13
Наш приор, как на Руси игумен,
Тверд и ясен в буре смутных лет.
Погруженный в древнее, как Пимен
(Диссонанс простите), он — поэт —
Модернист, и даже крайний: в тоне
И в работе. Для него свои —
Фабр, Эйнштейн, и Павлов, и Маркони,
А со мною у него бои
В линии схоластов-педагогов.
Вот один из наших диалогов.
«Главное случилось в день седьмой…
Если и Толстому, и Шекспиру
Не терпелось, чтобы их герой
Начал жить, то как же Тот, Кто миру
Форму дал и жребии в шесть дней
(Дней, пожалуй, миллионолетий),
Должен был — скорее же, скорей —
Лучших два создания на свете
Звать, предвидеть: все ведь суета,
Все в лучах Марии и Христа!
Маленькое творчество поэта —
Сходно с величайшим: вы — с конца
Тоже начинаете. Сюжета
Увенчание, то, чем сердца
Будут жить, вы чувствуете сразу.
Бог-Отец не так ли, торопясь,
Все-то заключительную фразу
Предвкушал. И то не удалась
Мироздания всего поэма
Без младенца в яслях Вифлеема.
Вот и отдых! Горы громоздя,
Птиц и зверя делая из глины,
Даже к человеку перейдя,
Если и хвалил себя Единый,
Все-то Он на центр, на двойной,
Устремлял нетерпеливо очи:
Только там награда и покой!
Утомленный, как чернорабочий
После очень тяжкого труда,
Там, блаженствуя. Он скажет: «Да!
И почувствовал святой в пустыне,
Что такое праздник для Творца,
И о Божьей Матери и Сыне
Помнят даже худшие сердца…
Сколько раз и вы, изнемогая,
Их любить умели… в красоте
Слишком эстетического рая,
Как изображает на холсте
Тайну гения, венец творенья,
Новый эллин, мастер Возрожденья…»
«Padre я в ответ, — разбившись в кровь,
Мы не так уже искусство ценим.
Хлеба нам давай, а хлеб — любовь.
Как зима предчувствием весенним,
Жив и грех лучами добрых дел;
Мы, не находя всего, что надо,
Вновь к Тому, Кто снова уцелел,
С воплями взываем. «Слышу, чадо», —
Отвечает голос. Разговор
Каждый с вами помню я, приор.
Вы жалели выгнанных в три шеи
Из таких-то и таких-то стран…
Не могу не думать о еврее:
Больше, чем Некрасову крестьян,
Жаль мне истерически больного
Мученика (не до книг ему)».
И, напоминая Соловьева
Чем-то слушателю своему, —
Библию и spirito latino
[Латинский дух (ит.)]
Так в одно сливал дон Агостино:
«В ереси жидовствующих мне,
Вероятно, быть бы уличенным
В дни былые и сгореть в огне
Не аллегорическом: исконным
Чувством, подсознательным, но тем
Более упорным, прорываю
Путь в веках и, от восторга нем,
Перед Моисеем замираю.
Хорошо любимца Бога сил
Микеланджело изобразил».
Автор мировой космогонии,
Знавший, что не праздник день седьмой,
Если все решительно: стихии
Раньше не подчинены одной,
Первый настоящий собиратель
Всех воюющих в природе воль, —
Он проверил, как велел Создатель,
Совесть человечества. Оттоль —
Все, и червь немногого бы стоил
Грешный, если бы не: Шма, Эсроэл…
Как вполоборота он глядит,
Сидя, как, пророчески двурогий,
Он могуч. Дух в мраморе сокрыт,
Дух великой власти (и тревоги
За неверные людей сердца)
Не таков ли в Буонарроти,
Тоже лев (а жаль, что не овца)…
Разве не ужасно, что в работе
Капитальной Вечного Суда
С дланью, занесенной навсегда
Над вселенной, Иисус атлетом
В тяжкой силе мышц изображен?
Тихий, добрый, победивший светом,
Дух не понят. Не Его закон
Здесь, а «зуб за зуб, за око око».
Вот где я навеки расхожусь
С иудейской древностью. Истоком
Истины она была. Горжусь
Ею, как своим. Но дальше —
Павел, Не Талмуд — какой-то сборник правил
Мудрых и пословиц… Отчего
Дивное послание к евреям
Не услышано? И путь Его
Самым гениальным эпопеям
Варвар и язычник предпочли,
А наследники царя Давида,
Раньше и взаправду соль земли,
Стали тем, чем стали?.. Зла обида,
Но сказал великие слова
Тот, кто иудеем был сперва:
«Нет спасения без иудеев!..»
