17
Что-то пало с дрожью на аллею,
И затрепетала бирюза
С желто-черным бедствием над нею:
Под шмелем-гигантом стрекоза.
Словно тигр (такая же расцветка,
Та же хватка мертвая), палач
Припадал, впивался, и кокетка,
Украшение приморских дач,
Под жестоким грузом то взлетала,
То в песке вилась. Как два кристалла,
Крылышки, бессмысленно-чисты,
Сквозь себя увидеть позволяли
Небо и зеленые листы,
Если вдруг от щебня отрывали
Тельца ярко-синего стручок
И тяжелое чужое тело,
Чей хвоста убийственный клинок
Действовал и часто, и умело,
И вмешался я в неравный бой,
Символ разрывая роковой…
Смерти логикой бесчеловечной
Перед гробом кто не одержим?
Но и думая о жизни вечной,
Разве мертвецу мы говорим
(А ведь следовало бы): «Ликую,
Потому что ты уже в раю»?
Как ни хочется на жизнь иную
Променять убогую, свою).
Все навыворот. Постигни, уме
Недозрелый: тот живет, кто умер!..
Словно муха в сети паука,
Бьются в неисповедимом мысли.
Что такое смертная тоска,
Знал доподлинно и гимназистик,
Вписывая в тайную тетрадь
Первые стихи. Припоминаю
Тему их: готовься умирать…
И для многого я умираю…
Что же приоткрыто детворе?..
Помню, как на жизненной заре
Мне бывал понятен мир загробный
И особенно, когда подлец
Надо мной торжествовал: утробный
Голос требовать умел сердец
Низких наказания, и надо
Было согласиться, что нужна
Грозная архитектура ада…
Но еще нужнее, чем она,
Та безмерно трудная дорога,
На которой мучился я много.
Благодать — главнейшее в любви…
Утопающему жизнь. спасая,
Миг один им заняты. Живи
Я еще десятки лет, живая,
О себе забывшая, твоя
Нежность и высокая забота
Не померкнут для меня. Кто я
Без тебя? Случайность без полета,
Жертва и носитель малых чувств,
Ищущих единства у искусств.
Что и благородней, и смешнее,
(Надорвется или надоест?),
Чем большой, как правда, на пигмее
Лучшим выпавший на долю крест:
Радость жить для жизни невозможна,
Гнуть себя естественно, грешна
Лень неведенья, заслуга ложна,
Потому что вознаграждена,
И висит на острове Цитере
(В честь Венеры) — помни о Бодлере! —
Труп на виселице. Как до пят
Слитый с лапами и ртами спрута,
С тем, чью власть описывать он рад,
Чтобы, может быть, помочь кому-то.
Как, из галльских мучеников зла
Удивительнейший, ясновидец,
Возле ямы женские тела
Поместив и то, о чем Овидий
(«Ars amandi» [«Искусство любви» (лат.)]), как он мог до слов
О бесспорнейшем из всех богов
Не договориться? Но такие
Как могли, двоясь на глубине,
Вдруг не обращаться литании
В гимны преданности Сатане?
Друг бездомным, старикам, гетерам,
Сам себя считавший бунтарем,
Был ли он таким же двоевером,
Как потомки, любящие в нем
И запретных ощущений Креза,
И подвижника, чей дух — аскеза?
Можно ли забыть его слепых
И продрогшую зарю над Сеной?
Был для нас Евангелием стих
И отчаянный, и совершенный.
Только время новое пришло:
Управляющее бытиями,
Огрубело мировое зло
И уродства новыми чертами
Оттолкнуло, приближая к ней,
К противоположности своей…
Человеку внутреннему внешний
Только внешними и предпочтен.
Как миндаль в цвету цвет кожи вешней,
А в душе к лицу лазури тон.
Много раньше полного разрыва
Двух в одной воюющих природ,
Та, которая властолюбива,
Но ведь не для вечности живет,
Первенство незримой уступает
(Весь тогда характер выступает).
