(Современная идиллия)
Весна катит,
Зиму валит;
Поют птички
Со синички,
Хвостом машут
И лисички.Тредиаковский
Зашумели ручьи. Наступила весна.
Вот и первъгй подснежник!
…Здорово,
Мать-природа! В объятиях зимнего сна
Ты лежала полгода. Сурово
Злой мороз по деревням ходил и знобил
Не паломников наших парижских:
Он рукою своей леденящей убил
Много душ православных, ревизских.
…Но весной благоденствуй, российский народ!
Кто остался в живых, тех весна обеспечит;
Добродушное земство накормит сирот
И народные язвы залечит…
.»На гумне ни снопа, в закромах ни зерна!»
(Мне припомнилась песня поэта).
Но да будет надежде отчизна верна,
Чародейкой-весною согрета!
Так, приятно мечтая, иду я селом.
Вдруг урядник попался навстречу.
На лице его пасмурном, злом
Я, бывало, «опасность» замечу.
Так и видишь, бывало, что ночью и днем
Он мечтает упечь вас в Пинегу;
Но весной замечаю я в нем
Благодушие, милость и негу.
Как приятно лицо! Как улыбка ясна!
Он теперь состоит не на страже…
О, весна, чародейка-весна,
Ты пленила урядника даже!
На него я смотрю и не верю глазам,
И в раздумьи смущаюсь и трушу:
Неужели чудесный весенний бальзам
Мог смягчить эту черствую душу?
Он, урядник, с букетом весенних цветов?
Он, урядник, их нюхает?.. Где я?
Не во сне ли я брежу? Божиться готов,
Что его я считал за злодея.
Он не крупный злодей; он села не спалит,
Не убьет человека в задоре,
Или так… «по любви» (con amore);
Но крестьянское горе его веселит,
Обыденное, мелкое горе…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Мы сошлись, и урядник пытливо спросил,
Прикоснувшись почтительно к кепи:
«На прогулку пошли, как невольник без сил,
Неким чудом сорвавшийся с цепи?
Извините мою кудреватую речь:
Мы в «риторике» тоже учились,
И весною, желая здоровье сберечь,
На прогулку от дел отлучились.
Надоели дела, надоели весьма!
Слава богу, дождался весны я,
А зимою хлопот для урядника — тьма:
Кражи, драки, порубки лесные.
Беспощадно крестьяне рубили леса
У казны и господ благородных;
Но тепло даровали опять небеса,
И не будет избенок холодных,
И не буду я слышать весной (чудеса!)
Громких стонов и воплей народных,
Поражают они, как кинжал,
Доложу вам по чести, без фальши…».
Гуманисту я руку пожал
И отправился дальше.
Миновавши пустой (слава богу!) кабак
(Русь трезвеет весной понемножку),
Вижу я, что седой пришекснинский рыбак
Собирает для ловли мережку.
«Что, приятель, работать идешь на Шексну?
В добрый час!» — «Благодарствую, милый!»
— «Расскажи, ты любовно ли встретил весну
После зимушки, всем опостылой?»
— «Да, ты верное слово сказал,
Надоела зима-лиходейка…»
И рукой на погост указал,
Где его приютилась семейка.
«Там ребята мои. На могилки взгляни!
А хорошие были парнишки,
И к рыбацкому делу привыкли они,
И читали в училище книжки.
Зазнобились зимой. Дорогоньки дрова,
Да и хлеб и лекарства-то дороги.
Затрещали у нас, на Шексне, с Покрова
Холода, наши лютые вороги.
Для ребят я в казенную рощу побрел;
От меня-де она не умалится:
Ведь казна, как могучий и сытый орел,
Над птенцами озябшими сжалится…
Прихожу я в лесок, а урядник — как тут!
И попался я в лапы безбожника:
Он меня за охапку валежника
К мировому отправил на суд.
Просидел я две целых недели;
А ребята болели, худели,
И теперь челобитье несут
На урядника господу-богу…
Наш урядник лихой больно крут
И пристрастье имеет к острогу.
Особливо свиреп он бывает зимой,
По весне же маленько покротче…»
«Так-то так, старина! Человек ты прямой!»
Сам же думаю:
«Господи-отче!
Ты, который создал небеса,
Ты, пославший нам сына-спасителя,
Сотвори нам еще чудеса:
Обуздай пришекснинского жителя,
Чтобы он под ветвистым зеленым шатром
Позабыл наши «были» тиранские
И для жалких мальчишек своих топором
Не рубил наши рощи дворянские…
Это — первое чудо. Второе еще
Сотвори (я прошу дерзновеннее):
Чтоб урядник любил мужика горячо
И зимой, и во время весеннее!»
