9
Верен ей, и той, и современной,
Я из тех, кто сами по себе,
И, конечно, — гражданин вселенной
В счастии любви моей к тебе.
И, не правда ли, служить народу
Можно и в изгнании: принять
То, что есть, как зимнюю погоду,
Хоть и грустно эмигрантом стать,
И находишь без энтузиазма
Утешение в судьбе Эразма.
Жрец свободы, грустно-близкий нам,
Дед либерализма, Роттердамский,
Ты учил, что исчезает хам,
И с тобой расправились по-хамски.
«Гибель гуманизма…» Может быть —
Ну и что же: скатертью дорога,
Если он осмелился забыть,
Что и зверь, и варвары от Бога…
И от Лютера до наших дней
Власть еще не у твоих идей.
Как Степан Трофимович, укором
Ты стоишь над миром. Не покинь!
Но твоим осталась приговором
Отвлеченная твоя латынь.
И каких ни строят казематов,
Ах, на той, на дальней стороне,
Здесь ее не заменить, и Шатов
Ближе Рудина, и смертью мне
Стать могла разлука затяжная
С нею, если бы не жизнь… иная…
Ты пришла, и вот увидел я,
Что по обе стороны границы
Все похоже в книге бытия —
Весны, и закаты, и зарницы.
В дни, когда я в петербургский круг
Мастеров пера входил поэтом,
Вновь перелетела ты на юг…
Не тогда ли университетом
Стала вечно юная страна
Для тебя… Какие имена!
Генуя, Флоренция, Болонья,
Замки, панорамы, льстивый гид,
Дом Колумба и гербы Торлонья,
Медичи… На площади — Давид
Микеланджело. Еще Уффици…
Все мелькает, спуталось, да тут
Век смотри, собьешься… Вихрем птицы
Вьются, звонко женщины поют
И белье полощут. Две колоды,
Хохот, фокусник чернобородый.
Но когда все это утряслось,
И, не торопясь и не в угаре,
Равное российскому «авось»,
Слушаешь ленивое «magari» [Дай бог (ит.)], —
Скука итальянская (везде
Уживаются она и горе)
Начинает мучить, как нигде,
Утомляют пальмы, солнце, море…
Лучше леденящая зима,
Чем лазурь, сводящая с ума.
Только и в тепле оранжерейном
Мир торжественный перед тобой —
Клавиши рукам твоим лилейным
Белизной не только костяной
Дороги: сама из далей Грига,
В новом ты уже трепещешь вся
От негармонического ига:
Диссонансы, в воздухе вися,
Раздирают мир, и приоткрыта
Тайна в судорогах Гиндемита.
Мы с тобою там — издалека…
Северное для меня сиянье
Это — сын простого рыбака…
Как религию, он любит знанье.
И еще один, совсем простой,
Очень близок сердцу — Мотовилов,
Потому что Саровский святой
С ним беседовал. Как много было,
Есть и будет сил и чистоты
В той стране, откуда я и ты.
Но туда глядящая так жадно,
Как в разлуке только и глядят,
Любишь ты и здешнее. Отрадно,
Что благословляешь ты закат,
Целой мощной эры «день вечерний»,
Сумерки, в которых столько мест,
Только для неблагодарной черни
Не любезных… Нет, не надоест
У великого учиться предка,
Чьих полотен и домов расцветка,
Чьих стихов или молитвы звук
Поражает и в набросках пробных,
Как и все дела души и рук
Удивительных и бесподобных.
Он тебя, как муза, вдохновлял;
В городе Орсини и Колонна,
Где в роду у многих кардинал,
Где, не слыша уличного звона,
Спят великолепные дворцы
И волчицы все еще сосцы
Нервного двух близнецов потомка
Памятью минувшего поят,
Где почти от каждого обложка
Вечности исходит аромат, —
Форму ты для чувства находила.
А известно: там, где мы творим,
Мы уже как дома. Так же сила
Притяжения к местам родным
Мучит. Но расширены границы:
Губы теребят сосцы волчицы.
Европейское… оно, пошло
От Виргилия. Друид, ученый
Муж (и государственный зело),
Монархист (как Данте) убежденный,
Он и будущему своему
Спутнику недаром стал вожатым:
Христианство брезжило ему,
Между Августом и Меценатом
Он стоит в венке, и только он
Для творца Комедии — закон.
