17
Человеку отнимают ногу,
Раскрывают бережно живот,
Или же ему пора в дорогу:
Тело кто-нибудь «туда» свезет…
Нежно ожидаемый червями,
Вот он в землю, лег, а нам с тобой
Что грозит, пока идут рядами
Люди, посылаемые в бой, —
В направленье лазарета или
К братской неразборчивой могиле?
Трудно было лето пережить
Лихорадочное — пережито.
Хорошо, что надо наступить
Осени, когда земное сыто
Зноем поглощенным и светла
Первая прохлады передышка.
Виноград созрел. Его не жгла
Засуха. Он, как от кошки мышка,
Прятался под лист широкий свой —
И сейчас тяжелый он какой!
Петербуржец, чудо винограда —
Не когда он в вазе на столе,
А когда висит и срезать надо
О ветки, — о божественной земле,
Мифами и притчами богатой,
Пусть напомнит. Патриарх зовет
Дочь из виноградника — муската
Нынешнего слаще древний тот
Дар природы, счастье человека,
И еще чудеснее Ревекка.
Юноша, ее ты заслужи.
Под горячим солнцем Ханаана
Зреют грозди. В бой идут мужи
С необрезанными. Несказанно
Слава их насытит, но она
Пира сильных только половина:
Надо хлеба, мяса и вина…
Виноград и жирная маслина
Сбиты или сорваны рукой,
Может быть, Иуды или — Той…
И еще яснее праздник сбора
Вакханалий вылинявший блеск
Мне напоминает: вместо хора
Стройного — цикады милый треск,
Песенки случайные… Нет пляса
Ритму отдающихся менад…
Но еще все так же та же раса
Южная ликует: каждый рад
Результату — желтой или синей
Градине, утехе и святыне…
Разве не хорош папа Силен
Старый на осле? Живот трясется,
Пьян и весел, чуть ли не блажен.
Что он делает, друзья? Смеется.
А на дальнем плане Дионис,
Тоже опьянен, да ведь иначе…
Символисты за него взялись,
И не без успеха: юный, зрячий,
Он — о гибели от сладких вин
И от ласк, и он — христианин.
Как на тризне, праздничные чаши
Обреченного не веселят…
Препоясаны да будут ваши
Чресла… Будьте бдительны… Стучат…
Кто? Быть может, мысль твоя, не зная,
Что наделал нерадивый, как
Дом стерег. Любовь моя большая
Вроде винограда: зябко так
И мучительно растенье зреет,
Ежится, торопится, болеет.
Осень поздняя. Вдали стада,
Колокольчики, туман в долине…
Не по времени моя страда…
Как, не понимающий латыни,
Слушает крестьянин мессу, так
И почтительно, и вдохновенно
Слушаю еще неясный мрак
На меня обрушенной вселенной.
Не трудней в июльскую жару
Дать, косить, чем где-то на юру,
Словно стих с досадной опечаткой,
Жизнь читать, «а глядь, все прах, умрем»…
Очень жалобно, почти украдкой,
Совесть неустанно о своем…
Если б мы не устремились, пожалуй,
И не знать мне горя моего:
Меры не было у жизни малой,
Чтобы ясно видеть, до чего
Я самим собой унижен… Давит
И эпоха…Почему же славит
Сердце… что?.. А кстати, «жизни путь»,
Образ то печальный, то веселый,
Защитить хотел бы я. Дух суть
И живот суть, сказано, глаголы…
Слово для поэта не глагол:
Если полюбилось, все в порядке…
Возвратимся к теме. Отошел
Я от умирания в упадке,
Но вокруг-то что? Мир целый дик,
И не голос у него, а крик.
Две во мне природы: очень кроткой
И неверной чувствую одну.
Падшей? Да, и все же не кокоткой —
Мученицей: ведь она в плену
У второй (и оттого привычка
Жить в оцепенении мечты).
А вторая — словно фребеличка
Педантичная, Одна лишь ты
Знаешь, как могу я быть бездушен,
Если только музыке послушен.
Слышен звук сухого тростника
По ветвям… Люблю я сбор оливы
Наблюдать еще издалека.
