21
Новая религия, родись!
Даже революция и войны —
Муки по тебе. Не удались
Пробы первые. Мы не достойны,
Мы еще не те. Жестоких нас
Мучит эрос: жажда расточиться,
Люди умирают каждый час
Под открытым небом. Но пробиться
В рай с одним оружием в руках
Невозможно. А в больших умах
Искушения и подвиг веры
Не на все же отвечают: с Ним
Все труднее людям. Есть примеры
Чудной цельности, но мы хотим
И языческого вдохновенья,
И спасения. Пронизан я
Тем и этим. Годы заточенья
Не были мне пыткой. Да моя
Совесть и не чувствует наружных
Испытаний. Мне из самых нужных
На земле вещей была одна
Всех других нужнее: пониманье,
Оттого я доходил до дна
В страсти и поэзии и знанье.
Только и на самом дне с тоской
Убеждался я, что камень вынут,
Тот, краеугольный. Где другой?
Человек, ты на себя покинут.
Что природа? Ей-то все равно
Грех? Но разве что-нибудь грешно?
Мой отец, когда дружил с путейцем,
Знающим строителем мостов,
Слышал от него, что не злодейством
Столько сильных сгублено умов,
Но переоценкой сил: устала
Голова, а новый груз неси!
«О сопротивленье матерьяла
Не забудьте, Боже упаси!
Даже самая большая сила
Может расшататься, как стропила».
Часто я припоминал завет,
Прозаический, но деловитый, —
Дни, когда от перегрузки бед
Человек, случайно не убитый,
То есть каждый современник наш,
В лагере и даже на свободе,
Сам себя пытал: «А ты предашь,
Если?..» И другое в том же роде
Сами знаете, что говорил,
Стоя за плечами, Азраил.
Помню, как мы мучили друг друга
Обучающий и рядовой.
«Повтори: хоругвь!» А он: «Хверюга!»
«Знамя есть хоругвь». — «Хеврюга!..» — «Стой!»
Юношей не видел я в казарме
Злобы, вынес многое шутя…
А теперь союзных ждали армий
Слишком долго мы, и все, хотя
Прятались, боролись, выживали, —
Злыми неврастениками стали.
Обесчещена была душа,
Именно душа, ведь часто тело
И прогуливалось, не спеша,
И лечилось отдыхом, и ело.
А она завидовала тем,
Кто с винтовкой или пулеметом
В бой идет, от ненависти нем, —
И, казалось, ангел стал пилотом,
Чтобы на мучителя-врага
Сбросить огнь. Как старая карга,
Что-то парка злобно бормотала:
«Жди! надейся! уничтожься! сгинь!»
Кто сказал, что нет у смерти жала?
Кто неразговорчивую синь
Умолить надеялся, растрогать?..
Развенчал небесное и я:
Возле патетического слога
Часа ждет ирония моя,
Чтобы… и ропщу, и все заметней
Срыв моей работы многолетней.
Странно слышать: будь свободен. Что
По вершочку малому, по дюйму
Здесь изменишь? Случай, как в лото,
Бросит одному-другому уйму
Радостей неоспоримых, но
Связями, талантами, деньгами
Новой цепи новое звено
Он себе кует, и нет меж нами
Никого, я думаю, кому
Не напоминает мир тюрьму.
Словно «ленты, кружево, ботинки»,
Деньги, обещания, диплом —
Мы, сопротивления пылинки,
Получили за борьбу с врагом.
Но, сойти готовый за героя,
Как мой подвиг, в сущности, ни мал,
Я на линии другого боя,
Внутреннего, битву проиграл,
И, себя не чувствуя спасенным,
С Римом встретился освобожденным.
Обняли меня и Джон, и Пат,
С ними веселиться предложили
И, как тысяча таких ребят,
Выпили и к девочкам сходили.
Если б поступил я, как они,
Ты, конечно, бы меня простила —
Но была безжалостной в те дни
Ложь разоблачившая Сивилла:
Так же ненавидел, Юлиан,
Ты во время оно христиан,
Как сегодня даже не иконы,
А дела непризнанных святых —
Человек, собою возмущенный.
Против, женщина, чудес твоих,
Тоже милосердием разящих,
Я, писатель (все мы a la page [На высоте (фр.)]
Новых, будто бы непреходящих,
Истин), спорю, и открыто. Стаж
Пройден: я свободен (от чего-то,
Что милей свободы). Кем-то что-то
Мимоходом сказанное в час
Колебания, сомненья, злобы
Делает преступниками нас.