Муза, почему? Не оттого ли,
Что за «Энеидой» мир и Рим,
Завещание латинской воли
Будущим народам молодым?
Вечный город и меча, и права
(В остальном главенствовал не он),
Кесаря единственная слава
(А потом Григория канон),
Зрелости не это ль позвоночник.
А Виргилий — к Западу подстрочник.
Вряд ли наш непогрешимый прав —
О немного тощей «Энеиде»…
Но, хребет культуры в ней признав,
Можно бы прибавить не к обиде
Лебедя из Мантуи, что он,
Государства и стиха строитель,
Как ни потрясающе умен,
Все же, главным образом, учитель,
И недаром ученик его
Не слабей Гомера самого.
Родину любить еще не значит
Все другие страны презирать.
Жизнь еще не раз переиначит
То, что здесь дано. Россия — мать.
Но уже давно в народе знали,
Что единая для всех людей
Матерь — утоли мои печали —
Всех благословляет сыновей,
И, пожив с народами чужими,
Знаешь ты, что связана и с ними.
Человек — не Федя, не Антон,
А хотя бы Mario, Ermanno —
Теми же страстями упоен:
Сердце никогда не иностранно,
Невозможно было твоему
Много тосковавшему по дому
Не понять, что в мире никому
Быть нельзя врагом, и молодому,
Щедрому казалось существу
Братство есть. А жизнь: reveilles vous!.. [Проснитесь (фр.)]
10
Проза и поэзия для сноба —
Две соперницы: одно из двух!
Почему? Небесная утроба
Выносила их… Они — и дух.
(Обе), и чистейший голос твари,
Мысли и природы торжество,
И чем более одна в ударе,
Тем разительнее их родство:
Два проникновения, два лада…
Соловей поет, но и цикада…
Надо, чтобы кормчий не плошал,
Не терялся и во время шторма.
Если в ней расплавленный металл,
Надо, чтоб сопротивлялась форма.
И поэту нужно мастерство
(Гонщика уверенность и тормоз),
Только бы не обожал его —
Есть и видоплясовское: форма-с,
Нечто вроде — посудить прошу,
Хуже ли, чем барин, я пишу.
Что стихи без голоса, который
Их нашептывает? Леса тень
Для меня скучна и даже горы,
Если из-за дальних деревень
(Снова мы в. очередной разлуке)
Ты не улыбаешься, грустя,
И сейчас же — образы, и звуки,
И благословение, хотя
Знаю же (не только по газетам)
Все, что происходит в мире этом.
Нет и не было живой строки
Лишь о вымыслах, о небылицах,
И роман, и драма — дневники
Более затейливые (в лицах).
Все чужое опирается
На свое, на личное, и в этом,
Может быть, и есть загадка вся
Пишущих — лирическим поэтом
Не в одних сонетах был Шекспир:
Он и Гамлет, и, быть может, — Лир.
Не хочу выдумывать героя
С именем условным и чужим.
Подражания, увы, не стоя, —
Как пример, и я необходим.
Нежные вампиры, паразиты,
В паутинах мира пауки,
Тип не по заслугам знаменитый,
Образы порока и тоски —
Я один из вас, не отрекаюсь
От себя, но слезы лью и каюсь…
Сердце, сердце, съеденное чем!
Дальние друг друга не щадили,
Те же, с кем росло и жило с кем,
Хуже дальних временами были.
Кровь почти, растрачена, нет сил
Верить… безразличие, злорадство,
Скука… Жили-были… Жил да был
И такой-то. Молодость, богатство
Идеалов, только сердца нет,
И не к старости, в расцвете лет.
Хороши Ставрогин и Печорин
Оба — только ли для женских глаз?..
Все-таки и я не только черен
Был, когда зараза из зараз,
Та же хворь, такая же проказа
Съела сердце… бедный василиск,
Не до социального заказа
Одиночке — соблазняет риск,
Дальше ужас, дальше отвращенье
И отчаянье, когда же мщенье?
Словно устрицу тупым ножом
(Створки раковины раздвигая
И ломая) достают с трудом —
Часто мне хотелось, чтоб тупая
Боль в меня проникла и нашла
Между ребрами, вторым и пятым,
Место, где когда-то жизнь была,
Чтобы крепким створкам, крепко сжатым
Уступить… Насилие — не путь,
Но с самим собой суровым будь!
