Архив стихотворений Владимира Кострова

Срок настал, московская богема,
Нам с тобой проститься до конца.
Слишком жизнь – короткая поэма,
И всегда от первого лица.
Солнце поднималось над горою,
И судьба глумилась над людьми.
Это сочиненье без героя
От меня, страна моя, прими.
Я не подошёл Замоскворечью,
И всему виной характер мой –
Говорить хотел прямою речью
И идти по жизни по прямой.
Если кто прочтёт мои тетрадки,
Может быть, услышит на часок
Позабытый перебор трёхрядки,
Ласковый жалейки голосок.
Может быть, из стороны нездешней
Я увижу, как в лугах идёт
Преданный, распятый и воскресший
Мой народ.

Поток ушедших лет
Мы не переиначим.
Мы можем только что
Глядеть ему вослед.
Над прошлым, дорогим
Давай с тобой поплачем.
А будущее где?
А будущего нет.
Так близко слышен зов
Свободного пространства,
Там только окоём,
Там вечны тьма и свет.
Мы вместе и поврозь
Достигнем постоянства.
А будущее где?
А будущего нет.
Какою ты была
Нарядной и бедовой!
Как покорялась ты
Любви моей в ответ.
На заливном лугу
Завял цветок медовый.
Есть только день любви,
А будущего нет.
Ты встанешь поутру,
Дела в дому управишь,
Метёлкою шурша и ложками звеня.
В твоих глазах вопрос:
Меня ты не оставишь?
В моих глазах ответ:
Не покидай меня.

Отшумели сады, отзвенела вода,
От зелёной листвы не осталось следа,
В чистом поле так ясно и пусто.
От счастливых минут до последних седин
Мы остались с тобою один на один,
Мое позднее древнее чувство.
Журавли улетели, печально трубя,
Я живу только тем, что я помню тебя
В этом мире коварном и пошлом.
Я живу, словно уголь потухшим огнём,
День за днем остывая душой, день за днём,
Только прошлым живу, только прошлым.
Я себя не прощаю, тебя не виню,
Я готов поклониться вчерашнему дню.
Ишь как в поле меня прознобило,
Мне бы только дойти да у печки прилечь.
Неужели остыла горячая печь?
Неужели меня ты любила?

Не сули мне богатство шальное и пошлое,
Синеглазой мечтой не шути надо мной.
У меня за спиною одно только прошлое –
Полубедность, весёлость, пиджак продувной.
Над скамейкой качалась берёзка ветвистая,
Заливала черёмуха те времена.
Ах, каких я красавиц из окон высвистывал,
Уводил на бульвары гулять до утра.
Рукава у тебя оторочены гарусом,
И дерзка, и резва полудикая стать.
Уплывай в своём платье, как лодка под парусом,
Оставляя меня вспоминать и мечтать.
Мне уже невозможно догнать невозможное.
И суровое время сужает зрачки.
И прощальный привет из прекрасного прошлого
Выбивают морзянкой твои каблучки.

Прощай, моя радость, прощай!
Ты в жилах пока ещё бьёшься,
Но прошлого не обещай:
Я знаю, что ты не вернёшься.

Как птица, лети из руки –
Свободе не будет возмездья.
Расходятся материки,
Разводятся в небе созвездья.

Прости, моя радость, прости,
Как луг улетевшую цаплю,
Волшебной воды из горсти
Я выпил последнюю каплю.

Прощай, не жена, не сестра.
На мокром московском перроне
Я буду ходить до утра,
Подобно вокзальной вороне.

Снова сердце и болит, и стонет,
поплавком ныряет поутру.
В красные, озябшие ладони
голубое озеро беру.
Реют чайки белые, как флаги.
Кони в поле начинают ржать,
и неумолимой тёмной влаги
ни за что в руках не удержать.
Бредит день блуждающей улыбкой
с оспинами чёрными ворон.
Как недолги эти плеск и зыбкость
и печален светлых капель звон.
Тихий звон над честью и бесчестьем.
Чёрный креп на молодой заре.
То, что просочится и исчезнет,
мне всего дороже на земле.
Так, в преддверье мрака и разлуки
хоть на миг на праздник призови
и просей в мои пустые руки
золотые волосы свои.

