1. Жене
Море, чьи воды взмутил гребец Ясонов впервые,
Край, что доступен всегда снегу и диким врагам,
Будет ли время, когда в не столь опасное место,
В ссылку другую от вас сможет уехать Назон?
Или меж варваров мне суждено навеки остаться,
Здесь умереть и в тебя, почва понтийская, лечь?
Сказано будь не во зло — довольно зла доставляет
Дикий сосед, что тебя топчет ретивым конем, —
Сказано будь не во зло, но ты в жестоком изгнанье
Самая худшая часть, злейшее бремя в беде.
Здесь не бывает весны, венком цветочным увитой,
Здесь не увидишь в полях голые плечи жнецов,
Осень в этих местах не приносит кистей винограда —
Холод безмерный всегда держится в этой земле.
Море оковано льдом, и в глубинах живущая рыба
Часто ходит в воде словно под крышей глухой.
Даже источники здесь дают соленую влагу —
Сколько ни пей, от нее жажда сильнее томит.
Чахлых деревьев стволы возвышаются в поле открытом
Редко, и видом своим морю подобна земля.
Птиц голоса не слышны. Залетев из далекого леса,
Разве что в море одна пробует горло смочить.
Только печально полынь в степи топорщится голой,
Горькая жатва ее этому месту под стать.
Тут же и страх, и враги, городским грозящие стенам,
И от летучей стрелы, ядом пропитанной, смерть.
Эта страна далеко лежит от всякой дороги,
Так что опасен сюда путь по воде и пешком.
Значит, не странно, что я мечтаю с этим покончить,
Что беспрестанно прошу ссылки в другую страну.
Более странно, что ты не подавлена этим, супруга,
И что несчастья мои ты переносишь без слез.
«Что же мне делать?» — твердишь. У меня ли спрашивать это?
Тотчас отыщешь ответ, если захочешь сама.
Мало просто хотеть — пожелай всем сердцем успеха,
Пусть попеченье о нем сон у тебя отобьет.
Многие, верно, хотят: ведь не так уж меня ненавидят,
Чтобы желать мне и здесь, в ссылке, покоя не знать.
Нужно всей грудью налечь, напрячься каждою жилкой,
День и ночь хлопотать нужно тебе за меня.
Пусть помогают друзья — но ты превзойди их заботой,
Первой за дело всегда браться должна ты, жена.
В стихотвореньях моих о тебе говорится немало:
Верной жены образцом ты прослывешь из-за них.
Бойся его исказить, оправдай мои восхваленья,
Помни о том, что творишь дело свое для молвы.
Пусть я даже смолчу — молва будет сетовать громко,
Если заботой своей ты не поддержишь меня.
Участь моя на меня обратила вниманье народа,
Больше известности мне, чем до изгнанья, дала.
Тем знаменит Капаней, что спален был молнией бога,
Амфиарай — что землей был поглощен с лошадьми.
Если б Улисс не блуждал, он был бы меньше известен,
Громкой обязан молвой ране своей Филоктет.
Если средь этих имен и для скромного место найдется,
То и меня от других вдруг отличила беда.
Эти страницы тебе не дадут остаться безвестной:
С Косской Биттидой на них вровень прославлена ты.
Что бы ни делала ты, на тебя направлены взоры,
Верность твою подтвердит много известных людей.
Верь мне, когда я в стихах тебе похвалы расточаю,
Чем заслужила их ты, хочет читатель узнать.
Правда, людей большинство готово ценить добродетель.
Все же придраться к тебе многим захочется, верь!
Повода им не давай, чтобы зависть сказать не посмела:
«Выручить мужа в беде эта жена не спешит».
Раз уж я ослабел и тащить не в силах повозку,
Ты управляйся сама с нашим увечным ярмом.
Как на врача я смотрю на тебя, больной и бессильный,
Все еще тлеет во мне искрою жизнь — помоги.
То, что я дал бы тебе, если б я из двоих был сильнейшим,
Ты, по сравненью со мной, сильною став, возврати.
Этого требует брак, освященный взаимной любовью,
Этого требует твой дух благородный, жена!
Дому ты это должна, за которым числишься ныне,
Чтобы украсить его женскою честью своей.
Если примерной женой ты не будешь, то, как ни старайся,
Кто поверит, что ты с Марцией в дружбе была?
Я не дурной человек; благодарности я хоть немного,
Но заслужил от тебя, если по правде сказать.
Правда, за все, что я сделал тебе, ты мне платишь с лихвою,
Даже пристрастной молве не в чем тебя упрекнуть.
Только одно приложи к тому, что сделала прежде,
Все прилежанье свое в пользу мою обрати:
Ты добивайся, чтоб я в этой страшной стране не остался,
И предо мною ни в чем долг твой не будет хромать.
Знаю, что много прошу, — но просить за меня безопасно,
Пусть и откажут тебе — ты не рискуешь ничем.
И не сердись на меня, если я в стихах умоляю
Верность мне сохранить, что начала — не бросать.
Храбрым полезен трубач. Словами вождь побуждает
Смело сражаться в бою самых отважных солдат.
