Аполлон Майков — Два беса: Стих

В скиту давно забытом, в чаще леса,
Укрылися от бури, в дождь, два беса, —
Продрогшие, промокши от дождя,
Они тряслись, зуб с зубом не сводя.
Один был толст, коротенькие ножки,
А головою — смесь вола и кошки;
Другой — высок, с собачьей головой,
И хвост крючком, сам тонкий и худой.
Тот, как вломился, и присел у печки,
И с виду был смиреннее овечки;
Другой зато метался и ворчал
И в бешенстве зубами скрежетал.
«Ну уж житьё! — ворчал он. — Мокни, дрогни,
И всё одно, что завтра, что сегодни!
Ждать мочи нет! Уж так подведено,
Что, кажется, всё рухнуть бы должно, —
Ан — держится! — Он плюнул от досады. —
Работаешь, и нет тебе награды!»
Толстяк смотрел, прищуря левый глаз,
Над бешеным товарищем смеясь,
И молвил: «Эх, вы, бесы нетерпенья!
Такой ли век теперь и поколенье,
Чтоб нам роптать? Я каждый день тащу
Десяток душ — сам цел и не грущу!
То ль было прежде? Вспомни хоть, как секли
Святые нас! Здесь выпорют, а в пекле
Ещё потом подбавят, как придёшь!
И вспомнить-то — кидает в жар и дрожь!
На этом месте, помню я, спасался
Блаженный. Я ль над ним не постарался!
Топил в болотах, по лесам
Дней по пяти кружил; являлся сам,
То девицей являлся, то во звере —
Он аки столб неколебим был в вере!
Я наконец оставил. Заходить
Стал так к нему, чтобы поговорить,
Погреться. Он, бывало, тут читает,
А я в углу. И вот он начинает
Мне проповедь: не стыдно ли, о бес,
Ты мечешься весь век свой, аки пес,
Чтоб совратить людей с пути блаженства!..
Ах, говорю я, ваше, мол, степенство,
Чай знаете, я разве сам собой?
У каждого у нас начальник свой,
И видишь сам, хоть из моей же хари,
Какая жизнь для подначальной твари!
Да я б тебя не тронул и вовек, —
Ан спросят ведь: что, оный человек
Сияет всё ещё, свече подобно?
Да на спине и выпишут подробно,
Зачем ещё сияет!.. Вот и знай,
И нынешний народ ты не ругай!
Где к кабаку лишь покажи дорогу,
Где подтолкни, а где подставь лишь ногу —
И все твои!..» — «Эх, вы, — вскричал другой, —
Рутина! Ветошь!.. Век бы только свой
Вам преть вокруг купчих, чтоб их скоромить
Иль дочек их с гусарами знакомить!
Не то уж нынче принято у нас:
Мы действуем на убежденья масс,
Так их ведём, чтоб им ни пить, ни кушать,
А без разбору только б рушить, рушить!
В них разожги все страсти, раздразни,
Все заповеди им переверни:
Пусть вместо «не убий» — «убий» читают
(Седьмую уж и так не соблюдают!).
«Не пожелай» — десятая — пускай
Напишут на скрижалях: «пожелай», —
Тут дело о принципах. Пусть их caми
Работают, подтолкнутые нами!
Об нас же пусть помину нет! Зачем!
Пусть думают, что нас и нет совсем,
Что мы — мечта, невежества созданье,
Что нам и места нет средь мирозданья!
Пусть убедятся в этом… И тогда,
Тогда, любезный друг, придёт чреда,
Мы явимся в своём природном виде,
И скажем им: «Пожалуйте»»…
Вы примете, читатель дорогой,
За выдумку всё сказанное мной, —
Напрасно! Видел всё и слышал это
Один семинарист. Он шёл на лето
Домой, к отцу, — но тут главнейше то —
Он, в сущности, не верил ни во что
И — сапоги на палке — шёл, мечтая,
Что будет светом целого он края…
О братьях, сёстрах — что и говоригь!
Одна беда — со стариком как быть?
А старикашка у него чудесный,
Сердечный — но круг зренья очень тесный,
Понятия давно былых веков:
Он верил крепко — даже и в бесов.
Так шёл он, шёл — вдруг туча налетела,
И по лесу завыло, загудело;
Дождь хлынул, — как, по счастию, глядит:
Тут, в двух шагах, забытый, старый скит, —
Он в келийку и за печь, следом двое
Бесов, и вам известно остальное.
Что он их видел — он стоял на том!
И поплатился ж, бедненький, потом!
Товарищам за долг почёл открыться.
А те — над ним смеяться и глумиться;
Проникла весть в учительский совет,
Составили особый комитет,
Вошли к начальству с форменным докладом —
Что делать, мол, с подобным ретроградом,
Что вообще опасный прецедент, —
И напоследок вышел документ,
Подписанный самим преосвященным:
«Считать его в рассудке поврежденным».