Архив стихотворений Валентина Парнаха

Находит длительный столбняк,
Проходит бешеный сквозняк,
И твердых музык заваруха
Идет сквозь скрежеты и вой.
Нам превосходно тешит ухо
Противозвучий шалый строй.

Суперэксцентрик наших лет
(Завинчен смокинг), странный малый,
Презрев классический балет,
Открыл свой танец небывалый.
Чертя костлявый арбалет,
Бьет едкою татуировкой,
Змей, танк, жираф. И вдруг скелет
Из ребр его исторгся ловко. …

Танцуя, исполняют оба.
Но вот скелет обратно — шасть! —
В соперника червей и гроба…
И плоско-рыжая особа
Вновь соло, дав тому пропасть.
Пошел! и пробка в потолок!
Захватывает дух пальба,
И треплется заржавый клок
Над выступом и шишкой лба,
Пока опять не исторгает
Он мельком собственный скелет
И кинобегом настигает —
Дрожь, шмыг — дублера давних лет.

Скелет исчез… мельк быстрых спиц…
Супер, — один, — навстречу вою.
Встал, публике пяти столиц
Кивнув с повадкой деловою.

Насечку делая, в мылА врезаясь сочно,
Щетину пробуя, вниз от кости височной,
Вдоль скул поскребывая четко,
Скользя ползучей пеной, метко
Вдруг повернув у подбородка,
Проходит бережной дугою лезвие.
Пульверизатор бьет! Салфетка
Подхватывает, овевая
Лицо, как никогда, моё.
Бьет в нос лимонный дух, любовь живая,
Уничтожает забытье.
Свободны, наконец, бугры,
Мускулы, выступы, ухабы.
Вновь для труда и для игры
Юнеешь, как на взморье крабы.
О, это вечность каждый раз!
Изобретательно и четко
Сухое тело древних рас
Вдруг разряжается походкой.

Наталии Гончаровой.

Под сводами огромного собора,
В темнице драгоценного органа,
Хор голосов протяжно пел хвалы.
И бури полнозвучного напора
Приподнимали гулкие валы.
И разверзались недра океана.

Пять суток огневых вихрь от Сахар
Вторгался, опалял песчаной сушью
И оглушал, и предавал удушью,
Внезапным холодом сменяя жар!
Колючих скал и кактусов громада,
Блистательных Семитов падший трон,
Суровый, крайний Юг!.. Но ты, отрада,
Провеяла! Благоухал лимон.
И ехали в колясках, полулежа,
Из улиц к морю, медленно, в закат,
Графини истомлённые, тревожа
Бред меланхолии. Восточный лад,
Глаз сарацинский! Древние загары
На пире смугло-матовом цвели.

И море им открылось после кары,
И величаво стыли корабли…
Но горько преданный одной химере,
Я нес себе безжалостный закон.
И было здесь отчаянье потери
Прав на гармонию. Тюремный сон!

Благоуханий и крушений слава,
Великолепья древняя основа,
Павлины мозаик и пальм сады!
Я весь был ярость грозного устава,
Я дал обет молчанья и вражды.
И жгло, душило, как сирокко, Слово!

Александру Блоку

Избыток горечи вверг меня в сон.
(На Средиземном море порт военный Стыл.
Разум жгло похмелье похорон).

Днем родина приснилась мне геенной:
В темницу прежнюю я заточен.
Средь виселиц вновь и навек я пленный.

И равны Африки и зною жаль
Мразы России и чамра вселенной!

Как будто кровь грузно течет из жил.
И вечна скорбь, которой я бежал.
И, малодушный, я не обнажил
С проклятием секера мой кинжал!

Но вечер, вздох,— и пробужденье. Лоно
Спасенья! Было странно: вновь я жил.

Я вышел из дому, как из притона
Пыток. Дыхание мне сон обжег.
Веки в огне загробного циклона.

Но тем нежней строй пальмовых дорог.
Но тем блаженней странность небосклона.
Поклонник пальм, близ вас дышать я мог!

Н. С. Гончаровой.