Славишься верностью ты и прославлена будешь навеки,
Пусть же и доблесть твоя ей не уступит ни в чем.
Ты не должна за меня поднимать амазонок секиру,
Щит вырезной не должна слабой рукою держать.
Нужно молить божество не о том, чтобы стало мне другом,
Но лишь о том, чтобы свой гнев укротило оно.
Если же милости нет, то вызови милость слезами,
Этим скорей, чем другим, можно растрогать богов.
Хватит слез у тебя — тому мои беды залогом:
Неиссякаемым стал брак наш источником слез.
Дело мое таково, что ты не можешь не плакать, —
Пусть это средство тебе наша судьба ниспошлет.
Если б тебе за спасенье мое надлежало погибнуть —
След проложила тебе в этом Адмета жена.
Стала бы ровнею ты Пенелопе, стыдливым обманом
Остановить пожелай грубый напор женихов.
Если бы мужу во след из жизни уйти захотела,
Тут Лаодамии тень путь указала б тебе.
Взять с Ифиады пример ты могла бы, когда бы решила
Тело живое свое ввергнуть в горящий костер.
Ты умирать не должна, не нужна тебе ткань Пенелопы —
Просто с мольбою к жене Цезаря ты обратись,
К той, что блистает своей добродетелью, так что седая
Древность не может при ней славою век наш затмить.
К той, что Юноне равна чистотой, красотою — Венере,
К той, что одна изо всех в браке под стать божеству.
Что же дрожишь и поодаль стоишь? Не безбожную Прокну
И не Эетову дочь нужно растрогать мольбой,
Не Данаиду смягчить, не жену Атрида, не Сциллу,
Что в сицилийских водах чревом страшит моряков,
Не Телегонову мать, что мужей изменяет обличья,
И не Медузу в узлах змееподобных волос —
Женщину, выше всех жен, на которой судьба показала
Зрячей себя и сняла ложный упрек в слепоте,
Ту, которой светлей, исключая Цезаря только,
Нет никого на земле с края до края ее.
Выбери время для просьб подходящее, пусть не выходит
Твой осторожный корабль в плаванье против волны.
Нам прорицанья дает не во всякое время оракул,
Даже во храмы для нас доступ открыт не всегда.
Знаю: в пору, когда благоденствует город, как ныне,
И никакая беда не омрачает людей,
В пору как Августов дом, наравне с Капитолием чтимый,
Радостный ныне и впредь в счастье вкушает покой, —
До тех пор для тебя возможным сделают боги
Доступ, и тщетны твои, верь мне, не будут слова.
Если она занята, отложи свое начинанье,
Бойся надежду мою спешкою вовсе сгубить.
Но и не мешкай, не жди, чтоб нашлось у ней лишнее время:
Времени нет у нее даже себя умастить.
Как соберутся отцы досточтимые в зданье сената,
Ты постарайся пройти к ней через множество дел.
Если удастся тебе приблизиться к лику Юноны,
Помни о том, за кого ты начала хлопотать.
Трудно меня оправдать: обойди обвиненье молчаньем,
Речи свои ограничь проникновенной мольбой.
Тут промедленья слезам не давай и, к земле преклоняясь,
Руки свои протяни прямо к ногам божества.
Лишь об одном умоляй: от врагов чтобы дали уйти мне,
Хватит того, что судьба стала мне злейшим врагом.
Многое можно сказать, но ты, объятая страхом,
Разве что это одно сможешь, дрожа, прошептать.
Знаю, не будет вреда для тебя. Она угадает,
Что лишь величье ее так испугало тебя.
Будет неплохо и то, что слова прервутся слезами.
Слезы, бывает порой, значат не менее слов.
Пусть для того, что начнешь, окажется день благосклонным,
Час подходящим и все знаменья будут добры.
Только сначала в огонь, на святом алтаре разведенный,
Ладан великим богам с чистым вином принеси.
К Августу прежде других богов обращайся с молитвой,
К благочестивым его детям и верной жене.
Если бы только они отнеслись к тебе благосклонно,
Верны своей доброте, глядя на слезы твои!
2. Котте Максиму
Пусть пожеланья добра, которые я посылаю,
Котта, дойдя до тебя, вправду добро принесут,
Ибо сознанье того, что ты здоров, облегчает
Муки мои, будто я сам становлюсь здоровей.
Многие, слабы душой, покидают изодранный парус,
Ты, словно якорь, один держишь разбитый корабль.
Преданность славя твою, готов забыть я о людях,
Что повернулись спиной вместе с Фортуной ко мне.
Молния бьет одного, а страх нагоняет на многих,
Кто поражен, от того вся отшатнется толпа.
Лишь начинает стена грозить возможным паденьем,
Вмиг очищают вокруг место тревога и страх.
Кто из пугливых с больным не стремится избегнуть общенья,
Чтобы самим от него близкий недуг не схватить?
Вот почему и к друзьям, что скорей поспешили покинуть
В страхе чрезмерном меня, нет неприязни в душе.