Ни в одной больнице не найти
Столько язв, и нечистот, и струпьев,
Сколько удается развести
Жизни в нашем с детства полутрупе.
Нетелесных полчища зараз
Так над чувствами витают всеми,
Что гноящийся не видит глаз,
Как среди смертей и эпидемий
Двух-трех душ велик иммунитет
(Термина точней, пожалуй, нет).
Всюду и во всем разнообразие:
Волк, сова, гиена и паук,
Ненавидящее безобразье,
И сейчас же рядом — свет и звук
Чистоты и ясности прекрасной.
Им я поражаюсь до того,
Что нельзя привыкнуть… Ежечасно
Мне напоминаешь ты — кого?
Тех, кто убивал, но лишь микробы,
Кто не против злых, а против злобы,
И на рабское, не на раба,
И на зверское в тебе, разбойник,
Ополчались. Трудная судьба
У ответственных: живой покойник
Вас боится. Вы — религий нерв!
Ты — безумная, ты — идиотка
Для ласкаемых фортуной стерв
И для им завидующих «кротко»…
Есть у подвига и нищеты
Не совсем, но общие черты:
На часах вокзалов и заводов
Рано просыпающихся час,
Ты — благословение народов,
И укор, богатые, для вас.
Вот линотипист за линотипом —
Оловом расплавленным дыши!
Вот шахтер выплевывает с хрипом
Что-то (не кусочек ли души?).
Вот… но сколько раз для женщин сутки
День — работницы, ночь — проститутки.
Как же можно в бедности такой
О любви? И все же да, конечно…
Ведь она одна в среде любой.
И когда в судьбе простосердечной
Дева под клоаками забот
Уличных, домашних и фабричных
Честь свою, страдая, бережет,
Что с ней общего у дам приличных?
Что их добродетели покой
Рядом с жизнью золушки такой?
Но бывает как бы путь обратный
В обществе. Обычно с чердака
Рвется нищенка в уют приятный,
Иногда же странная тоска,
Разрушая то, что ценят люди,
От обилия влечет во тьму.
Грустно мне припоминать, Иуде,
Как тебе, редчайшей по уму,
И судьбе, и сердцу, мир наружный
Представал комедией ненужной.
Что тебя сжигало изнутри
За невиданное взяться дело
Так, что люди говорят: «Смотри,
Для кого себя не пожалела.
Все принять: лишения и боль,
Чтобы только защитить кого-то,
Для себя чудовищную роль
Выбрать против всякого расчета…»
«Ты меня жалеешь, чудный друг?»
«Да, за бессердечия недуг!»
Я, как Александр Добролюбов,
Должен бы от самого себя
И других тщеславных душегубов
Наконец отречься. И тебя
Должен бы не связывать, хотя бы
Перед расставанием с землей,
Теми узами, какими слабый
Связан с материнской добротой,
Жалобными узами тревоги:
Где ты, мой горбатый, мой убогий?
Потому что, несмотря на мой
Бодрый стиль и деятельность мужа,
Я своим же выдан с головой
Слабостям. Нежна и неуклюжа
Биография таких людей
(Лишних, по словам литературы),
И особенность судьбы моей
В том, что не Хариты, не Амуры
А, моя монахиня в миру,
Ты со мной, и нудишь ты к добру!
Сколько раз протестовал художника:
«Ты мои страстишки мне оставь,
Я поэт и в сущности безбожник…»
Но повелевает кто-то: славь!
Землю для себя она презрела
И тебя не может не извлечь
Из сует и воспитать для дела,
За которое и мертвым лечь
Сильному и правому отрадно.
Отчего мы любим плотоядно?
Про искусство, что оно — вампир
И что сочинитель — вне закона,
Знает же как будто целый мир,
Даже не читающий Платона…
Ангелов и музы древний спор
Для меня еще не разрешился.
Не как пролетевший метеор
Серафим в судьбе моей явился:
Смерть, но только для мирских страстей,
Мне была бы счастия милей.