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
А рыбак продолжал заунывную речь:
«Осудили меня, как воришку.
На беду я успел от морозов сберечь
Одного мальчугана-сынишку».
— «Как же так, на беду?» — «Потому, братец мой,
Потому, господин мой прохожий,
Что сынок, мой последыш, — глухой и немой
И к рыбацкому делу негожий.
От него я подспорья не жду впереди…»
— «Где же он?» — «Где-нибудь забавляется,
На погосте церковном, поди,
На могилках у братьев валяется.
Больно их он любил. Сам создатель печать
Положил на уста у Ванюшки;
А как умерли братья, я стал замечать,
Он таскает куда-то игрушки.
Подглядел я за ним. Он к моим сиротам
На кладбище умчался без шапки,
Да на свежих могилках и выставил там,
По дурачеству детскому, бабки.
Он мычит, словно зверь; он тоскует, ревет,
А сказать хоть словечко — нет силы.
Словно братьев умерших Ванюшка зовет:
«Вылезайте играть из могилы!»
Я нё тронул его. Я ему не сказал,
Чтоб не смел баловаться при гробе.
Уж его без меня сам господь наказал
(Божья воля!) у матки в утробе.
Грех великий роптать: даст мне рыбки Шексна…»
И ушел он на плесо широкое.
…О весна, чародейка-весна,
Ты смягчаешь и горе жестокое!
На кладбище идти или в рощу?— Вопрос…
Всюду зелень, везде есть «природа»;
Но, по лености старой, как истинный росс,
Не люблю я большого похода,
А до рощи — далеко. Там ландышей тьма;
Там и воздух смолистей и чище;
Но дорога к кладбищу гладка и пряма…
Решено: я иду на кладбище.
Я окинул тоскующим взглядом
Божью ниву. Она возросла.
Там и здесь, в отдаленьи и рядом,
Всё кресты да кресты… без числа!
Сколько их, — сосчитает статистика;
Но из книжки моей записной,
Очарованный чудной весной,
С целью злобной не вырву я листика:
Пусть сочтет эти гробы иной!
Жаль, не слышу здесь голоса детского:
Бедный Ваня уснул: ни гу-гу!
…Здесь спокойно поэта немецкого
Прочитать очень кстати могу.
(Слишком плохи мои переводы.
Друг-читатель, сего не забудь!
Но «в объятьях царицы-природы»
О «Весне» пропою как-нибудь.)*
[* «Der Frühling» («Весна») Мейснера.]
«Вот — весна, и бедняк горемычный
Верит вновь, что природа нежна,
Что рукою, к щедротам привычной,
Рассыпает блаженство она.
Каждый солнечный луч, проникающий
Сквозь дырявую крышу в избу,
Говорит человеку-рабу:
«Успокойся же, раб унывающий,
И не смей клеветать на судьбу!
Милосердье с собой приношу я…»»
…Перевод, сознаюсь, плоховат;
Но под дубом могильным пишу я,
Потому-то и стих дубоват.
Не смущайтесь плохим каламбуром:
Обитая на севере хмуром,
Поневоле России сыны
На кладбище народном должны
Представляться шутом-балагуром,
Видя только… чудесные сны.
Я не сплю; но немецкие грезы
(Знать, мне так суждено на роду)
Без таможни, сквозь русские слезы,
Я у Мейснера жадно краду.
Перед ним не хочу быть невежей:
Подражать, так вполне подражать!
На траве охлаждающей, свежей
С добрым немцем готов я лежать.
…Этот немец для нас, россиян, — по плечу,
В нем не вижу славян истребителя,
И воскликну с ним вместе:
«Я верить хочу,
Что весь мир обретет утешителя.
Он, источник любви, золотой свой венец
Превратил в золотую монету
И народу отдаст, чтобы он, как слепец,
В нищете не шатался по свету.
Он порфиру свою разорвет и отдаст
По частям, по клочкам, для народа…»
Переводчик, заметьте, не слишком горазд,
Но понятна вам цель перевода.
Я не кончил еще, но докончу потом,
Как-нибудь, на спокойном досуге.
А теперь, осенившись славянским крестом,
Помечтаю о Ванюшке-друге.
На могилках он спит.
…Славянин бедный мой!
Ничего ты не слышишь, не скажешь,—
Час пробьет, и безропотно, глухонемой,
Рядом с братьями мертвыми ляжешь,
Больно мачеха-жизнь для тебя некрасна,
За тебя, за молчальника, трушу…
О весна, чародейка-весна,
Разбуди нашу сонную душу!