Ветром, как осенние листы,
Непокорных по земле развеяв,
В общечеловеческое Ты
Их вернешь (а с ними Византию,
Лютеран и прочих)… Никому
Из святых, быть может, так Мессию
Чтить не удавалось, как ему,
Новообращенному еврею,
Вот о чем пророчествовать смею!
Круг свидетелей о Нем так мал,
Как бы недостаточен для Бога.
Он перед расслабленным стоял,
Перед Лазарем… Совсем немного…
А ведь именно от этих встреч
В каждом сердце что-то происходит,
И не громкая простая речь
Действие такое производит,
Что уже не счесть вокруг Него
Всех, кому Он стал нужней всего.
И чего только мы не видали,
И какие только чудеса
Под рукой. Но сколько здесь печали!
Как евангелистов голоса
Важны (призывая, приближая),
Вот Он вышел, вот заговорил,
Разве есть на свете жизнь чужая?
Всех на свете Иисус любил,
Хоть Его не видели мы с вами
И не нас касался Он руками».
И добавил как бы невзначай
Старец, глазками сверкнув живыми:
«Всуе Имени не поминай
Не важней, чем “Да святится Имя!”».
В тех словах мне слышался упрек:
«Не скрывай за лживым пиететом
Интеллектуальный холодок…»
Человек, назвавшийся поэтом,
Не смиришься ли предсмертный час,
Так похожий на «Помилуй нас!».
Мне бенедиктинскую обитель
Очень важно бы зарисовать,
Повторяю: вот путеводитель
В прошлое Европы. Ну же, вспять!
Видите монаха за работой —
В Риме варвары, но что ему
До того. Есть поважнее что-то:
Явно благосклонный ко всему
Здешнему, житейским занят делом,
Он зато умеет и над телом
Скоропортящимся возлетать
В небо, с духами соединяться,
Место для себя уготовлять
Навсегда в раю… Его боятся
Повелители земли. Он сам
Сильный мира прежнего: помещик —
Община его, и он князьям
Не уступит. Если бы не вещий
Смысл его служения, пропасть
Бы ему: он слишком любит власть
И удобства… Вот и подошли мы
К невралгическому пункту всей
Римской церкви… Вот он, всеми зримый
Грех ее… О том, что Царь царей
Нищим был как будто в Ватикане,
И забыли… Каракаллы двор —
Образец. На самом дальнем плане —
Тень пресветлая, поближе хор
Всех святых, а в центре — кардиналы…
Золото, шелка и бархат алый,
Кружева и бисер, соболя
И алмаз и горностай… Торговля
Елисейскими полями (для
Тех, кто побогаче), ну и ловля
Душ! Конечно, о других сетях
Говорилось рыбакам… И все же
Осторожней, господа! На страх
Многим обличителям все то же
В пользу Рима: на скале стоит
Все еще, и все, что веселит
Здесь, на Западе, и глаз, и душу,
Разве быть могло бы, если б не
Он?.. Когда я болен или трушу,
В келью путь не долог. Любо мне
Из окошка, после монастырской
Трапезы, обозревать места,
Где мы прячемся, — о богатырской
Силе церкви эпопея та
Тюрем и побегов продолжает
Говорить. Нет, мало понимает
Тот в душе былого, кто презрел
Правду мук его религиозных,
Кто за светской ложью просмотрел
Скромный серый труд… Среди мимозных
(Все-то недотроги) не святых,
Но и не пустых существований
Хорошо мне. Я учусь у них…
Вот строитель знаменитых зданий,
Да, пожалуй, и Европы всей.
Славу русскую монастырей
Вспомнил я по внутреннему сходству:
Мир бездомному и там и тут,
И любых насильников господству
Высший противопоставлен Суд.
Радостно за тяжкими вратами
Чувствовать, что отстоит приор.
Рыщет враг, но: «Божья милость с вами», —
Говорит старик. Ему в упор
Власти: «Вы — шпион, вы — укрыватель!»
Он с улыбкой: «Я богоискатель!»