Нет, не то чтобы в них и верность, и добрая воля
Вовсе исчезли — богов грозных боялись они.
Были, пожалуй, они чересчур осторожны и робки,
Злыми, однако, назвать я их никак не могу.
Искренне милых друзей прощает чистое сердце,
С радостью их от любой освобождая вины.
Пусть же свободно вздохнут, и пусть им будет порукой
Верное слово мое: эту вину им простят.
Вы же, немногие, вы — всех лучше. В трудную пору
Вы не считали за стыд всячески мне помогать.
Только тогда и умрет благодарность за ваши услуги,
Как погребальный огонь в пепел меня обратит.
Нет, я ошибся: она с моей не кончится жизнью,
Если творенья мои будет потомство читать.
Тело бескровное — дань печальному месту сожженья,
Имя и честь не умрут в пламени сложенных дров.
Знаю: погиб и Тесей, и верный спутник Ореста,
В славе своей между тем живы и тот и другой.
Часто и вас восхвалять отдаленные станут потомки,
Будете в песнях моих яркою славой сиять.
Знают уже и теперь о вас савроматы и геты,
Ибо величье души здешние варвары чтут.
Преданность вашу на днях я стал хвалить перед ними
(Знаю и гетский теперь я, и сарматский язык).
Вдруг отозвался старик, стоявший с прочими рядом,
И, обратившись ко мне, молвил такие слова:
«Очень знакомо и нам, чужеземец, понятье о дружбе,
Здесь, где, далеко от вас, в Понт изливается Истр.
Место в Скифии есть, что зовется издревле Тавридой
И отстоит от страны гетов не так далеко.
В этой земле — не стыжусь отчизны — я и родился;
Феба родную сестру там почитает народ.
Там и по нынешний день есть храм, и четырежды десять
К мощным колоннам его в гору ступеней ведут.
Здесь, повествует молва, небесный кумир находился;
Цело подножье его, хоть и пустое, стоит.
Камень алтарный, что был по природе своей белоснежным,
Красным от крови людей сделался, цвет изменив.
Женщина правит обряд, не знавшая факелов брачных;
Выше скифских подруг знатностью рода она.
Нашими предками был такой установлен обычай:
Должен был каждый пришлец пасть под девичьим ножом.
Правил в те годы Фоант, и у вод Евксинского Понта,
Близ Меотиды никто не был, как он, знаменит.
Это при нем, говорят, Ифигения к нам совершила
Долгий, неведомо как, прямо по воздуху путь.
Будто бы силой ветров сокрытую тучей Диана
За море перенесла и поселила у нас.
Долгие годы потом верховною жрицею храма
Против воли она правила мрачный обряд.
Вдруг принесли паруса ладью, и два чужеземца
Юные на берег наш вместе ступили ногой,
Сверстники и друзья; имена сохранило преданье:
Звался Орестом один, звали другого Пилад.
Тотчас же их отвели к алтарю жестокой Дианы,
Руки обоим связав крепким ремнем за спиной.
Жрица гречанка водой очистительной их окропила,
Ленту обвила вокруг их белокурых голов.
И, готовя обряд, виски украшая повязкой,
Повод стараясь во всем для промедленья найти,
“Юноши, — им говорит, — не я жестока, простите!
Варварский край мне велит варварский править обряд!
Так установлено здесь. Но куда вы путь свой держали,
К таврам откуда приплыл ваш злополучный корабль?”
Так им сказала она, и, родины имя услышав,
С радостью в них узнает дева своих земляков.
“Пусть один, — говорит, — будет заклан в жертву богине,
С вестью в родные места пусть возвратится другой”.
К смерти готовый Пилад торопит Ореста в дорогу,
Спорит Орест. Умереть каждый за друга готов,
Только в этом друзья прийти не могут к согласью —
Прежде всегда и во всем были они заодно.
Юноши спорят еще, продолжая в любви состязаться,
Брату спешит между тем дева письмо начертать.
Брату писала она, а тот, кто ждал порученья, —
Вот что бывает с людьми! — был ее собственный брат.
Часа не медля, они кумир похищают из храма,
Тайно уводят корабль вдаль по безбрежным волнам.
Крепкая память о них, об их удивительной дружбе
В Скифии даже теперь, через столетья, жива».
Только закончил старик давно известную сказку,
Сразу одобрили все доблесть и верность друзей.
Значит, и в этих местах, которых нету жесточе,
Истинной дружбы пример гетам волнует сердца.
Что же должны совершить друзья, рожденные в Риме,
Если такие дела трогают варваров злых?
Ты добротою души и всегда отличался к тому же,
И благородство твое чистый твой нрав подтверждал.
Это признал бы Волез, твоего отца прародитель,
Нума бы это признал, матери предок твоей.
Им не пришлось бы краснеть, что прибавилось прозвище Котты
К их родовым именам: пал бы их дом без тебя,
Славных мужей череду продолжая достойно, ты вспомни,
Что завещали они падшим друзьям помогать.
3. Фабию Максиму
Если ты можешь хоть час уделить опальному другу,
Фабиев рода звезда, Максим, побудь у меня.
