я лишь подобиям лиц, дару искусства, молюсь.
Людям так ведомы боги, сокрытые горним эфиром,
Вместо Юпитера все образ Юпитера чтут.
Кстати, коль скоро со мной есть и будут образы ваши,
Вы потревожьтесь, чтоб им здесь под угрозой не быть.
Ибо раньше моя голова расстанется с телом,
Раньше глаза у меня вырвут из полых глазниц,
Чем я грабителям вас отдам, всенародные боги, —
В ссылке вы будете мне пристанью и алтарем.
Вас обниму я с мольбой, окруженный ордами гетов,
Вы для меня и орлы, вы и знамена мои.
Или я тешу себя, обманутый пылким желаньем,
Или надежда не лжет, ссылку терпимей суля,
Ибо чеканенных лиц все светлей и светлей выраженье,
Ибо мне боги в ответ, кажется, могут кивнуть…
Пусть не обманут, молю, предчувствия робкого сердца,
И да смягчится скорей праведный гнев божества.
9. Царю Котису
Котис, потомок царей, чьей знатности корень восходит
Вплоть до Евмолпа и в нем происхожденье берет,
Если болтливой молвой до твоих ушей донесен был
Слух, что в соседней с тобой я обитаю земле,
Выслушай эти мольбы изгнанника, юноша добрый,
И чем ты можешь (а ты — можешь!) ему помоги.
Был я судьбою в твои — на что не жалуюсь — руки
Передан: в этом одном мне не враждебна она.
Пусть же твой берег меня, разбитого бурей, приветит,
Чтобы надежней земли не оказалась вода.
Верь мне, достойно царей помочь тому, кто ошибся,
Это пристало таким доблестным людям, как ты,
Это и доле твоей подобает — высокой, но все же
Вровень которой не стать с духом высоким твоим.
Мощь никогда и ни в чем не бывает столь очевидной,
Чем когда нашим мольбам тщетными быть не дает.
Этого требует блеск твоего старинного рода,
В этом — знатности долг, вспять восходящей к богам.
Это тебе и Евмолп, основатель прославленный рода,
И Эрихтоний, что жил прежде него, завещал.
Это ведь общее с богом у вас, что в ответ на молитвы
Оба вы тем, кто молил, можете помощь подать.
Ради чего божествам воздавать обычную почесть,
Если они не хотят тем, кто их чтит, помогать?
Если Юпитер к тому, кто молит, глух остается,
То для чего на алтарь жертвы ложатся к нему?
Если бы волны в пути не оставили судно в покое,
Разве Нептуну я стал зря бы курить фимиам?
Если б усердных крестьян мольбы обманула Церера,
Кто супоросой свиньи ей бы принес потроха?
И не подставит козел гортань кудрявому Вакху,
Если под гнетом ноги сока не даст виноград.
Молим мы, чтобы бразды в руках удерживал Цезарь,
Ибо на благо всем нам правит отчизною он.
Значит, богов и людей великими делает польза,
Как и готовность прийти нашей на помощь нужде.
Будь же опорой тому, кто попал в твое укрепленье,
Котис, отца своего отпрыск достойный во всем.
Чем человека спасти, человечнее радости нету,
Нету надежней пути расположенье снискать.
Кто из людей не клянет Антифата, царя лестригонов?
Может ли вызвать хулу щедростью царь Алкиной?
Не из Кассандрии был твой отец, не из Фер, не оттуда,
Где изобретший быка сам от быка и погиб!
Нет, как ты пылок в бою, как не ведаешь в нем пораженья.
Так же, мир заключив, крови не жаждешь ничьей.
Кроме того, прилежать душой к благородным искусствам
Разве не значит смягчить грубый и дикий свой нрав?
Нет никого из царей, кто был бы в них более сведущ,
Кто бы мирным трудам больше часов отдавал.
Песни порукою в том: ведь, скрой ты от нас твое имя,
Я б не поверил, что их юный фракиец сложил.
Значит, Орфей не один был этих мест песнопевцем:
Твой поэтический дар — гордость Бистонской земли.
Так же, как хватит тебе присутствия духа, коль надо,
Взять оружье и меч кровью врагов обагрить,
Как ты умеешь метнуть копье простертой рукою
Или коню на скаку поводом шею согнуть,
Так, положенный срок отдав наследным занятьям,
С плеч привычных свалив тяжесть достойных трудов,
Ты и досугу не дашь увядать во сне бесполезном:
Путь по сиянию звезд держишь в Пиэрию ты.
Это занятье твое укрепляет союз между нами:
Оба мы — словно жрецы перед одним алтарем.
Я как певец к певцу простираю молящие руки,
Чтобы в изгнанье меня дружески принял твой край.
Я не за чью-нибудь кровь был сослан к берегу Понта,
Яда смертельного я ни для кого не смешал,
В том, чтобы перстнем моим на шнурах подложных табличек
Лживо оттиснуть печать, я не бывал уличен,
Я ничего не свершил из того, что закон запрещает,
Но за собою вину бо́льшую должен признать.
