Архив стихотворений Владимира Кострова

Беру костыль: опять меня мотает,
И самому себе твержу: держись!
Презренного металла не хватает
На скромную оставшуюся жизнь.

И точно, не оставлю я наследства.
Благодаря аптекам и врачам
Мне много лет. И я впадаю в детство.
Но мама не утешит по ночам.

Но продолжает божий мир вращаться,
Наркоз стихов кончается уже.
И лишь душа не хочет возвращаться,
Таится, словно утка в камыше.

Мир полон и больных, и без гроша,
Но унывать — не стоящее дело.
И потому прошу тебя, душа,
Не покидай страдающее тело.

Словно был я старцем древним,
А очнулся вечно юным.
Взрывы манговых деревьев
Между Пегу и Рангуном.

Каждый миг считаю за год, –
Наважденью чужды судьи –
В череде метафор-пагод.
В золотом молчанье Будды.

К златострунной Ирравади
Тёмный слон бредёт купаться.
Если это мне приснилось –
Не желаю просыпаться.

Между Пегу и Рангуном
Я разбил своё сознанье
Не о камень преткновенья –
О наперсницу желанья.

…Не было душе тревоги,
Сердцу не было обузы,
Но возникла у дороги
Продающая арбузы.

И металось солнце злое,
И ломились сквозь проломы,
А её хранил от зноя
Тент из рисовой соломы.

Очи – тайные, как ночи,
Волосы – черней всевластья.
Щиколотки голубые,
Шоколадные запястья.

И расцвёл вблизи селенья,
Меж платаном и бурьяном,
Плод мужского вдохновенья,
Вызываемый дурьяном.

И горели красным грузом,
Верхом всех её коммерций
Ломти сочного арбуза,
Так похожие на сердце.

И вонзались, словно звуки,
В грудь, чтобы любить и плакать,
Перламутровые зубки
В пламенеющую мякоть.

О, агатовые бусы!
О, серебряные бляшки.
Продающая арбузы
Гонит по сердцу барашки.

И лежит, как чудо-юдо,
Между мною и тобою
Океанского рассола
Блюдо вечно голубое.

Десятиклассницы! Тогда
вы так пронзительно смеялись
и так стремительно менялись,
в пятидесятые года.
Вы покупали каблуки
и обрезали ваши косы.
Мы покупали папиросы
и пили пиво, чудаки!
О, восхищенье этих лет,
когда у Капок, Люсек, Ленок
вспорхнул над остротой коленок
передвоенный маркизет.
Когда вы брови подвели
и улыбнулись удивлённо,
то наши клёши подмели
проспекты городков районных.
Подумайте, десятый класс!
Он налетел на нас, как буря,
и шестимесячные кудри
на танцах закрутили нас.
Вы привставали на носках,
хотя шептали: «Ах, не надо!..»
И ваши первые помады
у нас горели на щеках…

Заполярный райком —
дом с крыльцом продувным и холодным,
с неизменной трубой,
завывающей волком голодным,
с бельевою верёвкой,
протянутою над карьером,
и партийцем-каюром,
который здесь служит курьером,
и куском кумача,
чуть поблекшим за лето,
и лицом Ильича,
проступающим в раме портрета…
Ты устал, секретарь,
и тебя не подымет с постели
даже белый мятеж
с океана летящей метели.
Обжигая о сани
свои задубевшие руки,
на оленях и лайках
мотаясь по дальней округе,
на заснеженных скалах,
в снегах каменистых
добивался ты права
себя называть коммунистом.
На краю континента
бьют в набат океанские льдины.
Человечность и твёрдость
в чём-то главном, поверьте, едины.
Что ломало других, тебя не сломало.
Убеждённость и честность,
поверьте, это не мало.
Не искал ты поблажек
и лёгкого чина,
человек, секретарь,
в 30 лет настоящий мужчина.
Чуть курносый, тяжёлый,
с сединой в непричёсанной чёлке,
ты лежишь, как пастух
после трудной и долгой кочёвки.
Озаряют сияния
пробитое сопками небо,
и морозец хрустит,
словно свежая репа.
Рядом крутится ось
мятежной и трудной планеты,
и мерцают песцы,
в полимерные шкурки одеты.