14
Воет кто-то в келье. На Святой
Все поют монахи — Бога славят.
Что же, что голос у него такой,
Что работать не могу. Здесь правит
Не эстетики закон, и мне,
Уж давно спесивому искусству
Предпочесть умевшему на дне
Совести работу, мне, по чувству —
Иноку, роптать на звуки те
Стыдно было бы. О красоте,
Светом изнутри не освещенной,
Никогда я не мечтал; врагом
(Даже потрясенный и влюбленный)
Оставался ей. И был стыдом
Так унижен, уступая жадной
И придурковатой страсти, в ней
Столько сходства с преисподней смрадной
Находил, что бледных сторожей
И библейской, и средневековой
Строгости уже давно суровой
Нежностью почти любил. Пришла
Наконец ты. Сразу было ясно,
Почему твоя невесела
Жизнь и чем особенно прекрасна…
Я обыкновенный графоман,
Может быть, но я предпочитаю
Все же не выдумывать роман
Или драму. Если проверяю
Записей разрозненных листы,
Разорвал бы, но за ними — ты.
Вот происходившее снаружи:
Монастырь и беглые, как я,
Плохо было, с каждым днем все хуже.
Нелегальный, где любовь твоя?
Там, а нет дороги, не доедешь,
Надо в келье прятаться, в лесу.
И не налегке я — всех наследий
Груз по-прежнему в себе несу:
Жадность, зависть и сластолюбивый,
Стыдный плоти сон, ее призывы.
Вдохновляющая, как вино,
Милая, доступная, конечно,
Женщина, какая все равно, —
И беспечной, и бесчеловечной
Музе упоения нужна.
Боги подают пример. За ними
Смертные отведали вина
Жгучего в Афинах или Риме.
Только строго Иерусалим,
Стоя в стороне, дивится им.
«Иерусалим освобожденный»…
Кто освобожден? Гора камней?
Что же целый век, загроможденный
Ими, стоит? Не спеши. Умей
Видимое проверять незримым,
И безумный крестоносца путь
С тем сольется неисповедимым,
Что и ты в свою вмещаешь грудь.
Или битвы у тебя не те же,
Странные, жестокие: в тебе же!
С кем и за кого?.. Нужна кому
Жизнь нелицемерная? Что значит
Улучшение и почему
Рад бы, да никак нельзя иначе?
И какое там — идти ко дну!..
А вдали звучит, не умолкая:
Все-то заповеди нам в одну
Слить бы надо, и она простая:
«Будь готов страдание принять,
Но другого не заставь страдать!
Мало чувствовать себя поэтом…
Я годами жизнь мою веду,
Чтобы ты нашла награду в этом,
И уже сознательно иду
К высшей радости. Она — просторы
Без самовлюбленности глухой
И твои признательные взоры:
«Да! Ты ожил, ты одно — со мной.
Но, увы, еще не наступило…»
Где же изменюсь я? За могилой?
Слышу, как растроганный народ
В храме повторяет аллилую…
Где-то — вдалеке, а рядом — тот,
За стеной: приехал на Святую
Погостить чужой монах сюда,
Он-то и поет (простите, воет),
И люблю его уже. Ну да.
Что тут удивительного: стоит
Потерпеть воистину от зла
Своего и общего, — мила
Станет в лучшем смысле тварь живая,
Так же дышащая тяжело,
Как ты сам (неделя-то Святая),
С теми, кто меня обидел зло,
Не мирюсь, но от души прощаю
Их, повеяло в монастыре
Тем особенным, что наблюдаю
Каждый год в природе. На заре
Птицы многочисленней в апреле,
Сладко слушать их еще в постели.
Теплый воздух веет о цветах
Распускающихся, о работе
Тайной пробуждения. На днях
Крашеные яйца (не найдете,
Жалко, пасхи здесь и куличей),
Царскосельское «Христос Воскресе!»
Мне напомнят в парке лебедей
И такие краски в поднебесье,
Что и юг не вытеснит во мне
Памяти о северной весне.
Как Руси веселие есть пити,
Так мое — удары принимать
От судьбы. Несчастье — мой учитель
Хорошо почувствовать опять,
Что и у меня есть сердце. Значит,
Двадцать лет работы над собой —
Не впустую. Пусть оно поплачет…
Не поговорить ли, милый мой,
Вновь не о литературном «изме»,
Не о славе — о католицизме.
