Любя, шутя и немного дразня,
Вернее, полюбливая и поддразнивая,
Хорошие, добрые в общем друзья
Называли его Некрофилом.
Мол, стóит кому-нибудь помереть,
Хоть самой-пресамой усохшей старушке,
Слагавшей в первую треть нэпа
Триолеты, сонеты или частушки,
Он — тут как тут:
Постоит в карауле,
Попросят, скажет прощальное слово,
И слово его об усопшей бабуле
Прозвучит толково, сурово и нежно.
Этой своей симпатичной необщностью
Он был настоящим кладом
Для всей, так сказать, общественности,
Командующей парадом
В Московской писательской организации
(Где больше принято огрызаться).
Но вот Некрофил и сам усоп,
Никто не лезет плечом под гроб,
И хоть заняты все другие места,
Его непонятная должность пуста.
Я прочитал,
И весьма внимательно,
Книжки и рукописи Некрофила
И должен сказать, что средь них не найдено
Такой, которая б не кровила.
В этом писательском фонде
Все единицы хранения
Кровят, как кровили на фронте
Все фронтовые ранения.
Поэтому я имею
Свою небольшую идею
Касательно некрофильства.
Она такова:
Слова
Выстраивают поэта,
Как он расставляет их,
И нет у него портрета
Иного, чем свой же стих.
Когда они не на месте
В моём или чьём стихе,
Они — орудие мести,
И мы погрязаем в грехе.
И мы с вами ищем славы,
А он был поэтом чести,
И даже в потоке лавы
Стояли слова на месте —
Единственном! И на месте,
Единственном, как строка,
Стоял он, хранитель чести, в облике
Обрюзгшего старика.