И поворот. И сердце сжалось.
Дышу с трудом.
Стоит, не принимая жалости,
мой отчий дом.
Навеки врезанные в память —
тому назад —
у вереи дорожный камень
и палисад,
четыре стёртые ступени
и три окна…
О, как в них пели и скорбели,
когда пришла война.
Он дышит по ночам натужно,
как дед больной,
весь от торца до чёрной вьюшки
любимый мной.
Все связи прочие нарушу,
а эти — не.
Он двери распахнул, как душу,
навстречу мне.
Входи же с верой и надеждой,
свой дух лечи,
здесь теплота жива, как прежде,
в большой печи.
Он пахнет яблоком и редькой,
хранит уют.
Здесь на поминках тени предков
к столу встают.
И тут, одетый в старый китель,
давно вдовец,
страны заступник и строитель,
живёт отец.
Живут, с эпохою не ссорясь,
святым трудом,
мои печаль, любовь и совесть,
отец и дом.
Четыре странные годины
несли беду,
четыре красные рябины
горят в саду.
И не сдались, перетерпели
тебя, война,
четыре стёртые ступени
и три окна.

Когда застынут поезда,
свист оборвётся соловьиный,
блеснёт последний раз звезда
над среднерусскою равниной;
когда приду я в тот покой,
где только облака белеют,
о редкой нежности мужской
всего я горше пожалею.
Товарищ мой, мой друг и брат,
ты помнишь те часы ночные,
когда звучали, как набат,
часы обычные, ручные.
Особой ясности полны,
друг другу души поверяли
и от судьбы родной страны
своей судьбы не отделяли.
От мелочности далеки,
когда мы ощущали странно,
как движутся материки
и как вздыхают океаны.
По жилам ударяла кровь
в великом счастье единенья,
и даже женщины любовь
стояла в неком отдаленье.
И в состоянии таком
людьми мы были в самом деле
и над народным пирогом
с ножом и вилкой не сидели.
И этим чувством жизнь полна,
пред общей правдой неповинна.
Как среднерусская равнина
одной самой себе равна.
О, как преображает нас
товарищества светлый час!

Как ты в себе слила,
воздушное созданье,
изящные слова,
красивые страданья.
Хоть пишешь ты, как встарь,
печально и объёмно,
но мысли, и словарь,
и чувства — всё заёмно.
Совсем не наугад, —
приём тут найден древний, —
всё взято напрокат
у Анны Андреевны.
Пусть стиль её тобой
усвоен на «отлично»,
но было там впервой, —
а у тебя вторично.
И всё наоборот,
что мы навытворяли, —
дворяне шли в народ,
а мы назад — в дворяне.
Не буду, так сказать,
всё объяснять подробно.
И можно так писать,
да как-то неудобно.

Померкнет свет за косяком.
Уйди из дома босиком
по крупной голубой росе дорожкой лунной
и погрузись в глубокий лес,
чтоб дух воистину воскрес
и стала горькая судьба как прежде юной.

Иди и слушай, и дыши,
войди в глухие камыши,
протри озёрное окно туманной ватой,
пусть сердце бедное болит
и любит, и прощать велит,
и бьётся, рвётся из груди, и дышит мятой.

Вновь опустились небеса
на поле спелого овса
и кони, словно острова, и ветер — в губы.
Хохочет филин, как злодей,
и слышится: бери, владей,
и льётся женский смех грудной
на голос грубый,

и хочется любить, прощать
и ничего не обещать,
и плакать, и опять любить. И в копны падать,
перемешать и даль, и грусть,
желанье тайное и Русь.
О, господи, когда ты есть, оставь мне память!

Закат приморский умирает,
и чайка реять устаёт.
А в парке музыка играет,
и сладко женщина поёт.

И снова молодость маячит,
как наваждение, как сон.
Ворчит тромбон, и скрипка плачет,
и обольщает саксофон.