Так устроено, быть может, чтобы
Никому не забывать, что он
Перед всеми на земле в ответе
Есть же и возмездия закон,
И за все, что сеяли на свете
Люди полу истин, полузла, —
В печи были брошены тела
Неповинных. А у многих души,
Вот и у меня, — попали в печь.
Кто во мне религию разрушил?
Шел я, как солдаты под картечь
(С мыслями: скорей бы на побывку)
В бой за нашу цель… и… ничего!
Мой, как неудачную прививку,
Организм не принял то, с чего
Начались попытки жизни новой:
«Чуда быть не может никакого!»
Как из живорыбного садка
Свежестью трепещущее тело,
Извлекает жизнь издалека,
Из глуши, мужичек то и дело.
Чтобы побледнела в городском,
Раньше краснощекая, прислуга,
Чтоб иная поступила в дом
Страшный, чтобы третьей встретить друга
В новом: школа, университет
И семья: муж, детки, тьма котлет…
Жутко в мире, и к чему Эдгара
Вымыслы; есть черная вдова,
Паучиха… Гибель от удара
Клювом и когтями: пой, сова!
Палачи… премного мириадов,
Рыщущих на суше и в воде
(И в крови) гаденышей и гадов,
Хищников… И никогда нигде
Мир овечий или голубиный
Не сильней, чем — коршуна и львиный.
Как природе должен быть смешон
Лепет благодушный: «Ах, закаты,
Ах, луна!» Уж лучше, если он,
Лепет сей, — про ямы и лопаты.
Здесь и юноше не по себе
В счастии. Ну что же, пусть трепещет
И приглядывается к судьбе,
Чтобы стал отчетливей и резче
Очень строгий, очень грозный фон,
На котором суетится он.
Генералы все-таки — вассалы,
Есть повыше, а над теми кто?
Некто? Нечто? До чего же малы
Даже правящие. Ты, Ничто,
Нажимаешь, ледяным дыханьем
Обдавая. Бодро стал на миг
Человечек перед мирозданьем
В позу полубога, и состриг
Некто сук топорщащийся, если
Только этот Некто есть… Да есть ли?
22
Денационализация
Это — будешь ей чужим отныне,
Тут не белая акация,
Не березки — в самой сердцевине
Жизненности нанесен твоей
Вред ужасный. Ловко изъясняйся
На таких-то языках, людей
Узнавай культурнейших — признайся,
Что возненавидеть можешь их,
О ними отрываясь от своих.
Что для англичанина attractive [Привлекательный (англ.)]
Или джентельменское fair play [Равенство сторон (англ.)]
(Их язык, манеры и характер)
Узнавал я. Но как будто ей
Изменяю, вспомнил, что разлука
С русской жизнью — гибель для меня…
Много лет моя смягчалась мука
Близостью твоей, и вот до дня
Добрел, когда косноязычье,
В наказание за безразличье
Легкомысленное, — как удар
Чуть меня не поразило. Очень
Осложнился внешнего кошмар
Вновь на звуках и сосредоточен
И томит меня, британец мой,
Речь твоя, хотя уже знакома…
К Лермонтову, к Тютчеву. Домой!
Если может быть заменой дома
В комнате на Prati их строка,
Весточка, увы, издалека.
Как верблюд питается в пустыне
Из запасов своего горба,
Так в стране, где на своей латыни
Молятся (что ж, память не слаба),
С помощью во мне живущих звуков
Восстанавливал я силы. Клад —
Русское, и, слыша: Конев, Жуков,
Имени бывал я так же рад,
Как подаренной мне кем-то книжке
Фета: радостью приготовишки.
Хорошо, что, погруженный в Рим,
То есть в океан из океанов,
Стал и здесь воистину своим
Вячеслав Иванович Иванов.
Он стихи апрельские читал,
И листы в руке чуть-чуть дрожали,
Он, как патриарх, благоухал
Юностью и сединой… «Слыхали?
Я — католик…» И к лицу ему
Это, сам не знаю почему.
Рим — единственное все же чудо,
Но учить его немало дней
Надо и на месте: не красиво,
Не роскошно славных площадей,
Лестниц и колонн ветхоруинных
Шествие, а царственно. И вдруг
Правда о честнейших синьоринах —
В той же раме… Погляди вокруг:
Молодость, свобода, «аллеаты»
И амур безносый и крылатый.
