11
Предназначенные друг для друга,
Оба родились в России мы,
Я в столице севера, ты — юга,
Для свободы, но и для тюрьмы.
И когда я проверяю годы,
Новые, особые (с тобой),
Вижу я, что ты — дитя свободы,
Я же раб, измученный тюрьмой…
Но меня ты часто укоряла:
Свету понемногу приобщала…
Был я в ужасе, как ни влюблен;
Слишком велика была отвага
(Для ума непостижимый он)
Твоего ко мне навстречу шага.
Знал я, что за мной, а за тобой,
Что — я лишь предчувствовал, нецельный.
Тени праотцов сошлись гурьбой,
И на поединок не постельный,
Черная и пламенная рать,
Двум врагам слетелись помогать.
Да, враги. Не в том презренном плане,
Где эротика плетет венки —
Глубже милых разочарований
И страшнее мировой тоски, —
Там, где пересмотру и проверке
Подвергается и жизни цель,
Где уже влюбленным бонбоньерки
Не дарят, как детям, Феи, Лель, —
В нежной завязи больших религий,
В книге Бытия и Новой Книге,
В тайне самых сокровенных глав
(Жизнь и смерть и гибель и спасенье)
Два врага решали, кто же прав,
Слабого бросая в искушенье,
Сильную пытая — бросит ли,
Отвернется ли, себя жалея…
Век двадцатый… К двадцати нули
Прибавляй — изменится идея,
А не суть, и будет в те века
Так же дверь спасения узка…
Есть в Италии (как и повсюду)
Робкие под небом огоньки.
Смолоду предчувствуют: быть худу —
Беззащитные… Для их тоски?
По любви, ничем не загрязненной,
Есть обитель, и в ее стенах
Ущемленному и ущемленной
Кажется, что победили страх…
Друг, семья?.. Но вечное желанней
В дни высоких разочарований.
Девственница, милый, полевой,
Спрятанный в траве цветок душистый,
Не всегда останется такой…
Жизнь, в которой чистый и нечистый,
Можно ли прожить, не осквернив
Лучших слез подростка-недотроги?
Самый сильный в небеса порыв
И в обыденное спуск отлогий —
Вот что испытуемую ждет.
Блажь прошла. Тщеславие, расчет.
Охраняя, как от ветра свечку,
Пламя нежное от злых подруг,
Редко, редко некий дух овечку
Уведет, и впечатлений круг
Монастырских, мудро-неотвязных
Ей поможет чистоту сберечь…
Ты же и в блистательных соблазнах
Там, где не о святости же речь,
Та же, что и в детстве: самородок,
Непонятнейший для душ-уродок.
Ты — как виноградная лоза:
Тот же солнца пленного избыток.
Летними назвал твои глаза
Я когда-то… Будущий напиток
Гроздь в себе прозрачная несла
И, раздавленная в срок ногами,
Силу новую приобрела,
Потому что вольно, месяцами,
Зревшая лучей и влаги смесь
Людям щедро подарила весь
Жизни сок, до осени хранимый
Только ли для муз и свадьбы?.. Ты
Не как Рафаэля херувимы,
И не от неведенья чисты
Ум и сердце у тебя: ногами
Давят виноград, и жизнь должна
Мучить избранных, чтоб, их делами
Снова освященного, вина
Нам хлебнуть, и оттого причастье —
Самое трагическое счастье.
Молятся язычники Христу.
Павел, иудей из иудеев,
Души дикие вспахал в поту
И, слова Евангелья посеяв,
Может быть, любуется сейчас
На тебя, покрытую платочком.
Люди говорят: «Помилуй нас!»
И священник сыновьям и дочкам
Евы и Марии шлет, как вздох,
Руки воздевая: «С нами Бог!»
Ева и Мария, мать народа
Несравненного и Божья мать…
От обеих веет с небосвода
Тем, что называют благодать,
И смягченные сердца потомков
Рима или варварской земли
Как же светятся, когда негромко
Губы шепчут: «Смилуйся, внемли!»
И святых и праведников тени
Возле тех, кто преклонил колени.
Есть сомнительный и чудный край,
Тот, который все же оклеветан.
Тот, в котором как бы трепет стай,
Улетевших в поиски за светом:
Белые воскрылил невест.
Ты у них давно уж на примете,
Не одна тебя глазами ест
С дня, когда узнали в лазарете
Даму, доброволицу, сестру,
Продолжающую жить в миру.
Много рассказали сестры эти
Полудобрые мне о тебе
В дни, когда, несчастнейший на свете,
Я лежал в палате, где рабе,
Не смиренной, любящей и гневной,
Столько опровергнуть привелось
Правил осторожности плачевной.