Я рассказать бы хотел о том, что нынче увидел,
Что померещилось мне или приснилось во сне.
Ночь наступила уже; сквозь двойные оконные створки
В комнату свет проникал полной почти что луны.
Сон сошел на меня — от забот наш единственный отдых.
Я утомленное днем тело на ложе простер.
Вдруг задрожал надо мной потревоженный крыльями воздух,
И заскрипело слегка, тихо качнувшись, окно.
В страхе на левом локте приподнялся я на постели,
Дрогнуло сердце, и вмиг прогнанный сон улетел.
Встал предо мною Амур с лицом, искаженным печалью,
Ложа кленового он левой касался рукой.
Не было больше на нем ожерелья и яркой повязки,
Не были даже слегка прибраны кудри его.
Мягкие пряди волос, растрепавшись, лицо прикрывали,
Перья растрепанных крыл видел воочию я.
Так же они торчат на спинке воздушной голубки,
Если в руках у людей долго пробудет она.
Сразу его я узнал — ведь никто не известен мне лучше! —
И, не стесняясь ничуть, так обратился к нему:
«Мальчик, воспитанник мой, моего изгнанья причина,
Лучше бы вовсе тебя я в обученье не брал!
Ты и сюда залетел, где люди мира не знают,
Где покрывается льдом на зиму варварский Истр?
Что тебя привело? Наши бедствия хочешь увидеть?
Знай же, ты сам из-за них стал ненавистен для всех.
В юности я от тебя записал шутливые строки,
Где шестистопному вслед стих пятистопный идет.
Ты не хотел, чтобы я меонийской прославился песней,
Не поощрял воспевать подвиги славных вождей.
Факел горящий и лук ослабили силу таланта,
Если он, пусть небольшой, все-таки был у меня.
Ибо, пока твою власть и власть твоей матери пел я,
К более важным трудам был не способен мой ум.
Мало того: на беду я глупую создал поэму,
Чтобы искуснее ты стал от науки моей.
Было несчастному мне за нее наградой изгнанье
В самый далекий из всех, мира не знающий край.
Разве Эвмолп Хионид такое сделал Орфею?
Разве когда-то Олимп с Марсием так поступил?
Разве Хирон получил от Ахилла такую награду?
Разве от Нумы ущерб в чем-нибудь знал Пифагор?
Перечислять имена по столетиям долгим не стану —
Только меня одного мой ученик погубил.
Я ли тебе не давал наставленья и стрелы, проказник?
И за науку мою так ты меня одарил!
Сам ты ведь знаешь и всем подтвердить под клятвою мог бы,
Что не хотел я стихом брачному ложу вредить.
Я сочинял не для тех, у кого касаются ленты,
Скромности знак, волос, длинные платья — ступней.
Разве тому я учил, как замужних обманывать женщин,
Чтобы не знали они, кто их ребенку отец?
Я ли не сам возбранял касаться этих книжонок
Тем, которым закон тайно любить не велит?
Впрочем, к чему это все, если верят, что я подстрекаю
К блуду людей, хоть его строгий закон запретил?
Все же — и пусть у тебя не знают промаха стрелы,
Пусть не угаснет твоих факелов быстрый огонь,
Правит державою пусть и страну за страной покоряет
Цезарь, который тебе через Энея родня, —
Все же добейся, чтоб он не остался ко мне непреклонным,
Чтобы для ссылки моей сносное место отвел».
Вот что, привиделось мне, я крылатому мальчику молвил,
Он же, привиделось мне, речью такой отвечал:
«Стрелы — оружье мое, мое оружие — факел,
Цезарь и милая мать будут порукою мне
В том, что запретному я у тебя никогда не учился
И что в “Науке” твоей нет никакого вреда.
Если бы так же легко ты мог и в другом оправдаться —
В том, что тебе нанесло больший, ты знаешь, ущерб.
Что бы то ни было, нам бередить эту рану не стоит,
Ты ведь не можешь сказать, что не виновен ни в чем.
Может, ошибкою ты называешь тяжкий проступок,
Так что заслуженный гнев был не тяжеле вины.
Все же на крыльях сюда я путь огромный проделал,
Чтобы тебя увидать и чтоб утешить тебя.
Был я в эти места когда-то матерью послан
Деве фасийской пронзить сердце моею стрелой,
Ныне, столетья спустя, вторично здесь появиться
Ты заставляешь меня, друг мой и верный солдат.
Слушай: страх позабудь, смягчится Цезаря сердце,
И по молитвам твоим доброе время придет.
Пусть промедленье тебя не страшит: уж близок желанный
Миг, и радость триумф всем без изъятья несет.
В день, когда счастлив весь дом, когда дети и Ливия рады,
В день, когда счастлив ты сам, нашей отчизны отец,
В день, когда, счастья полны, поздравляют люди друг друга,
В день, когда шлют к небесам жертвенный дым алтари,
В день, когда доступ для всех открыт в святейший из храмов,
В этот, надеюсь я, день сбудутся наши мольбы».
