15
Охватив Россию с трех сторон
(Арктика с четвертой охватила
Ледяная), кто не потрясен?
Пусть на время вражеская сила
Стиснет с ненавистью, пусть войдет
С запада или востока грубо
В те владенья, ничего — уйдет
Чужеземец. Верен я сугубо
На чужой, на дальней стороне
Нашей удивительной стране.
Глядя пристально в нее снаружи
(Чувством европейца), тем ясней
Видишь, как несчастна. Почему же
Мощно и чудесно что-то в ней?
Немец вот в нее трудолюбивый
И недобрый входит… Стой, назад!
На востоке дальнем, терпеливый,
Стережет японец, немца брат
По выносливости (и в ремеслах,
И в бою). Не страшно. Есть у рослых,
Грустно петь умеющих людей,
И любить, как мало кто, и верить, —
Есть своя задача. И ничьей,
Человеческой по крайней мере,
Воле не дано такой народ
Покорить… Да, готика священна,
Сей крестовый в небеса поход,
И Божественная несравненна
Дантова комедия, но был
Прав, конечно, и славянофил.
Где же западный Василий Теркин?
Не было в Италии его.
Человек на апельсинной корке
Поскользнулся. Про его родство
С римлянами много наболтали
Соотечественники ему,
Он и двинулся в какие дали,
В степи Украины. А к чему?
Чтобы… Но дальнейшее известно,
Добивать сдающихся нечестно.
Сколько их намаялось в плену,
Сколько полегло под русским снегом
Раньше, чем достойную войну:
Против немца, утомленный бегом
За фортуной в стороне чужой,
У себя повел южанин дома —
За освобожденье поздний бой.
Что же, мне ведь изнутри знакома
Вся кампания: восторг и стыд,
Страх и риск и волчий аппетит.
В пущенной ко дну подводной лодке
Джон и Пат, чтоб не попасть в печать
В трауре оперативной сводки,
Счастие решили попытать:
«Люк, откроешься ли ты?.. Спасибо!..»
Но воды над ними метров сто.
Вот бы стать минут на десять рыбой!..
(В море — это, в воздухе — не то:
Авиатор, прежде чем разбиться,
Бредить начинает: «Я ведь птица!»)
Но хотя плотвой ни Джон, ни Пат
Сделаться на время не сумели,
Все же выплыли, и вдруг назад,
Хоть не всей душой, а захотели:
Пред ними враг. Спасают их,
Чтобы голодом в плену замучить.
«Джон, мы не останемся в живых!»
«Пат, зато никто уж не разлучит
Нас до гроба». Произнесена Клятва.
Продолжается война.
Десять месяцев прошло. Бадольо,
Время полудействий, полумер,
Все бегут из лагерей на волю,
Не препятствует карабиньер.
Наступает и для Пата с Джоном,
Как для нас, свобода… на два дня!
Немец итальянцам пораженным
Не дает опомниться, казня,
Увозя… И надо от террора
Прятаться: Конец еще не скоро.
Вот когда из многих англичан,
Живших и спасавшихся со мною,
Для меня как бы на первый план
Сразу выступили эти двое,
Полюбил равно обоих я —
Бесконечно вежливого Пата,
Замкнутого Джона, Сыновья,
Да и только. Я им про Сократа,
Про Толстого лекции читал,
Их ведь не тому учил капрал.
Как бутылки на стене висели
И одна срывалась за другой,
Помните, не раз мы дружно пели
В хижине вполголоса зимой.
Толстое бревно дымило в печке,
И над ним большой висел котел,
А вокруг смеялись человечки:
«Ten green bottles… are hanging on the wall,
Nine green bottles, eight…» и до последней…
[Десять зеленых бутылок висят на стене, девять зеленых бутылок, восемь… (англ.)]
Немцы, пытки, бомбы, что за бредни!