Самый уважаемый турист…
Вот и наши: Гоголь, Баратынский,
Только то, что узнает артист,
Узнавал в Италии. Берлинский
Так ее ошеломил урок,
Что могли увидеть иностранцы
Самый тайный жизни уголок:
Серенады, Рафаэля станцы,
Но и разложений аромат,
Чужеземцем купленный разврат.
Здесь писал я «Встречу». Здесь, не эллин
И не иудей, на дне тоски,
Я увидел, словно из расщелин,
Облако протянутой руки, —
Чтобы, узости ветхозаветной
Расширяя праведный закон,
Дух в столице истинно всесветной
Был тогда желанием крещен.
Только, враг религии формальной,
В стадии остался я начальной.
А сегодня в Риме что за жуть!
Но врагом я никогда не буду
Истинной Италии, ничуть
Не разбойнице: другие чуду
Всех ее прославленных красот
Лучшими обязаны часами,
Для меня важней, что пленных бьет
Здесь лишь негодяй, и не ушами
Праздных forestieri [Иностранцы (ит.)] — изнутри
Слушаю: «Pro patria mori!» [Умри за родину! (ит.)]
Море Средиземное, омыты
Им такие берега, такой
Прошлого отрывок знаменитый,
Что из зоны полубоевой
Не лететь нельзя в иную зону,
Где треножники и где киот,
Где и Андромаху, и Дидону,
И Рахиль счастливец узнает:
Где-то рядом и они дышали
Воздухом блаженства и печали…
Только я волшебным чужд местам…
Как и вам, святой или блаженный,
Жаловался Осип Мандельштам
Даже на безумство Мельпомены…
Не опаснее ли на путях
Иерусалимских?.. Беззащитный,
В лагере, я лучшее в сердцах
Видел же, припоминая ситный
С вожделением, и калачи,
И молитвы были горячи.
А теперь: ни памяти, ни чести,
Хватка: мертвая… И что глядим?
Застрелите же его на месте —
Рады бы, но вот: неуловим…
Он не то чтобы разочарован —
Для таких унынье — полбеды, —
Весь лучами он исполосован
Люцифера — утренней звезды.
Как же можно с холодом брататься?
Пустоты как люди не боятся?
Снегом у нее набита пасть,
С жадностью она его: куснула,
Черная собака, волчья масть…
Сани мчатся. Женщина уснула,
Шкурами прикрытая. Ее
Спутник гонит пять от целой своры
Уцелевших. Милое зверье
Тянет, задыхаясь. На просторы
Пострашней Аляски человек
Выбрался, и взвыл по-волчьи Джек
Лондон, зоркий Дарвина преемник,
Описавший, хоть не без прикрас,
И меня с тобою, современник:
Или не для каждого из нас
(Климат и другое безразличны)
Главное: отбить, отвоевать
Жизнь от всех опасностей. Первичный
Гонит страх зубами вырывать
Из скудеющих земли запасов
Жалкий свой кусок. Превыше классов
Или расовых различий, страх
(Как бичом собаку) гонит, гонит.
Эдоим, и Брама, и Аллах,
И… молитва разве не потонет
Самая безгрешная: в снегах,
В зное Африки и в подожженных
Деревнях, столицах? На часах
Люди с ружьями стоят. Но сонных
Убивают. С неба парашют
Падает — кого, еще убьют?
Выжить, выжить бы, уже собаки
Выбились из сил, и съесть одну
Тут же на последнем бивуаке
Надо. Надо выиграть войну,
Надо съесть собаку, но довольно,
Возвратись к реальности — она
В расширении борьбы подпольной:
Вся освобождается страна,
Только сердце безутешно плачет —
В нем другой, особенный, захватчик.
Был тебе я чуть ли не врагом,
В черный год над берегами Тибра…
Зазвучало, как весенний гром,
Пение особого калибра
(Все тогда о голосе «катюш»),
Но, всему на свете посторонний,
В городе, как автор «Мертвых душ»,
Местных не обидев лаццарони,
Страшное о родине писал,—
На тебя я страстно возроптал:
«Что мы, лучше, чем другие, что ли?»
И не злейшая ли из гордынь —
Не делить с несчастнейшими доли?
Словно «колокольчик динь-динь-динь!»,
Что-то радостное удалялось…
Ты в меня поверила, так что ж,
Раньше — «сердце к правде порывалось»,
А теперь — «его сломила ложь»…
И какие там вершины духа!
И не совесть у меня, а шлюха!