Молвил — и то ли он сам растаял в воздухе легком,
То ли начали вновь бодрствовать чувства мои.
Думать могу ли, что ты плохо примешь слова мои, Максим?
Легче крылам лебедей черными стать, как Мемнон.
Но не окрасится в цвет смоляной молочная влага,
Не заблестит теревинф так, как слоновая кость.
Дух твой роду подстать. Ты недаром восходишь к Алкиду
И чередою отцов, и прямотою души.
Зависть, бесплодный порок, несовместна с нравом высоким,
Низкой ползучей змеей вьется она по земле.
Твой же возвышенный дух поднимается даже над родом,
Славное имя твое все же не выше души.
Пусть другие вредят несчастным и страх им внушают,
Пусть им грудь острием, смоченным в желчи, язвят.
Дом твой привычен для всех, кто в беде о помощи молит, —
В их число, я прошу, ты и меня допусти!
4. Руфину
В этом своем письме из понтийской крепости Томы
Шлет Руфину Назон чистосердечный привет
С дружеской просьбой принять благосклонно стихи о триумфе,
Если книжка моя в Город уже добрела.
Скромный это труд, недостойный ваших стараний,
Все же дерзну просить: будь покровитель ему!
Крепкий и так здоров, что нужды ему в Махаоне —
Ищет в искусстве врача помощи тяжко больной.
Так и поэты: большой не нуждается в мягком судействе,
Он и придирчивый слух песней легко покорит.
Я же, чей дар давно захирел в неизбывных страданьях
(Или, возможно, и встарь был он совсем не силен?),
Слишком слабый, увы, я нуждаюсь в доброй поддержке —
В ней откажи — и все прахом пошло для меня!
Книги мои всегда невзыскательной просят оценки,
Этой же все права на снисхожденье даны.
Трудно ль триумф описать, если ты его видел воочью?
Что рисовать и как, память подскажет руке.
Я же в стихах только то закрепил, что жадное ухо
Выхватило из молвы, мне заменявшей глаза.
Можно разве равнять рассказом рожденное чувство
С жарким порывом, какой зрелище в нас возбудит?
Золота блеск, серебра и пурпура — все, что пленяло
Взоры, а я не видал… мне не об этом тужить!
Образы стран и племен, многолюдные сцены сражений —
Вот что видом своим песню питало б мою.
Лица пленных царей, зеркала их дум затаенных,
Мне помогли бы сложить лучше об этом стихи;
А всенародный восторг, упоенье, рукоплесканья
Самый косный дух воспламенить бы могли.
Я бы воспрянул к труду при этом ликующем клике,
Как на призыв трубы к битве солдат-новичок.
Пусть холодна душа, как снег и лед, холоднее
Этой студеной страны, где истомился Назон, —
Сразу б моя оттаяла грудь, как только, сияя
На колеснице своей, взору явился бы вождь.
Стих мой не память глаз, только смутные слухи питали —
Значит, законно прошу милости я у друзей.
Я ни вождей, ни стран не мог назвать поименно,
Просит работы рука — не с чем работать руке.
Много ль молва донесла о свершенном? Ничтожную долю!
Много ль поведать мог в письмах к изгнаннику друг?
С правом бесспорным прошу: не взыщи, справедливый читатель,
Если ошибся я в чем, что-то совсем пропустил.
Лире, настроенной в лад хозяина жалобам долгим,
Трудно было, добавь, в радостном строе запеть.
Трудно счастливые шли слова на смену печальным —
Радоваться для меня стало в новинку, Руфин.
Как с непривычки глаз избегает яркого солнца,
Так веселью давно помыслы чужды мои.
Кроме того, во всем дорога новизна; за услугу,
Если ты с ней опоздал, благодаренья не жди!
Надо бы думать, стихов о великом триумфе немало
Ходит из уст в уста, читано наперебой.
Свежею их струей утолил свою жажду читатель,
Что ему чаша моя с теплой, застойной водой!
Я не ленился творить, не леность причиной задержки —
Не отпускает меня берег предельный морей.
Весть пока доплелась до нас, да пока сочинял я
Спешно стихи, и к вам шли они — год миновал!
Немаловажно и то, подобрался ли к розам ты первый
Иль запоздалой рукой грабишь обобранный куст.
Диво ли, если в саду, где лучшим другой поживился,
Ты на достойный венок вдоволь цветов не нарвешь?
Просьба к поэтам: вкривь не толкуйте! Не с вами тягаться
Ищет Муза моя — лишь оправдаться самой.
Общая служба у нас, нам равно святая, поэты,
Если несчастных певцов ваш не чурается хор!
Были вы частью моей души, друзья, и сегодня
Я и в разлуке к вам думой привычной тянусь.
Так разрешите вручить стихи мои вашей защите —
Сам за них говорить я не могу на суде.
После кончины придет признанье — а на живого
Черная злоба тайком точит завистливый зуб.
Если убогая жизнь подобна смерти — меня вам
Впору земле предать, чтоб довершилась судьба.
Что ж! Пускай этот плод трудов моих каждый осудит —
Станет ли кто хулить самую ревность мою?