Ни оправдывать, ни обвинять,
Но вглядеться… Было то, что было.
От Востока Запад отстоять
Надо было. Это все решило.
Юноша развратный папой был,
И не раз кровосмеситель старый,
И за деньги тот ее купил,
И другой дорвался до тиары
С помощью…Но кто не знает всех
Неапостольских деяний тех.
Лютера и Тютчева наветы,
Достоевского и англичан —
Все понятно. И на всё ответы
Посейчас у женщин и крестьян,
Мало мудрствующих: доступном
Им благая весть разъяснена,
Вдохновенно все-таки и крупно
Государства строила она,
Церковь Римская, с великим жаром…
Да, она сегодня под ударом,
Только все, что строится на час,
То есть годы, редко затмевает
Блеск ее столетий. Все, что нас
Здесь манит, — тиара осеняет.
В идеале — Августина «Град
Божий», а в реальности — Европа,
Готики благословенный сад,
Дело рук вассала и холопа,
Горожанина и — ваших, Sire!
Бой и месса, четки и турнир…
От тиары молнии — походы
На Ислам, путь в Иерусалим,
В те Невероятнейшие годы,
Полные явлением одним.
Чтобы первый век, его начало,
Вспомнив — рыцарь плакал: ничего,
Если не опущено забрало, —
Бога ведь замучили его,
И неистово за гроб священный
Бьется воин с Рейна или Сены.
Надо зноем шлема и щита
Мучиться ему, и вновь открытый
Перед ним Восток, и неспроста…
Надо, чтобы рыцарь знаменитый
Славу заслужил не как-нибудь,
Чтобы воспевал его Торквато
В дни, когда пора и отдохнуть,
И цветет порочно и богато,
Вместо жертвы и молитв и мук,
Ватикан искусства и Наук.
Снова я живу тобой и мифом
Христианства. Был я чужд его
Уважаемым иероглифам
Раньше, чем страданья твоего
Стал виной. Оно освобождало
От привычек, и в судьбе людей
То невольно к сердцу приближало,
Что бывало родственно твоей
Жертве бескорыстной, благородной
И, мне кажется, богоугодной.
Но оставим церковь. Хоть даров
Преломленных — просфоры и остий —
Светел смысл и ценен Часослов —
Жизнь еще нерукотворней… В гости
К умирающему ты пришла
И уйти забыла, а с тобою
Он не умер. Бедные тела,
На покой бредущие гурьбою,
Редко, слишком редко дух такой
Не разбрызгав на пути домой,
До порога вечности доносят…
При тебе доступно для меня
Даже то, о чем другие просят
В чудных жалобах стихов. Нет дня,
Чтобы я не чувствовал, что этим,
Только этим тот или другой
Из отчаявшихся (нам, как детям,
Нужен убедительно простой
Жест добра) спастись бы мог… Монахи,
Если б знали вы о нашем страхе
(О дерзнувших говорю). На звук
Лживый безошибочное ухо
Узаконенных не терпит мук.
Слишком вы спокойны. Злого духа
Ваши сделки с совестью смешат,
Для него опаснее мирянин,
Тот, кому желаньица претят,
Кто надеждами не отуманен
И, когда совсем опустошен,
Только чудом может быть спасен.
Совершить ты и могла бы чудо…
Не сиделкой ты была, не тем,
Чем жена бывает. Ниоткуда
Помощи не ждал я — и зачем?
Ты была крылатым Серафимом,
Строгая, прекрасная, с мечом
И какой-то на лице любимом
Грустью о блаженстве неземном,
И когда я попросил остаться
Гостью чудную, как ни боятся
Чистые нечистых, разве ты
Не осталась? На груди нашиты
У премногих схимников кресты.
А какие чувства ими скрыты?
Для скольких чистилище и ад
Только так: словесная фигура,
Для скольких святой не больше свят,
Чем для пишущих литература.
Нет, завидовать не буду им!..
Неужели благовонный дым
Где-то нужен более, чем слезы
Бескорыстные и жизнь твоя?
Наша вера беззащитна. Грозы
В нас и в океане бытия
Мы выносим без громоотвода,
Догмы нет над нашей головой,
Нам дана, как праотцам, свобода
Хаоса: если умеешь, строй!
Мы и строим чудное согласье.
Дело не в колоколах, не в рясе!
