Ехала ты шагом первую дорогу
С няней-баловницей помолиться богу.
К церкви приближалась медленно карета…
Ты была, малютка, чудно разодета, —
В церковь легкокрылой бабочкой порхнула
И, взглянув на образ, нянюшке шепнула:
«Посмотри, как чудно матерь божья светит!
Что спрошу, наверно мне она ответит?»
Крест святой сложила детская ручонка;
К небу уносился голосок ребенка,
Верой простодушной ты была согрета;
Но… Она молчала, не дала ответа.
Ехала ты быстро, словно от погони,
С барынею-свахой. Убранные кони
С женихом-красавцем к той же церкви мчались.
Встретил вас священник. Пышно вы венчались,
Около налоя обойдя три раза…
Радостные слезы — крупных два алмаза —
По румяным щечкам искрились украдкой. . .
Грудь твоя вздымалась с верой чистой, сладкой —
Быть всю жизнь любимой, видеть только ласки. . .
Ты к святой иконе обратила глазки:
«Что мне образ скажет тихо и без гнева?»
Но… опять молчала пресвятая дева.
Ехала ты снова, бедная, иначе:
Не в карете пышной, а на жалкой кляче.
Ванька-горемыка, взяв пятиалтынный,
В путь с тобой пустился улицею длинной.
Муж твой разорился в северной столице;
Бедностью убитый, он лежал в больнице.
Ты к нему спешила, чтоб застать живого,
И пред теплым трупом вопросила снова,
Взоры устремляя к ней — за всех скорбящей:
«Буду ли я, дева, женщиной пропащей,
Новой Магдалиной, жрицей полусвета?»
Но… на вопль и слезы не было ответа.
Вот и три дороги! Есть еще тропинка,
И по ней пошла ты с горя, сиротинка,
В рубище, в лохмотьях, жалобно рыдая,
С каждым часом ниже, ниже упадая,
И совсем упала — всемогущий боже! —
В доме преступленья на продажном ложе.
Помнишь ли? Однажды, после буйной ночи,
Горькими слезами окропивши очи
И ломая руки, бедная блудница,
Вздумала ты снова деве поклониться,
В угол посмотрела, издавая стоны;
Но.. в проклятом доме не было иконы.
