Я шёл вдоль Мойки никуда.
Блестела чёрная вода.
Протяжный мокрый парапет
порой руки моей касался.
Скользила под ногой плита.
Я шёл вдоль Мойки никуда,
и кто-то шёл за мною вслед –
не то он был, не то казался.
И в москвича свой тонкий яд
вливал, помедлив, Ленинград,
сбивая с мысли бытовой,
с прикидки будничной, житейской
на размышление о том,
что и дворец – он чей-то дом,
что трудно быт устроить свой,
в тени иглы Адмиралтейской,
что в пору павловских лосин
и в лавр расстриженных осин,
когда всё – дерзость, что не ложь,
эпохе гений был не нужен,
а десять-двадцать лет спустя
он сам собой возник, хотя
сравни эпохи
и поймёшь,
что он и этой не заслужен.
Из туч сквозил случайный свет.
И тот, кто шёл за мною вслед,
догнал – спросить, который час,
услышать голос в спящем граде,
сказать две фразы в тишине,
причём засевшие во мне:
был дивный стих одной из фраз,
другой: «Простите, Бога ради…»
Чудная милая страна!
Какая блажь заключена
в тумане тихом и густом,
какая страсть тебя снедает –
что в ночь на грани бытия
твои столкнутся сыновья
и первый думает о том,
кого второй во тьме читает!
Не им в распахнутых пальто
поэта осуждать за то,
что время выбрано не так, –
пусть в это верует тупица.
А он любил свой скорбный век,
как всякий смертный человек,
кому нужны и друг, и враг,
и вещая для спора птица.
Я шёл вдоль Мойки. Всякий раз
идя вдоль Мойки, вспомню вас,
случайный русский в темноте
у векового парапета.
И дом… И дождь… И блеск столба.
И только слово и судьба
в своей согласной наготе…
И всё… И до скончанья света…