Хлеб сейчас Фернандо принесет,
Вышел, верно, подоить корову,
Будет суп горячим… very hot! [Очень горячий! (англ.)]
Радовались мы незлому слову
После каркающих «rasch, rasch, rasch!»
[Быстрей, быстрей, быстрей! (нем.)]
В дни, когда за проволоку гнали
В дни побоев, голода, параш,
В дни, когда и мы не сплоховали,
Чтобы про таких, как Пат и Джон,
Там у нас сказали: да, силен.
Как сегодня я старик в сознанье
Мальчика, так сорок лет назад
Для меня такое-то созданье
Было стариком, а сам я рад
Был, что вырос из штанов коротких
И в гимназию начну ходить…
Мне учителей пугливых, кротких
Или властных, строгих не забыть
И теперь еще, а ведь похоже,
Что из них премногие моложе
Были, чем сегодня я. Старик.
Только этим я не огорчаюсь
И к тебе, мой милый ученик,
Предостерегая, обращаюсь:
Все мы перед вечностью равны,
Все мы современники Гомера,
Авраама, Цезаря. Войны
Мы с тобой свидетели, но мера
Времени перед лицом Судьи —
Годы не твои и не мои….
У меня жестокие морщины,
А твое лицо — кровь с молоком…
Только молодость, как миг, единый, —
Не завидую тебе ни в чем.
Если и над той сомкнется Лета,
Чьи глаза мне волю жить дают,
Пусть «бегут, меняясь, наши лета»,
Пусть умру. Дни страшные пройдут,
Но ее, быть может, не увижу…
Мыслю, ужасаюсь, ненавижу,
И твердить мне хочется: потом,
Через несколько тысячелетий,
Предположим, сердцем и умом
К новой правде будущие дети
И придут, но вряд ли «Отче наш»
Наше снисходительной улыбкой
Оскорбят. Всего не передашь,
Что за христианством, за ошибкой
Разума и чувства торжеством
Вижу в унижении моем.
В общем, я для Джона и для Пата
Даже не отец, а старший брат.
Спорт меня целил, хоть жизнь измята,
И, пускай мне скоро пятьдесят,
Я могу не хуже молодого,
Если надо, рисковать собой.
С перебоями и бестолково
Партизаны долг высокий свой
Выполняют. На таких-то глядя,
Не решишься ли и ты, а, дядя?
16
Кто-то ходит за стеной… Кто он?
Да хотя бы тот; же немец. Воин,
Образ дисциплины и урон
Мировой… Он все еще спокоен,
Все без перебоев механизм
Человека, да и всей машины
Боевой (просить за прозаизм
Не хочу прощения: невинный
Это грех, к тому же и строка
Разговорная у дневника).
Привели доносчика. Откуда
И куда? Ему татарский хан
Дал поцеловать сапог. Иуда
Князя обвиняет. Хуторян
Бьют. Дома сжигают. Он, в сторонке
Стоя, наблюдает, как зрачок
Саблей выжгли земляку, бабенке
Воющей проткнули грудь. Знаток
Он, как лучше и кого повесить.
У него серебряников десять.
Это он, когда Аттила шел
В глубь Европы, льстить умел вельможам
Темным, как их вождь, из бед и зол
Пользу извлекая, был пригожим
Девам покровителем, сводил
С ними победителя, был нужен
И рабам, и власти. Вежлив, мил,
Семьянином (и отцом, и мужем)
Мог примерным быть, и все же он
Всех больших событий, всех времен
Злая и умелая гиена.
Ты же, современник молодой,
Думаешь, что низкая измена
Лишь сегодня родилась. Грозой
В самом деле грозной ошарашен,
Убежден, что не было таких,
Как сейчас, злодеев. Полно. Страшен
Первый Рим и Третий. Но о них
Забывающие, и в Четвертый
Не для счастия войдут когорты.
Проступило, как дурная сыпь,
На лице земли дурное горе.