Сообщает муж, убитый горем,
Или безутешная жена…
Снова я о той, с кем мы не спорим…
А зачем, друзья, и что она?
И не только чье лицо в морщинах,
А в работе сердца перебой,
Но младенца на его крестинах
И невесту под ее фатой
Гонит в землю, где они сгнивают,
Та, кого с косой изображают.
Что случилось? Кончился завод?
Доктора?.. Но ведь они и сами
Беззащитные и в свой черед
В вырытой для них сгнивают яме.
Вот что важно, что всего важней,
Даже что единственно и стоит
Наших всех усилий — мысль о ней:
Почему? Куда? Собака воет,
Чувствуя, что у людей мертвец.
Друг не ошибается: конец.
Оба, пес и человек, унылым
Ужасом пронизаны: спасти
Нечего и пробовать — по жилам
Кровь не побежит… А на пути
К этому: страдания, поклоны,
Слава смехотворная, и вот
Новых бедственные легионы
Выписаны, Господи, в расход…
Вот оно, огромно, белоснежно,
Имя, угрожающе и нежно —
Кем? — подсказанное… Вот оно,
Древнее и все-таки новинка:
Даже тело преображено
В годы (с пустотою) поединка…
Я поэмы не сожгу моей,
Не решусь, а надо бы, конечно,
Потому что кровью не своей
Напитал ее бесчеловечно.
Презираю дело наших рук,
Но под чьими стонет лиры звук?
И со струн, когда они задеты
Теми, вдруг срывается в огне
Кем-то, а не автором пропетый
Стих: «В соседство Бога скрыться мне».
Вырвусь ли в заоблачную келью,
Если я тебя переживу,
Чтобы заносило, как метелью,
Все, что мы любили наяву?
Но была бы радостью могила,
Если б ты глаза мои закрыла.
Не равны художник и Творец.
Смертью должен быть постигнут гений,
Смерть и делу смертному — венед:
Чем оно точней и совершенней,
Тем недвижней — вспыхнув, к небу взмыв
Красками, словами, камнем, нотой, —
Стынет вымысел. Но, как прилив,
Движет, рушит, воздвигает Кто-то
Смену волн: людей, растенья, скот.
Муза сочиняет. Жизнь живет.
18
Раз, другой рванет из тела душу,
Так что кости хрустнут, чья-то длань
И отпустит Маслову Катюшу,
И летят ее плевки и брань.
Так же ты, Филипповна Настасья,
По чужой вине осатанев,
Не искала с ближними согласья….
Но бывает и великий гнев,
Гнев божественный… Клеймя завзятых,
Разве Сам, лечивший бесноватых,
Не был скрашен? Называет Кто
Мудрых «порождения ехидны»
(Что мы помним и, наверно, что
Заслужили б тоже). Безобидны
Лучшие ли?.. К малой-твари вновь
От Него перехожу, к той самой,
Что к Нему во мне зажгла любовь…
Говорит она и мыслит прямо,
Чувствует всем сердцем и страшна
Может быть для тепленьких она…
А ведь так добра, так бесконечно,
Беспредельно любишь даже их.
Первому бродяге, первой встречной
Дав понять, что в мире нет чужих, —
Только с теми, кто в броне железной
Хитрости, разврата и ума,
Внемлешь не себе, а им полезной
Ярости: не ведая сама
Почему (не по своей же воле),
Причиняешь боль, дрожа от боли…
Если б я тебя не знал, когда б
Не проверил на путях неправых.
Как на всех ты не похожа. Раб,
Смел я рассуждать о добрых нравах,
Но за часом час, за годом год,
Под лучом заботы бескорыстной,
Стоившей дающей тьмы невзгод,
Оставался в роли ненавистной
Умника, враждебного себе
В слишком неожиданной судьбе.
«Бывшего ничто не уничтожит»…
Позабыть стараемся. Да вот
Самый страшный год хотя и прожит,
А на будущее тень кладет.