Пусть недостало сил — похвалы достойно усердье;
Истая ревность моя, верю, угодна богам!
Благочестивый бедняк придет к алтарю — и приятен
Богу ягненок его с тучным быком наравне.
Столь велик предмет, что даже творец «Энеиды»
Еле мог бы поднять тяжесть его на плечо.
А элегический стих, кренясь на неровных колесах,
Разве снесет этот груз — гордых побед торжество?
Как подобрать мне размер для новых стихов — ибо знаю:
Близок второй триумф — будешь ты, Рейн, покорен!
Если не лгут слова вдохновенных поэтов, готовьте
Новый Юпитеру лавр, старым не дав почернеть.
Это не я говорю с берегов реки, из которой
Воду недобрую пьет незамиренный сармат.
Это божий глас, это бог моим сердцем владеет,
Повелевает вещать, речь мою тайно ведет.
Ливия, медлишь зачем? Колесницу готовь для триумфа —
Установила тебе срок непреложный война.
Мечет Германия в нас вероломно бессильные копья —
Это тем больший вес слову пророка дает.
Сбудется скоро оно, поверь: в колеснице почета
Сын повторный триумф справит со славой двойной.
Ты багряницу готовь — облачить победителя плечи,
Сам изберет чело, не обознавшись, венец.
Шлемы пусть и щиты самоцветами, золотом рдеют,
Пусть вознесется трофей над побежденным врагом.
С башнями пусть города и твердыни из кости слоновой
Наш обольщают взор яви подобьем живым.
В рубище пусть, в камышовом венке на спутанных космах
Воду Рейн понесет, кровью ее замутив.
Дайте пленным царям отличья их и уборы —
Пышностью тканей укрыть новой судьбы нищету.
Все к торжеству готовь, что твоих соратников доблесть
Завоевала тебе — и завоюет еще!
Боги, не зря внушившие мне возвестить о грядущем,
Дайте свершиться скорей верным поэта словам!
5. Котте Максиму
Спросишь, откуда пришло письмо, что теперь ты читаешь?
Издалека, где с морской синью мешается Истр.
Если страна названа, то припомниться должен писавший:
Публий Назон, поэт, сгубленный даром своим.
Как бы хотел он тебе не с берега гетов косматых,
Котта, привет передать, но повстречаться с тобой.
Юноша, отчее в ком возрождается вновь красноречье,
Я прочитал твою речь, людный пленившую суд.
Мой торопливый язык читал ее более часа,
Но и такая она слишком была коротка.
Я ее вздумал продлить, читая снова и снова, —
С каждым разом она нравилась мне все сильней.
Прелести не отнимает у ней повторное чтенье —
Значит, пленяет она силою, не новизной.
Счастливы те, кто ее от тебя на форуме слышал:
Им насладиться пришлось уст красноречьем таких.
Ибо, хотя хороша на вкус вода и в сосуде,
Много приятнее пить из самого родника.
Яблоки нам приятней срывать с ветвей наклоненных,
Чем из чаши резной брать за обильным столом.
Не провинись я, не будь моя муза причиной изгнанья,
То, что прочитано мной, слышал бы я от тебя,
Может быть, вновь в суде ста мужей заседая привычно,
Речи твоей бы внимал, прежнюю должность заняв,
Чувствовал, как наслажденьем мое наполняется сердце,
И, увлеченный, с тобой был бы согласен во всем.
Но, коль судьба отняла у меня и вас, и отчизну
И захотела, чтоб я с дикими гетами жил,
Чаще, прошу я тебя, плоды твоего прилежанья —
Чтобы казалось, что мы свиделись, — мне присылай.
Так же, как делаю я, — если ты не сочтешь недостойным
Мой пример, ибо сам лучший мне мог бы подать.
Я ведь, хотя и давно для вас, мой Максим, потерян,
Свой напрягаю талант, чтобы не сгинуть совсем.
Тем же и мне ответь, чтобы чаще плоды твоих бдений
Впредь и сосланный друг брал благодарной рукой.
Юноша милый, кому больше всех посвящал я усилья,
Не ради них ли, скажи, ты вспоминаешь меня?
Кажется ль мне, что, друзьям читая новую песню
Или, как делать привык, их заставляя читать,
Чувствуешь ты иногда, забыв душой об утрате,
Вдруг, что чего-то тебе близкого недостает?
И как, бывало, при мне ты привык говорить о Назоне,
Все ль у тебя на устах имя его и теперь?
Пусть мне смерть принесет стрела из гетского лука
(Видишь, за лживую здесь клятву расплата близка!),
Если и в ссылке тебя не вижу я постоянно,
Благо свободен идти дух мой, куда захочу.
Так, не зримый никем и духом Рима достигнув,
То я внимаю тебе, то я с тобою говорю.
Как мне бывает тогда хорошо, передать я не в силах;
Самыми светлыми мне кажутся эти часы.
Веришь ли, мнится тогда, что я очутился на небе,
Что получил я удел в сонме блаженных богов.