Смуглый твой лик в оправе тьмы и зноя.
Бровь буквой «нун» легла над сонью ока.
Лады вступления застыли, ноя.
И музыка спит горько и глубоко.

Бич цирковой, хлестаний лет тугой,
Мелькания и скрежеты навах —
Замкнул твой стан и укротил твой строй.
И роза страстно стиснута в зубах.

Исторгнута арабскими бряцаньями,
Чернь кружева, ты вышла из пучин.
Заколка в волосах цветет мерцаньями.
Атласов блеск — слепящий апельсин.

Точеная, как пирная гондола,
Ты шею матовую опускала,
Ты шаль гвоздикой острой заколола,
Ты стройно распустила опахало.

Двадцатый век и европейский бал
Явил тебя в восторге тьмы и таяньи
Парчи и шарфа. Важный плеск цимбал
И трепет арф обворожал отчаянье.

И вырванный из ада стихофор,
Как ввергнутый в гармонию и сон,
В нее вперяет безнадежный взор.
Весь разум, все лицо — единый стон.

Ах, если я позор, Ваше обличье,
О странная, блистательная Донья,
Да будет мне бесспорное величье
И музыка, и мрак, и благовонье!

A Madeline Winstel

Темница радостных стихий,
Мое движенье! я ликую,
Я, как факир — змею лихую,
Взял нежно биллиардный кий.
И мерой вкрадчивой, тугою
Шаг Танго начал вить узлом.
Вращаю плавною дугою
Кий и — пленительный излом —
Под ногу провожу. Морские
Качанья, шага перебор!
Преображен заклятьем кия,
Я вдруг нашел тройной узор,

Ночным веселиям подмостки
Открылись — биллиардный зал.
Беспечный, невесомый, хлесткий,
Я перед смертию плясал!

Алкать движений не устану,
Мим прирожденный, лад и пляс.
Волшебному кафешантану
Я предаюсь. Меня потряс
Причудливый One Step! Я пряну!
Веселия нежданный час!
Как стройно пальцами я щелкаю.
Щелк нот меня заколебал.
Я изогнусь иглою колкою.
Я сам — оркестр и дрожь цимбал.

И в теле, полном вожделенья
И пирной легкости пантер,
Душа под медленным давленьем
Невероятных атмосфер!

I

Во все дни свои мучит себя
Нечестивый. Звук ужасов —
В ушах его. Среди мира
Идет на него губитель.
Он спастись не надеется.
Видит Перед собою во мраке меч!

II

Я был спокоен, но Он
Потряс меня, жег меня, взял меня
Целью себе. Рассекает.
Желчь мою пролил, пролом
Пробил во мне, бежит,
Бежит на меня Ратоборец.

III

О если б ты, человек,
Мог иметь состязание с Богом,
Как сын человеческий с ближним своим!

IV

Преисподняя — дом мой.
Во тьме Ложе мое постелю я. Гробу
Скажу: Ты отец мой, мой гроб!

V

Ярость гнева Его одождит
На тебя болезни. Все мрачное
Скрыто внутри тебя. Огнь,
Нераздуваем никем, пожирает твой разум!

Так, Юга всепобедные бичи —
Ужаснее бурь Севера и льда.
В избытке полдня, в огненной ночи,
Вы равны славе Солнца навсегда.

Смерчи морей, сирокко и самумы,
О музыка крушения, орган
Величия, гул непостижной думы!

У Лиссабона прянет Океан,
Кавказ и Индию покроют чумы.
И яро разверзается вулкан —

И бьется хрип подземного безумия,
Восторг и клокотание Везувия!

Пальм меланхолия, полет напевный
Птиц и ночей!.. Один удар бича —
И сменится вся нега страстью гневной,

И мир замрет, свой дух едва влача.
Так бей, Хамсин пятидесятидневный.
И пожирай Египет, саранча!

Но есть могучее и дивней пир,—
Поэзия, твой беспощадный ад,
В котором я лелею детство лир,
Улыбку уст, восторженный закат!