Только, изменившийся духовно,
Не срывайся в прошлое опять:
Надо всем составом, то есть кровно,
И душой и телом, новым стать!
От всего, что голос из подполья
Подает, всем нашим существом,
Даже мускулами, от безволья,
Пусть с нечеловеческим трудом,
Надо навсегда освободиться…
Помни эпилептика-провидца!
Он-то знал, что изменяет свет
Весь состав и той, и этой ткани,
Что одной душе спасенья нет…
Страшно от усилий-содроганий
Тела немощного. Это — князь
Мышкин, и на дне его припадка —
Небеса… Почти как он трясясь,
Падал я в себя, чтоб зло и гадко
Жить привыкшую, больную плоть
Изнутри измором побороть.
Внутренних и внешних потрясений
Радует согласье… Поясню:
Я своей эпохи грозной гений
За его злодейства не виню.
Для меня они и грех, и кара…
Без свобод… И это поделом,
Потому что для такого дара
Требуется зрелости диплом.
Мы же, соль земли (и мы одни ли),
Что мы делали и чем мы жили?
Чем хотя бы Франция жила,
Цвет ума, и зоркости, и вкуса,
Чуда, кажется, она ждала
От дикарской свежести зулуса.
Жрица эроса, а не любви,
Пробуждение для тебя настало…
Веру строила не на крови,
И тебе уже свободы мало:
Вместо агнца — золотой телец,
Вместо воли — суета сердец.
Много более за Рейном было
Музыки (до театральности),
Варвара от ревности знобило,
Ярость обещала: разнести
Край искусственный, народ бездетный,
Богачей и умников права,
Рос огонь, для глаза незаметный…
Франция сразилась и жива…
Значит, жив еще и Карл Великий…
Но другие у земли владыки.
Вечный обновления закон
В глубине мистических туманов…
Сколько магии у трех, имен;
Гогенцоллерн, Габсбург и Романов.
Время императоров, царей,
Королей, придворных, этикета
Пышного, как золото церквей.
Только из рабочего Совета
(Первый — Хрусталева-Носаря)
Кто глядит на русского царя?
Человек выходит из народа
И бразды правления берет,
И не замечаешь перехода,
Потому что пуля, эшафот,
Революционное восстанье —
Где-то на земле, а в высоте
Ищет очень грозное сиянье
Нового, избранника, и те,
Рыцари на час или надолго, —
Жертвы властолюбия и долга…
Вольность и предвыборный плакат…
Спору нет… Но для чего помои?
Более чем двадцать лет назад
Я студентом читывал такое
На демократических стенах
В окружении моей Сорбонны
Что еще сейчас звенит в ушах
А ведь подписал большой ученый
Будущий министр: Painleve…
Как le temps perdu et retrouve[13],
[Утраченное и вновь обретенное время (фр.)]
Дни и годы, в горсточку развалин
Обратив давно ли молодых,
Им показывают, как печален
Смысл (и той и этой) урны их.
Впрочем, в избирательной — свобода
Некая (парламентарный строй),
И совсем она другого рода,
Если верится, — в последней, той,
Где ушедших прах и много тише
И милей, чем были их афиши.
Голосующая, но за всех —
Беспартийная. Ну что ей, смерти,
До программок этих или тех,
Что ей целые тома Джоберти
Или Милюкова: «Ах, вы — так,
Без небес? Ни храма, ни мистерий?
Но грудная жаба или рак —
Апокалипсические звери.
Вот я в вашу их вплетаю гниль.
Слуги верные! За дело! Пиль!»
Голос смерти и ее кортежа
Покрывают наши злобы дня,
Но другой, и слух, и сердце нежа,
Явственней доходит до меня:
Голос женский, сладостно-щемящий,
Как последний, может быть, ответ,
И мучительно переходящий
В то, что вынесло двух тысяч лет
Испытания и, всем на диво,
Возле гроба и сегодня живо…
Бог завыл, когда его герой
Палицей ударил, и богине
Тоже доставалось не одной
В дни, когда еще о смертном сыне
Мать бессмертная или отец
На земле заботиться умели…
Быт полубожественный… Конец
Откровениям… Осиротели
Мы, и даже мало греет нас
Свет пасхальных свеч и слово «Спас».