Но возвращаюсь сюда, небеса и богов покидаю…
Как недалеко течет Стикс от Понтийской земли!
Если ж из этой земли мне вернуться препятствуют судьбы,
Тщетной надежды меня, Максим, скорее лиши!
6. Неизвестному
С моря Евксинского шлет Назон приятелю (имя
Чуть было я не назвал) краткие эти стихи.
Если бы, кто ты такой, рука написала оплошно,
Эта учтивость твой вызвать могла бы упрек.
Но почему не как все, кто опасности в этом не видит,
Просишь ты имя твое в наших стихах утаить?
Если не ведаешь ты, сколь милостив даже во гневе
Цезарь, то в этом бы мог ты убедиться на мне.
Кару, что ныне терплю, ни на сколько я не смягчил бы,
Если бы вынужден был сам свой проступок судить.
Помнить далеких друзей никому не препятствует Цезарь,
Не запрещает писать письма ни мне, ни тебе.
Нет преступления в том, чтобы другу подать утешенье,
Тяжкую участь его ласковым словом смягчить.
Что же напрасный твой страх обращает простое участье
В нечто дурное в глазах наших высоких богов?
Видим же мы иногда, что сраженные молнией — живы
И что Юпитер восстать им не мешает ничуть.
Было Нептуном в куски разбито судно Улисса,
Но Левкофея пловцу не отказалась помочь.
Верь мне, боги щадят небожители смертных несчастных
И сокрушенных гнетут бедами не до конца.
Нет никого из богов снисходительней принцепса нравом,
Силы свои умерять он правосудьем привык.
Цезарь недавно почтил Правосудье мраморным храмом,
Прежде во храме души с честью его водворив.
Многих Юпитер разит по прихоти молнией жгучей,
Кем по размеру вины не был заслужен удар,
Многих пловцов владыка морей схоронил под волнами —
Многими ль вправду была эта заслужена смерть?
Если гибнут в бою храбрейшие, Марс этот выбор
Будет и сам принужден несправедливым признать.
Только меж нас если ты любого спросить пожелаешь,
Вряд ли кто скажет, что казнь терпит без всякой вины.
И ведь того, кто убит водой, огнем или Марсом,
Не возвратит ни один вновь наступающий день —
Многих зато возвратит и многим смягчит наказанье
Цезарь… Молю, чтобы мне быть среди них он велел!
Ты же в то время, когда подобный принцепс над нами,
Ссыльному слово послав, сам себя видишь в беде?
Был бы, наверно, ты прав, будь у нас Бусирид господином
Или правитель, что жег запертых в меди мужей.
Доброй души не порочь перед всеми измышленным страхом.
Что ты опасных камней в мирных боишься водах?
Даже и то, что не начал я сам письмо с обращенья,
Кажется мне, извинить можно с великим трудом.
Но пораженного страх лишил способности мыслить,
В нем рассудок угас перед нашествием бед,
И уж не гнева судьи, а судьбы своей опасаясь,
Собственной подписи я начал бояться и сам.
После упреков таких благодарному сердцем поэту
В книгах позволь называть милых друзей имена.
Стыд на обоих падет, если, близостью долгой со мною
Связанный, в этих стихах назван не будешь ты мной,
Все-таки я, чтобы сна тебя не лишила тревога,
Буду, насколько ты сам хочешь, с тобою учтив
И умолчу, кто ты есть, пока ты не дашь разрешенья:
Я не стремлюсь никому силой свой дар навязать.
Ты же того, кого мог бы любить без опаски открыто,
Если опасность тебе мнится, люби хоть тайком.
7. Друзьям
Больше нет слов у меня просить все о том и том же,
Стыдно пустые мольбы мне повторять без конца.
Однообразье стихов внушает вам отвращенье,
Кажется, просьбы мои помните вы наизусть.
Что бы я вам ни писал, вы всё, конечно, заране
Знаете сами, не сняв воска с завязок письма.
Пусть поэтому смысл изменит мое сочиненье,
Чтобы мне в тысячный раз против теченья не плыть.
Что уповал я на вас, за это, друзья, извините:
Грешен пред вами впредь этим не будет Назон.
Пусть не корят меня тем, что я в тягость жене, у которой
Верность и робость равны, рвенья же нет и следа.
Это снесешь ты, Назон, потому что худшее вынес:
Груз для тебя никакой больше не будет тяжел.
Взятому в стаде быку привыкать не хочется к плугу
И нелегко подставлять вольную шею ярму.
Я же, с которым судьба обходиться привыкла жестоко,
Не новобранцем теперь встречу любую беду.
В землю гетов попав, я, верно, умру среди гетов:
Парка, что начала, пусть доведет до конца.
Легче с надеждою жить, если только она не бесплодна,
Если ты хочешь чего, думай, что этому быть.
Далее следует шаг — в спасенье больше не верить
И убедиться, что ты бесповоротно погиб.
Видим же мы, что порой от леченья становятся шире
Раны, и лучше бы их было не трогать совсем.
Легче погибнет пловец, поглощенный внезапной волною,
Чем утомивший свои руки в борьбе против волн.