В дни, когда от неземного хлада
Ты продрогла и еще жива,
Вспоминаю: «Ты моя награда»
И другие обо мне слова.
Но кладбищенскими тополями
Шелестит недавнее за нами.
Роженица чуть не умерла:
Дочь твоей, моя душа вторая,
Матери черты приобрела.
Радость для страдалицы какая.
Но сама ты как изнурена!
Что-то изменилось в хрупком теле,
По неделям мучишься без сна,
И припадки детства одолели
Вновь систему нервную: цена
Жертвы — здесь, в конец, разорена.
Чувств так называемый анализ
Утомляет нас уж много лет,
О простотой и верой мы расстались,
Многопишущие, и поэт,
Так же страстно и самозабвенно
Охраняемый как человек,
Спел о самой необыкновенной
Строфы, сетуя, что в них поблек
Образ вдохновительницы. Тише,
Проще надо бы и выше, выше!
В мировой столице я сближал
Жребий твой и моего приора.
Там чиновник церкви слишком мал,
Чтоб не злобствовать из-за укора
«Зазнающегося» чернеца.
Здесь художники и люди, света,
Лика не узнав, да и лица
(Но душа-то и у них задета),
Ропщут: ну какое дело ей
До чужих ошибок и страстей!
Оба вы терзаемы любовью.
К вечному источнику добра:
Кровь смешать бы с той священной кровью!
Трудно тем, кто ходит в номера
G человеком переспать случайным,
И понять, что кем-то Бог любим
Чувством и сознательным, и тайным
И что радостней, чем с тварью, с Ним.
Но еще труднее богомольным
Поспевать ханжам за духом вольным.
Мой приор не то чтоб ни во что
Ставил прелесть и мазка, и строчки, —
Только в вечности, как мало кто,
Ищет смысла: родился в сорочке.
Ты же, много больше чем талант
Получив от муз многообразный
(Есть в тебе и гений-дилетант,
И работник-мастер), неотвязный
Любишь голос девяти сестер
И вседневной жизни с ними спор.
Как слова твои, лицо, упреки,
Так и все, что делаешь, умом
Дышит, благородством. Друг высокий,
Для себя не стала божеством
Ты, как многие другие стали.
Не Башкирцева, и не Жорж Занд,
И не декадентка в черной шали
Дузе… Ты — как ибсеновский Бранд:
Все иль ничего! Дорогой серны
В путь и пройденный, и беспримерный!
Чище и прозрачнее стекла
Ясность у избранниц Аполлона.
Ты «из рук моих свирель брала»
И была подчас неблагосклонна.
Ты моей поэзии грехи,
А не только веры и морали,
Замечаешь. Ты низы-верхи
Вдохновений знаешь, как едва ли
Многие, и, что всего важней,
Вот что слышу в скромности твоей:
«Утопает в ладане тщеславий
Лучшего художника алтарь.
Быть ревнивым человек не вправе
Ни один… Молитвенник, букварь,
Хлеб и лишь в придачу песни барда,
Полотно артиста. Воздадим
Дань и Тютчеву, и Леонардо,
Но, хотя любовь — награда им, —
Богу в миллионы раз нужнее,
Чтоб его любили, пламенея».
Вновь припоминаю лазарет,
Где ты след оставила нетленный
В несколько легендой ставших лет,
Где рассказывали даже стены
О свирепых муках и о том,
Чем ты для несчастных быть умела,
И где в отделении твоем
Я лежал, дошедший до предела…
Кто при жизни был похоронен,
Знает, что такое: воскрешен!
Воскресение… Гордиться нечем,
Сердца своего все так же нет.
Но восстал во прахе человечьем
Тот, кто не святой и не поэт,
Тот, кто есть… Сожженное сгорело.
Горький привкус… Только не пуста
Грудь: свое испепеливший тело
Сам в себе и снятие с креста
Может повторить, и вознесенье:
Воскресение сквозь умерщвленье…