Спросишь ты, в чем она? Я — неразумной создатель «Науки»:
Это препятствует мне чистыми руки считать.
В чем я еще согрешил, искать ответа не нужно,
Пусть за «Наукой» моей спрятана будет вина.
Что там ни будь, но судья проявил умеренность в гневе:
Им, кроме почвы родной, я не лишен ничего.
Ныне, ее потеряв, твоим да буду соседством
Я защищен и спасен в этой опасной стране.
10. Макру
Сможешь ли ты угадать, увидев оттиск на воске,
Макр, что эти слова пишет далекий Назон?
Если же перстень тебе ничего не сказал о владельце,
Руку узнал ли мою ты в начертании букв?
Или память о них у тебя похитило время,
И не припомнят глаза прежде знакомых примет?
Пусть бы равно ты забыл мою печать и мой почерк,
Лишь бы забота жила в сердце твоем обо мне.
К ней призывает тебя, во-первых, давняя дружба,
То, что моей жене ты не чужой, во-вторых,
В-третьих, общность трудов, в которых ты был осторожней
И вредоносным, как я из-за «Науки», не стал.
Ты ведь поешь обо всем, что пропущено вечным Гомером,
Чтоб довести до конца песни Троянской войны, —
Глупый Назон между тем науке любви обучает
И за науку свою горькую плату берет.
Общие все же для всех святыни есть у поэтов,
Как бы различны порой ни были наши пути.
Кажется мне, что о том, хоть я теперь и далеко,
Ты не забыл и что мне хочешь судьбу облегчить.
Видел Тринакрию я, путешествуя вместе с тобою,
В Азии вместе с тобой видел я блеск городов.
Видел я небеса, озаренные пламенем Этны,
Что изрыгает из уст, лежа под нею, гигант,
Энну с вода́ми озер и болота зловонной Палики,
Дол, где сливает Анап струи с Кианской струей,
Нимфу от них невдали, что в Элиде спаслась от потока,
Скрывшись под гладью морской; здесь она льется ручьем.
Там я бо́льшую часть провел быстротечного года.
Как это место, увы, с гетской несхоже землей!
Это лишь малая часть того, что мы видели вместе.
Рядом с тобой для меня радостным делался путь.
Темные волны морей расписное ли резало судно,
Мчало ли нас колесо резвой двуколки вперед,
Часто нам короток путь в непрерывных казался беседах:
В нем ведь вмещалось — сочти! — более слов, чем шагов.
Часто бывал разговор длиннее, чем дань, и в беседе
Нам не хватало часов долгого летнего дня.
Значит немало — вдвоем морских бояться напастей,
Вместе обеты давать грозным морским божествам,
Делом заняться вдвоем, а потом, по его окончаньи,
Скромною шуткой в речах вместе его поминать.
Вспомнишь едва обо всем — и я, как прежде бывало,
Встану опять пред тобой, как бы я ни был далек.
Что до меня, то и здесь, под звездой, вкруг которой вертится
Мир и которой нельзя к зыбким спуститься волнам,
Часто я вижу тебя, пускай одним только сердцем,
И под студеным с тобой небом беседы веду.
Здесь ты со мной, не зная о том, что из Города к гетам
Гостем желанным сюда часто приходишь ко мне.
Так же в ответ поступи и, поскольку край твой счастливей,
Памятью сердца меня там навсегда удержи.
11. Руфу
Эти стихи тебе, Руф, что были написаны в спешке,
Шлет злополучный Назон, автор «Науки любви».
Знай же: хоть нас теперь и целый мир разделяет,
Я, несмотря ни на что, память храню о тебе.
Прежде имя мое от меня же скроет забвенье,
Чем из сердца уйдет память о дружбе твоей,
Или скорее верну я пустому воздуху душу,
Чем за услуги тебе неблагодарность явлю.
Важной услугой зову я пролитые слезы, меж тем как
Мне не давала их лить окаменелая боль,
Важной услугой зову твои утешенья в печали,
Ибо тогда утешал ты и меня и себя.
Хоть и сама по себе жена моя славы достойна,
Как ей лучше не стать от ободрений твоих?
Кем Гермионе был Кастор, а Гектор — младенцу Иулу,
Тем супруге моей, к счастью, приходишься ты.
Твердостью правил с тобой она сравниться желает,
Жизнью стремится всей ваше родство подтвердить —
Стало быть, все, что она по своей бы сделала воле,
Будет готовней она делать, смотря на тебя.
Конь ретивый и сам стремится к пальме победной,
Если ж его подстегнуть, бег его станет резвей.
Кроме того, выполнять порученья далекого друга
Ты без отказа готов, их не считая за труд.
О, воздадут тебе пусть, твое благочестие видя,
Боги все, что воздать сам я тебе не могу.
Твердости нравов твоих пусть равняется крепостью тело
Долгие годы, о Руф, слава фунданской земли.