В ямах, словно в море, ходит зыбь
От червей на трупах. Крематорий,
Сделав горы костяной трухи
Из одних, другим на пользу служит.
Есть чем удобрять поля. Грехи
Человечества… Они снаружи,
Может быть, заметней, чем внутри…
Где внутри? А ты в себя смотри!
Героическое напряжение
Бедных добродетелей в ответ
На сомнения и разложенье!..
Но все хуже, все темнее бред.
Кто в несвоевременном заданье
Слабому поможет? Снова ты
В женственно-серьезной обаянье
Вдохновения и простоты.
Только сам не знаю, что случилось?
Как во мне такое омрачилась?
Снова приближением весны
Отовсюду нежно потянуло,
Оживают и поля войны,
Накаляется винтовок дуло.
Немцы по земле идут путем
философии своей жестокой.
Что же делать с ними. Напролом!
Танк теории зло однобокой
Рвет сопротивления. Blu-bo!
[От нем.: Blut und Boden — кровь и почва]
Кровь и почва. И Октав Мирбо
С тонким садом пыток — детский лепет
Перед тем, что делают они!
(А внушали восхищенья трепет
В менее чудовищные дни.)
Полюбил я Мерике, Брентано,
Ленау, Лютера (его стихи!)
Ницше (вот поэзия!), и странно
Убеждаться, как премудрый змий
Михелем овладевает грубо,
Как наивному злодейство-любо.
Синему распухшему лицу
Все равно, что рот полуоткрытый
Полон мух. Известно ли отцу,
Что лежит у речки сын убитый?
У него отверстие в боку.
Кровь унять ему хотелось. Это
Выражение дает платку,
Стиснутому в пальцах. Море света
И цветы вокруг. А он гниет,
Немцами казненный патриот.
Синенькие, желтенькие точки
В изумруде зелени сквозной,
Полевые хороши цветочки,
Беленькие, красненькие… Зной,
Раздражающий бычка и стадо
Беспокойное (едва забор
Сдерживает их), но тень прохладой
Осеняет, да и ветер скор,
Нервен, свеж, и чисто небо юга,
И земля, как верная подруга,
Все, что может, вытянув к лучам,
От него идущим, терпит пламя,
Робкое еще… Беглец, полям
Предавайся, чтоб решали сами,
Чем тебя занять: большой пчелой
Брюшко прижимающей вплотную
К чашечке пахучей и цветной,
Или тем, как стелется, большую
И зеленую гоня волну,
Рожь… Люблю я в действии весну…
В ноябре посеянное в раже
Новых сил восходит. Выгнан скот —
Свежим насладиться… Только даже
Что сожрет, сторицею вернет
Полю: унавожено в избытке,
Будет снова силы набирать
Для другой весны… Таскать пожитки
Муравью, и мотыльку порхать,
Петь цикаде, ласточке носиться
Над зеленым, и всему упиться
Делом спорящимся. Мне — своим.
В мир я вглядываюсь непрерывно,
Светел он присутствием твоим.
От влюбленных пылко и наивно
К любящим все дальше ухожу,
Всю благословляющим природу
(Не одну весеннюю). Лежу
В поле и приветствую свободу…
Лист для записей очередных,
Хлеб, вино и пара бомб ручных…
Чтоб пригрело, чтобы на припеке
Ящерица, хвостик подобрав,
Отдыхала, и покой глубокий
Очень молодых и нежных трав
Чтобы не нарушило сирокко
(Из пустыни через море), чтоб
Трамонтана с севера потока
Холода не вылила, озноб
Вызывая у набухших почек,
Вытолкнувших кое-где листочек…
Безрассудна ранняя весна
И доверчива, а где-то рядом
Злющая зима еще сильна.
Так и ободренных Сталинградом
И разнеженного чистотой
И к тебе в окрестности
Милана рвущегося телом и душой, —
Лапа недобитого титана
В темноте нашарила, и вдруг
Север пушки обратил на юг.