Вот доносит голосок крикливый,
Вот мелькнуло синее — платок,
Вот и лестницы. На них ветвями
Полускрытые фигуры. Сок
Темных ягод будет жерновами
Скоро в жир прозрачный превращен,
А пока летят со всех сторон
Наземь и в мешки или корзины,
Пальцы легкие едва задев,
Скользкие, овальные маслины,
Золото Италии. У дев
Упоительное увлеченье,
А ведь труд нелегкий. Голых ног
На ступеньках словно приглашенье
Снизу ими любоваться. Бог
Да хранит монаха от такого
Зрелища. И, хоть оно не ново
Для угрюмого поэта, он
Тоже неспокоен: в сердце старом
И не постаревшем вечный сон
Женской прелести. Моим кошмаром,
В общем, только и бывала страсть
Безымянная. Всегда хотелось
Знать одну лишь над собою власть,
Нежную, высокую. Но телом
Гибким, смуглым, хоть совсем чужим,
Я смущен и вот любуюсь им.
Я стою готическим собором
В жизни этой, вытянувшись к той.
Бесы и химеры жадным взором,
Свешиваясь со стены крутой,
В то, что соблазняет, что проходит,
Так впиваются, что стыдно мне,
И покой душа моя находит
Только с образом наедине,
С тем, который не изображенье,
Не фантазия: сопротивленье.
«И охота маяться в такой
По-монашески больной и жгучей
Верности, когда самим собой
Должен оставаться: неминучей,
Как судьба и смерть, подчинена
Власти кровь. Ее ты не изменишь…
С чем воюешь? Не твоя вина…
Жизнь одна, а ты ее не ценишь…
Все такие, каждый человек:
Не борись с собою, учит век.
Все законно, что в тебе возникло,
Делай все, к чему тебя влечет.
Будь свободен. Помни век Перикла.
Иудейски-христианский гнет
Ограничивающей морали
Надо устранить. Бери пример
С тех, кого мы лаврами венчали:
Нет разврата, нет пороков, сер
Ты, еще не знающий, что Бога
Отменили… Что твоя тревога?
Пережиток… Надо расточить
В гениальных поисках избыток
Сил волнующихся, надо жить
Эротически. Оставь же свиток
С письменами древними жрецам
И старухам суеверным…» Ясно,
Что прислушивался к тем словам
Я не раз и для борьбы прекрасной
Остывал, и так везде, всегда,
Где сливаются и «нет», и «да»…
18
В необъятном сумасшедшем доме,
Где больной похож на всех людей,
Век прислушивается к истоме
Концентрационных лагерей.
Век с повадками морфиномана,
Под матрацем прячущего шприц,
Смотрит, бездыханная Светлана,
На тебя, и для его глазниц
Краше радуги край одеяла,
Темного от крови, рвоты, кала.
Если даже за идею бой
Наша фантастическая склока,
Отчего мы мучимся в такой
Неприглядности? По воле рока?
Не оправдывайся, старина,
Прихорашиваться не пристало
Тем, кто сам себя постиг до дна,
Ты-то знаешь, где всему начало:
Царство Божие — внутри нас,
Царство Дьявола — внутри нас.
В глубине эпохи — беспризорный,
Малолетняя, чье тело брат
Продавал солдатам, и позорный
Лучшему из лучших аттестат:
Он, краса и гордость, соучастник
Малых сил — и он в борьбе с собой
Сам в себя не верит, сладострастник…
В глубине эпохи, в голубой
Шали перед зеркалом, раздета, —
Зачарованная Виолетта.
Твой отец, рантье, мосье Нозьер
(Тень из гроба на твоем процессе)
Полюбил тебя на свой манер,
И другой любовник, юный, взвеся
Выгоды возможные, тебя
Подучил отца убить… Натура,
Луч Эдема в капельке дробя,
Кто ты? Злейшая карикатура?
Все чудовищно в житье-бытье,
И не лгут ни Гоголь, ни Домье.
Злое колыханье злого моря,
Где и мы с тобою, ты и я,
И давление чужого горя, —
Это ли загадка бытия?
Все грехи и бедствия чужие
И свои толкают. Что ж, иди.
Рок, судьба, Аларихи, Батый…
То же позади и впереди
У тебя, что у солдат в походе,
Только… только дело не в свободе.