И взоры бродят, пламенея,
среди каштанов и аркад.
Златые цепи Гименея,
на травы падая, звенят.

О нет, компьютерным железом
так сладко сердце не проймёт.
Сияющий, за волнорезом
проходит белый теплоход.

Зачем ты, сердце, замираешь?
И почему желанья ждёшь?
Зачем ты, музыка, играешь?
О чём ты, женщина, поёшь?

Поскорей раствори эти рамы,
Разведи, как разводят мосты.
И вдохни этот утренний, ранний
незадымленный холод Москвы.

На такси из осеннего леса
прилетел я на дальний звонок,
словно рябчик весенний, повеса,
на охотничий точный манок.

Что меж нами? Какая зараза,
разъедая судьбу, проползла?
Эти два непрощающих глаза
словно два наведённых ствола.

Это вовсе уже не охота.
Ну чего же ты? Бей — не тяни.
Разобью свою голову с лёта
о закрытые рамы твои.

Что может знать чужак
о полной русской воле?
Судить или рядить
об этом не дано.
Пора идти гулять:
сегодня ветер в поле
и дождь стучит в окно.
Безлюдно и темно.

Тут сам не разберёшь,
как можно жить иначе.
Зачем тебе любовь
пространства дорога?
Далёким куликом
о чём болота плачут?
О чём шумит тайга?
О чём поют снега?

Здесь просто и легко
остаться неизвестным,
любить сквозящий свет
и вяжущую тьму.
И разум не смущать
вопросом неуместным:
зачем и почему?
Затем и потому!

Ни огонька, ни шороха, ни мысли —
а только вяжущий самоуют.
С какой беды зрачки твои прокисли?
Не плачут, не смеются, не поют.
А ведь бывало:
светом обдавало
и дуло дулом, как из двух ветрил.
Пивал, бывало,
и певал, бывало,
в глаза, бывало, правду говорил.
Уже и смысл словам не придаётся,
как бы по мыльной плоскости скользя.
Всё предаётся,
что не продаётся,
всё ненавистно, что предать нельзя.
Мы жизнь, как плёнку, не перемотаем
(всего не выпить и всего не съесть),
и пьяницей последним промотаем,
неужто, веру, молодость и честь.
Век короток. А мы играем в жмурки.
Мала Земля. Гляди, дружок, гляди.
Лишь только эти шмотки, эти шмутки.
И ничего святого впереди.

Проложи по траве чуть дымящийся след
и хрустящий сенник положи в изголовье…
Этот
близкой луны
ненавязчивый свет
добр и жёлт,
как топлёное масло коровье.

Чуть стеклянно мерцает твоя борода,
и лечебно свечение глаз под бровями,
словно в горле, пробулькала в речке вода,
глухо ухает филин вдали
за борами.
Ты слова говоришь, словно мякиш жуёшь,
и неслышно ступаешь по травам, тихоня.
До чего хорошо ты на свете живёшь,
Афанасий Вуколович, дядя Афоня!

Этот век с его броским и резким мазком,
век грохочущих ритмов и танцев с изломом
ты во мне успокаиваешь
сиплым баском
и округлым и сочным, как яблоко, словом.
Потянуло с востока прохладой лесной,
звёзды близкие гаснут.
Светает.
Может, их деревенская баба метлой,
словно угли из печки,
в ведёрко сметает?