Снова безрассудству удалось.
Что разумненьким не удавалось.
Для тебя же вот что выяснялось:
Тесные обители врата
Широко открыты лицемерью…
Жизнью, а не культом занята,
Чувствовала ты: я им не верю.
Здесь не злобной черни vil troupeau
[Пошлое стадо (фр.)],
Но мечта у них одна: забвенье.
Вильям Вильсон у Эдгара По
(Временное, страшное затменье)
Для тебя живее (вот и я),
Чем затворниц чистая семья.
Богохульствующей молодежи
Проповедей не читала ты,
Но преображала в лица рожи
Тем, что от опасности в кусты
Не спасалась, тем, что просто, смело,
Лживо — милосердной роль сестры
Не играя, — слов «не наше дело»
Слышать не могла. В тартарары
Заглянувшим падать не давала
И меня ты предостерегала:
«Не спеши! Дай хорошо созреть!
С дерева бери пример. Кого ты
Удивить торопишься? Ответь!
В сторону тщеславия заботы!
О красивом и возвышенном
Знает будто бы один мечтатель…
Творчество решительно во всем
Видит осторожный наблюдатель:
Нечего ему изобретать,
Надо вынести, перестрадать…
Ничего не делается сразу,
Нужно время и незримый труд
На подготовительную фазу,
А когда созрело, настают
Испытания еще труднее,
И еще длинней и тяжелей
Дни усилий и еще честнее
Требования: природы всей
Замысел осуществи глубокий
В самом главном — соблюдая сроки.
Снова вспоминается «Пророк»,
Что-то в нем опущено: пожалуй,
Указание, в какой же срок
Кончилось преображенье. Малый
И болезненный иному дар
Послан, но пройдут недаром годы:
Начал юношей, а кончит, стар,
Другом человека и природы,
Чувства сильные к тому храня,
Кто спасал его, как ты меня».
12
Много нас, без меры восхищенных,
Но лишь годы каждый малый штрих
Уточняют. Не среди влюбленных
Я, какое может быть у них
Знание волшебного предмета:
Налетело, смяло, понесло —
И надежды и желанья, цвета
Яблони в цвету, исчезли. Зло
Мировое горько обвиняя,
Мести родственна любовь иная.
Жалуется не один поэт
На расчетливо и деловито
Обманувшую подругу. Нет
Обольщений, лучшее забыто,
Что манило в юности. Прижав
К быту и заботам и кровати.
Дух суровый рода, хоть и прав,
Цепь кует из кой-каких объятий…
Ты же, недоступному служа,
Знаешь, что гармония — не «лжа»…
Овевает тишина лесная
Чем-то, что похоже на твое…
Благородно к небу вырастая,
И движение, и забытье,
Дерево не ведает ни лести,
Ни тщеславия, и верный ствол
Складывается на том же месте,
Где когда-то кустиком взошел.
Жизнь его надолго и едина,
Корни прочны, высока вершина.
Дерево — и счастие, и друг,
Все мы от его огня и тени
Живы, но, готово для услуг,
И само оно из всех явлений —
Самое величественное.
Неподвижное как созерцанье,
Многохвойно, многолиственно
То сгорание-напоминанье,
И не надо никаких дриад,
Чтобы лесу был ты нежно рад.
Тополь впечатлительнейший, ива
Грустная, надменный кипарис,
Лавр увенчивающий, красива
Наша флора, в дерево влюбись!
Только для меня из всех береза
Может быть милее и сосна
Или ель, крепчайшего мороза
Не боящиеся, ведь страна,
О которой позабыть бессильно
Сердце, — ими поросла обильно.
Стих на протяжении поэм,
Пусть хотя бы только по размеру,
Но больших, терпеть не может схем.
Ничего не принимай на веру.
Чистая поэзия? К чему?
Точность прозаических усилий
Дневнику пристала моему.
Упоительно смешение стилей.
Этот, хоть не всеми принят он,
Я и ставлю над собой закон.
Авантюрное, как у Зевако,
Слито с правдой рыночных лотков,
И Петрарка разве не Петракко,
Нечто вроде нашего — Петров?
Любим мы поэзию и в прозе,
Разве не пленительна она
(Что и говорить — все дело в дозе) —
Жизни бытовая сторона?
Есть же и в хозяйственных заботах
Как бы вздохи плоти о высотах.
И высокомерно никогда
Говорить не надо: обыватель!
Да, сейчас он очень жалок, да,
Он такой, как все мы, он приятель.