Что это вздумалось, мне, что могу я от скифских пределов
Быть удаленным и жить в более мирной стране?
Что это вздумалось мне какого-то ждать облегченья —
Или была мне моя так непонятна судьба?
Вот я и мучусь сильней, и мне обновляет изгнанье,
Вновь пробуждая печаль, вид опостылевших мест.
Все-таки лучше по мне, что медлит рвение близких,
Чем если б хлопоты их встретили полный отказ.
Дело так трудно, друзья, что у вас не хватает отваги —
Но лишь просящий того, кто даровал бы, найдет.
Только бы Цезаря гнев запрета мне не поставил —
Я бы бестрепетно смерть в водах Евксинских нашел.
8. Фабию Максиму
Что за подарок из Том, ломал я голову часто,
Можно было б тебе, Максим, на память послать?
Золото я бы послал, серебро послал бы охотно,
Но ты им рад, лишь когда сам одаряешь других.
Да и земля здесь совсем не богата ценным металлом,
И земледельцам его враг не дает добывать.
Часто одежды твои украшал сверкающий пурпур,
Но не сармата рука яркими сделала их.
Шерсть у овец тут груба, и доныне искусством Паллады
Женщинам этой страны не удалось овладеть.
Здесь они не прядут, но дары Церерины мелют,
Тяжкие на голове носят кувшины с водой.
Здесь с виноградной лозой не дружат статные вязы,
Осенью ветви не гнет тяжесть созревших плодов.
Скорбную только полынь родит невзрачное поле —
Горечь ее отдает горечью этой земли.
Так что, по мне, ничего в суровой области Понта
Не было, что подарить близкому я бы хотел.
Я посылаю тебе в колчане скифские стрелы —
Пусть обагрятся они кровью врага твоего.
Вот какими здесь тростниками пишутся книжки,
Вот какая из Муз здесь процветает у нас!
Совестно мне посылать такой ничтожный подарок
Другу, но все же его ты благосклонно прими.
9. Бруту
Из-за того, что во всех этих книжках смысл одинаков,
Пишешь ты, Брут, что мои кто-то поносит стихи.
Я, мол, все только прошу поселить меня где-нибудь ближе,
Я лишь твержу, что меня здесь обступают враги.
О, сколь из многих грехов в вину вменяют единый!
Если лишь в этом порок музы моей — не беда.
Сам я в книгах моих погрешности вижу отлично,
Хоть и сверх меры свои нравятся людям стихи.
Хвалит создатель свой труд: так, может быть, Агрий когда-то
Всех уверял, что Терсит очень собою хорош.
Нет, мой вкус не впадет никогда в такую ошибку:
Все, что создал, не могу я без разбора любить.
Что ж я, ты спросишь, грешу, если сам погрешности вижу,
И недостатки зачем я в сочиненьях терплю?
Но ведь совсем не одно — болеть и лечить от болезней:
Боль ощущает любой, может унять ее врач.
Слово желая порой изменить, я его оставляю:
Вкусу, как видно, теперь силы мои не равны.
Часто претит мне (зачем мне в том пред тобой отпираться?)
Все исправлять и нести бремя трудов без конца.
Труд сочинителю в радость и трудности сам облегчает,
Вместе с душою творца дело растет и кипит.
Править бывает всегда настолько ж труднее, насколько
Более, чем Аристарх, был Меониец велик.
Так порыву вредит медлительный холод усилий,
Так остановлен уздой может быть скачущий конь.
Пусть же Цезаря гнев не смягчат благосклонные боги,
Пусть не укроет земля мирная кости мои,
Если, когда я порой пытаюсь удвоить старанья,
Передо мной не встает участь преградой моя.
Чуть не безумным себе я кажусь, стихи сочиняя
И среди гетов еще пробуя их исправлять.
Значит, нет ничего простительней в наших писаньях,
Нежели то, что смысл всюду почти что один.
Радостно в радости пел, пою печально в печали:
Та и другая пора в созданном мною звучит.
Как было мне не писать о тревогах сурового края?
Как не твердить, что хочу в мирной земле умереть?
Но, повторяя одно, едва ль я буду услышан,
Если ж не внемлют словам, то бесполезны они.
Кроме того, об одном я писал, обращаясь ко многим,
Голос один призывал многих на помощь прийти.
Ради того, чтоб у нас не нашел повторений читатель,
Стоило ль, Брут, мне просить лишь одного из друзей?
Слишком цена дорога! Знатоки, за признанье простите:
Я спасенье ценил выше, чем славу стихов.
Далее, что бы поэт для себя ни выбрал предметом,
Может он волей своей многое в нем изменить.
Муза моя между тем — лишь правдивый свидетель несчастий,
И неподкупностью лишь речи весомы ее.
Я ведь не книгу писал, я о том заботился только,
Чтоб от меня получил каждый из близких письмо.
После, собрав кое-как, я их разместил без порядка —
Так что не думай, что плод выбора — этот мой труд.
Милостив будь же к стихам, не желаньем славы рожденным:
Их породили на свет польза и дружеский долг.