Истина, как Библия, проста:
Тот родил того-то. Сима, Хама
Ноевичей или новых ста,
Новых тысячу родивших драма
Та же все у человечества:
Нужно поле, нужен скот домашний
Печь, любовь, бесправие, права,
Нужно, чтобы юноша вчерашний
Следующим место уступил
И того-то чтобы тот родил…
Хочешь совершенства, но соседу
До тебя и дела нет. А жить
Надо не в эфире. — Что к обеду?
Вам пора жениться и служить
В армии, в конторе, где придется,
Где прикажут, где устроят, где
Сердце ни за что не уживется —
Примется грустить, и быть беде:
Затолкают, высмеют, задавят
И к награде наконец представят,
Потому что сподличал, стерпел,
Выжил, выслужился, вышел в люди,
Как ни тискали, остался цел…
Только сердце — по какой причуде? —
Перестало голос подавать,
Как часы работает: в порядке,
Если медику послушать дать…
И к чему безумия припадки?
Хорошо одной из новых душ
В мире генералов и чинуш.
Ну а если над собой победа,
Тут-то и начнется главный труд:
Вынесешь ли мелкого соседа
И ему подобных мелкий суд?
И ведь есть у них на окрик право:
«Сам хорош, а забирает ввысь…»
«Гражданин! Равнение направо!»
«Независимый! Не заносись!..»
В очередь, а если надо, в ногу…
Ну и привыкаешь понемногу…
Все равно — упрешься — ни к чему,
Хоть задуматься, залюбоваться
Дозволительно, да и ему,
Одиночке, тоже подвигаться
Дальше: лет на тридцать, шестьдесят
Пленник ты, и вместо утешенья —
То, что и другие жить хотят,
То есть тоже общего движенья
Быть частицами. Свободы нет,
Руку дай, невольник и сосед.
Я мечтал не раз о скуке мирной:
Неспроста она. Созреет в ней,
Пусть для песни, как земля, обширной,
Тем вернее дух. Но жизнь умней
Всех намерений: велит на деле
По себе увидеть, как велик
Пращур наш… Его не одолели
Правды страшные земли. Старик
Или юноша, ведь он-то верил!
Верить бы хотел и я. У двери
В храм стою на паперти… Подай
Мне, прохожий, поделись надеждой!
Только ты и сам не веришь в рай.
Перед восхитительным невеждой,
Диким пастухом восточным, ты,
Как и я, — несчастный сын культуры,
Знающей, что знанья нет… Мосты
В неизвестное, литературы
Лучшие удачи — все как дым
В ночь, перед которой мы стоим.
Обывательские разговоры
Слушаю, любовь моя, чужой
Прежнему служению… Который
Год в разлуке мы? К последней, той,
В жилах кровь любую леденящей,
В сумерках готовимся. Бои
Там и тут… Какой по счету ящик
Спущен в землю? Молодые чьи
Руки в нем, глаза? Не будут наши
Так обидно юны… Многих краше,
Ты, как все, увы, туда… (Куда?
И подумать страшно) скоро ляжешь
Неужели тоже: навсегда?
Как бы вырваться? Взлететь? Все та же
Грозная дорога (в небеса)
Разверзается!.. Уж сеть морщинок
Возле глаз… Поверить в чудеса
Воскресения? На поединок
Выйти, Библией вооружась,
И твоим догадкам, Павел, князь
Слова, следовать? Церковным пеньем
Горестно охвачен, как огнем,
Человек не верит ни моленьям,
Ни себе, ни ближнему. Что гром
Артиллерии? Что ухищренья
Техники? Бессильно и старо
Новое, как все происхожденья
Здешнего. Последнее добро
Все-таки — свобода от природы,
Если даже нет такой свободы.
К вечности готовиться пора!
Неизбежна и близка минута
Расставанья. С самого утра
Нашей встречи верил я чему-то,
С чем легко бы все перенести.
Но уже и первое свиданье
Было как смертельное «прости!»
Для обоих. В жизни, чем сиянье
Шире, тем угроза темноты
Более страшит. Посмела ты…
Я же не умею… Невозможно…
Угль пылающий мне вдвинут в грудь
И… чадит и гаснет… Осторожно!
Кто это? В лицо Ему взглянуть
Страшно, обойти нельзя… Он с нами,
Ни один философ не ответ.
Церковь с очень древними жрецами
Обещает незакатный свет…
Ум и литератор в сердце сводит
И уже… вот-вот… и… не выходит.