Но ведь чем бывает наш же прах,
Прорицает потолок Сикстинский,
Где в углу под сводами впотьмах
Виден лик пророка исполинский…
Там одна из четырех голов
Кстати (приглядитесь) — Лев Шестов…
Набережная, Невы просторы,
Сена с букинистами на Quail [Набережная (фр.)]
На Монмартре русские шоферы,
А у Лариных мосье Трикэ.
Эмиграции гордиться надо,
Что она в узле великих стран,
И воспел бы я как Аминадо,
Наш пятнадцатый аррондисман [От фр. arrondissement — округ],
Если б только было мне до шуток…
Но к религиозному я чуток.
Гром над нашей родиной второй,
Той, которая и не чужая,
И от нас отделена стеной.
Франция да здравствует былая,
Та, в которой вырастал собор
Реймса, и законы этикета,
И Людовика волшебный двор,
И Паскаль… Да хороша и эта,
Хоть уже уродует Вольтер
Все, чем удивителен Мольер…
Проговаривается у Пруста
Муза, полюбившая Ферней.
Сладко ей заслушиваться хруста
Похотью ломаемых костей.
Только мрак неведения хуже…
Ван дер Мерш… У новых правда — цель…
А Пеги — о воине и муже
И — о Miserere (и Клодель,
И Руо) и будущих Вюйаров
Краски — о забвении пожаров…
Правда новой и не может быть,
Не должна, а как тебя принудил
Рок ее признать и полюбить —
Вот что ново. Хорошо, что люди
Связаны порукой круговой
И нельзя в своей слоновой башне
Спрятаться от жизни. Личный, твой,
Ограниченный, чуть-чуть домашний
Подвиг завершая, в общий хор
Выйди на божественный простор!
Гете, чей осилил дух всемирный
Собственную плоть: германский Witz…
После Фауста свежестью зефирной
Овевают Шелли или Китс…
Но ведь тот зато всю землю поднял,
Как мы говорим, на рамена,
И вчера (и завтра) и сегодня
Тем цивилизация больна,
В чем ее сей музы Аристотель
Уличил; за нею — Мефистофель,
Да, мы эликсиры из наук
Извлекли волшебные, но Гретхен
Различила механизма стук
В сердце роботов. Она, das Madchen [Девушка (нем.)],
Так естественна, как рыбаки
Те и рыбу, и Его, и лодку.
Слившие с лазурью… простачки!..
А ведь чувствуем, что им в подметку
(Если б не босыми по росе
Шли они) годятся Канты все…
Есть еще тамтам: о жизни бодрой,
Где хороший заработок, джин
И партнерши яростные бедра.
Дельные образчики мужчин,
Те о Фаусте и не слыхали.
Разве только холливудский враль
Мировой загадки и печали
Приподнимет и для них вуаль,
Исказив для грубого либретто
Тайну бесконечного сюжета.
Как ни обольстительно-хорош
Лаццарони неаполитанский,
От него мгновенно устаешь,
И приятен холодок миланский.
Дух Италии еще велик,
И, провинциален и столичен,
Или он божественно двулик,
Или обывательски двуличен.
Средиземноморский сердца жар:
Истинный художник и фигляр.
Восхитительно у итальянца
То, что он рожденный гуманист
В масках герцога и оборванца,
Пусть, как говорят, мандолинист —
Он убить в запальчивости может,
Но, конечно, ближнему он друг,
Укрывающемуся поможет,
С тем, кто просит, на ухо не туг,
Весел, мил, приветлив, нет, per Вассо! [Именем Вакха! (ит.)]
Обаяние его двояко.
Полуграмотен, а как умен,
На руку почти нечист, а чуткий,
С ним легко, он — вольности закон,
И хотя и глубже Север жуткий,
И огонь под хладом там у нас
Длительней, чем знойный огонечек, —
Словно отдыхаешь в первый раз
Только здесь. «Но ты ведь мой, сыночек?» —
«Да, конечно, родина, я твой,
Но покой-то ведь у них какой!..»
Тройка, тройка, память разогрей-ка
Юности в полях моей страны,
Впрочем, мне еще милее вейка,
Лошадь-карлица и весь чухны,
Финна замороженного облик,
И заливистые бубенцы,
И в сучках с занозами оглобли…
А какие делала концы,
Ленты масленицы развевая,
Наших северных пичужек стая.
Венка, вейка, видно, демократ
Я и в самом деле: чем беднее
Праздника народного наряд,
Тем милее мне его затеи.
В Ницце и Сан-Ремо карнавал
С колесницами цветов и масок
Никогда во мне не затмевал
Нашей веечки лубочных красок,
И полозья пели мне в мороз
Благодатнее, чем Берлиоз…