В однообразии жестоком сел
Метался полк, насилуя и грабя.
И в дебри непомерные забрел.
И дрогнули, разверзлись эти хляби…
О как внезапно первый шаг увяз!
Рванулись. — Глубже! — Вновь. — И нет опоры!
Себя губили сами. Каждый час
И каждый шаг им были приговоры.
Есть ужас: вдруг почуять глубину!

Что ж! посланные роковым приказом
Монарха-идиота на войну,
Вы предавались ядрам и заразам!
А ныне отходили вы ко сну

Так медленно в тяжелые болота.
И нагло-равнодушная зевота
Вас пожирала. Струнно мошкара
Над вами пела. С музыкою рота
Прошла вдали. И снова вечера.
Здесь забывались отпуски и даты…
И бешено барахтались солдаты.
С немолчным воплем руки простирал
Их сонм. Но дико стыл простор косматый.
И стонов необузданный хорал
Он заглушал и медленно карал!

И если простодушный шел на зов,
На многодневный гул в лесах единый, —
Спасать товарищей он был готов.
Цеплявшихся тянул он из трясины.
Но сам? Уже скользит его нога.
Он оттолкнет ударом сапога…
Так отбиваться в этот час звериный
От бреда, прокажённого, врага,
И каждое движенье было промах!
Спасаемый вернее погибал.
И бился тяжело невольный бал,
Собранье несуразных насекомых!

Где музыка блаженств и похорон,
Победы глас, служений строй священный,
Томленье лун и ужас тайн вселенной,
Где ваш напев, Египет, Вавилон?

Трагедии высокой гордый стон
Исторг движенье строф. Где хоров ноты,
Потрясшие Афинский небосклон?

Что можем мы почуять? Повороты,
Узор гармоний, многосложный ход,
Победу творческой, святой заботы.

И слышу я за тканью слов размеренной
Сопровождение погибших нот,
Дыханье музыки давно потерянной.

Где ваш оплот, разлеты строф, гимн ярый?
Умолкли спутники широких од,
Лады и доли, флейты и кифары.

Стих рыцарей! где лютни перебор?
Где мавританский строй, гортанный, чарый,
Щемящий, как Абенсерага взор?

Но невозвратной музыки узор,
Но тайна неизведанных гармоний,
За жизнию, как память благовоний,
Живет земной судьбе наперекор!

Однообразие и душ, и тел!
Сцепленья и соблазны, и движенья.
Пусть победитель ты, как захотел,
Взял все, что в нас язвит воображенье, —

Ах, те же радости из рода в род,
Все той же властью дорожат здесь люди.
Сжимают стан, целуют шеи, груди
И обнажают дерзостно живот.

Ночь страстная — того, кто бы погиб,
Спасает от терзающего бреда,
Объятия, какой-нибудь изгиб,
Еще одно бесстыдство — и победа.

И каждому придет черед дрожать
И страсть преследовать во сне, в рассказе.
Но все тебя лишь будут продолжать,
Одно из вековых однообразий!

М. Ларионову

Туда приехал я в ночи, в июле.
Пять лет я помнил бухт уклон.
Морские ветры между гор не дули,
Когда я вышел на балкон.

Слепящий фосфор волн и берег плоский.
Кометы в небе молодом,
И длинный свет молочный с миноноски
Вливался в этот белый дом.

Соленый дух живил острей, чем росы,
Чем аромат магнольных чаш,
И радостно на пристани матросы
Трубили мой любимый марш!

Разбег вдоль моря, стройный мол,
О лет и плеск, и пальм победный ствол!
Пред вечером открылась дверь балкона.
Соль напитала пирный ток прохлад.

Обманчивый, на миг блаженный лад
Лелеял здесь береговое лоно.
Морские камни были горячи.
И лошади, пьянея, буйно ржали,
И шарфы развевались и дрожали.
И бешеные щелкали бичи!
Плавно катились нежные коляски…

Краб, оранжад, кокосовый орех
Цвели в возке, желтевшем пышно. Пляски
Готовил заводной рояль. И смех —
На крейсере, на бале — дальней донны
Венчал тот вечер странный и лимонный!