И тогда моим горлом
Хлынул багряный закат,
Я рухнул осевшим телом,
Как убитый медведь.
Холодный больничный кафель
Горячим лизал языком,
И хотел зареветь по-медвежьи
И не смог зареветь.
Тело тянулось боком
И немного вперёд,
К чьей-то в сбитом ботинке
Высящейся ноге.
И вдруг я понял весеннюю утку,
Сбитую влёт,
И осеннюю щуку
На блещущей остроге.
Жадно хотелось жизни,
По розовой слизи скользя,
Поля, страны и женщины —
Всего, что зовётся судьбой,
Где можно врать по неведенью,
Но заведомо врать нельзя,
Слишком на тонкой нити
Подвешен шар голубой.
Не прошептать прощенья,
Не проглотить слюны.
Сверху бутылка с красным.
Капельница к руке.
Снежным новокаином
Окна затенены.
Тени эритроцитов
Мелькают в глазном белке.
Тоскуют босые ноги
По мокрой ночной траве,
Будто для них на свете
Нет ничего нужней.
Мечется синусоидой
В гаснущей голове:
Мог бы дружить вернее,
Мог бы любить нежней.
Снисходит по капилляру
Красная благодать.
Каким неизвестным братством
Мир подтверждается вновь.
Не в этом ли вся свобода —
Кровь друг другу отдать,
А в роковую минуту
Отдать друг за друга кровь!
Девочка в бледном халате,
Глазки, как васильки.
Конь моего детства
Пьёт голубую рань.
Губы просят студёной,
Живой воды из реки,
Чтоб остудить для слова
Пенящуюся гортань.

Не полюбить
Так горько, как бывало,
Но снова каждый миг
Неповторим.
Пора пришла.
И осень запылала,
Леса горят,
Давай и мы сгорим.
Давай взойдём и бросимся
С обрыва
На острые метёлки камыша.
Горит река.
Горит на леске рыба.
Так, может быть,
Займётся и душа.
Огнём займётся,
Соловьём зальётся,
Зажжётся от ликующих ракит.
Осенней уткой
Из осок взовьётся
И полетит.
Дымят мои туманные угодья,
Мои хоромы…
И на колосник
Просыпались весёлые уголья
Коч клюквенных
И боровых брусник.
Ах, всё пылай,
Что плакать не умеет,
Ах, всё иди к весёлому концу!
Давай сгорим,
И ветер нас развеет, как семена,
Как память, как пыльцу.

Другие мы и в жилах кровь другая.
Мир в серебре, а на дворе Покров.
Давай-ка, тя, лучины настругаем,
Давай побольше наломаем дров.
Когда в печи заговорят поленья,
Мороз и сырость дачную гоня,
Давай откроем летние варенья
И с красным чаем сядем у огня.
Сольём сердца страдающие наши
И отведём заботу от лица.
Как хороши, как свежи были сажи
На чёрных вьюшках в доме у отца.
Как дивно пахли и гудели ульи,
И яблоки мерцали в сквозняке.
Как молоды и жарки были угли
В подтопке на стальном колоснике.
Как чисты были облачные глыбы,
И как легко несло меня весло
По озеру, где всплескивали рыбы
На плоскодонке под твоё окно.
Как хороши, как свежи были губы,
Как звонок и затейлив соловей.
Как широко и сладко пели трубы
Печные трубы родины моей.

Хватит в тёплом дремать овине —
Просыпайся, ямщик удалой.
Вновь грызутся на луговине
Красный, белый и вороной.
Губы в пене, грозят глазами,
Чёрный скалится на врага.
Красный мечется, словно пламя,
Белый бесится, как пурга.
У обрыва, над самой бездной,
Гривы на руки намотай,
Укроти их уздой железной,
Крепкой сбруею обратай.
И гони их под свист и клики
К звёздам в маревом далеке,
Встав, огромный, как Пётр Великий,
На грохочущем облучке.
Чтобы брат побратался с братом,
Чтоб Россия была крепка,
Чтоб Царь-колокол плыл набатом
Под дугой у коренника.

Как беспощаден
Твой взгляд осуждающий —
Что-то конечное в нём
И бесспорное.
Вывела в поле своих нападающих
Воспоминаний первая сборная.
Что?
Мы вечно прописаны кровию
В юности,
Правом безумья владеющей?
И не согреться под общею кровлею
Мирным огнём над судьбой холодеющей?
Больше не мечется пламя разбойное.
Реже прощается,
Чаще недужится.
Что-то конечное,
Очень небольное…
Если небольное —
Может, ненужное?
Разве в такое поверится смолоду —
Время уходит,
А жизнь не кончается.
Дай свои руки,
Откинь свою голову.
Корни болят,
Если крона качается.