Пламя первой листвы на обугленных сучьях.
Стон последней любви в журавлиных созвучьях.
Русской белой метели сияющий храм.
Не ошибся ли Фёдор Иванович Тютчев,
Завещавший любимую Родину нам?
Ведь в бесплодной погоне своей за вещами,
За солянкою рыбной и жирными щами,
Где нам было вчитаться в его завещанье,
Непутёвым наследникам гор и равнин?
Как направить свой путь сквозь туман бездорожья
Там, где мера одна только – заповедь Божья –
Не погонные метры, не общий аршин?
Пусть лукавой Европы практический разум
Захлебнётся российскою нефтью и газом,
Мы бы не были к нашему слову глухи.
Не пристали б машинные копоть и сажа
К чудотворному лику родного пейзажа,
Где, как ключ заповедный, струятся стихи.
На краю горизонта годов неминучих
Вижу чистый просвет в накопившихся тучах,
Словно вызов грозящим земле временам.
Это он. Это Фёдор Иванович Тютчев,
Луч надежды с небес посылающий нам.

Бедное сердце болит спозаранку
В горьком сознанье беды и вины.
Чудится, будто играет шарманка
Песню времён англо-бурской войны.
Видно, старухи не зря голосили.
Век начинался – слепое дитя.
Песня с шарманки прошла по России,
В пьяных застольях все жилы крутя.

Стакан в стакан! Споём, друзья,
О дальней стороне!
«Трансваль, Трансваль, страна моя,
Ты вся горишь в огне!»

Земец и пахарь. Купец и карманник.
И с револьвером убойный студент.
Точка поставлена. Умер шарманщик,
Но продолжает играть инструмент.
Давняя музыка Родины милой,
Душу она бередит до сих пор.
Бурская пуля. Афганская мина.
Очередь из автомата в упор.

Прощай, любовь. Прощай, семья.
Погасни, свет в окне.
«Трансваль, Трансваль, страна моя,
Ты вся горишь в огне!»

Вздыбились нации с именем бога
В год обезьяны, а может, змеи.
Стали уже убивать у порога
И распинать на глазах у семьи.
Снова обиды, плевки и проклятья –
Это шарманка поёт на износ.
Снятся мне душу продавшие братья
Каин и Авель, Пилат и Христос.

Нальём, споём, терпеть нельзя.
Утопим боль в вине.
«Трансваль, Трансваль, страна моя,
Ты вся горишь в огне!»

Время гудит над дорогой метельной,
Словно не хочет тепла и добра.
И надеваю я крестик нательный –
Каплю надежды из серебра.

Земли едва касаяся,
не глядя на зевак,
идёт Зима – красавица
в метельных кружевах.
Луна весёлой мальвою
горит в её ведре,
все юбки подкрахмалены
и рюшки на бедре.
Не правые и левые,
а вещие слова
пускает белым лебедем
она из рукава.
Она пришла заранее,
чтоб новый день блистал
под музыку шуршания
кристалла о кристалл.
И тайно, и воочию
для нас, для нас, для нас
бубнит под песню волчью
еловый контрабас.
А песня про зелёное
в оврагах и лесах,
про соловья залётного
в июньских небесах,
про дальнюю околицу,
про воду из ковша,
про то, чем беспокоится,
смущается душа,
про гибель и спасение,
про молодость мою
в Саврасовском, Есенинском,
Свиридовском краю.

Смуту и безверье не приемль,
А иначе точно быть беде…
Над рекой Великой белый кремль,
Как Христос, идущий по воде.
Прикоснись душою к старине,
Мимо деклараций и затей.
С каждым годом по родной стране
Меньше километров и детей.
Кто бы, что и как ни говорил,
Только «Нет!» в ответ ему скажи.
От чудской волны и до Курил
Подступают к горлу рубежи.
У других подачку не моля,
Каждому не открывай дверей.
Глубока российская земля –
Глубже океанов и морей.
Не обходят грозы стороной,
Падает и каменная кладь.
Русский Бог за белою стеной,
Псковский кремль за нашею спиной –
Некуда нам дальше отступать.

Вот уж несколько лет перед сном
Я курю на балконе.
В окнах зданий соседних
За тонким стеклом
Пляшут рыжие кони.
Потому я курю перед сном,
Что какая-то птица,
Управляя бесшумным крылом,
На карниз наш садится.
Одиноко ей наверняка –
Не сидится на ветке.
И в глазах её два огонька
От моей сигаретки.
Эти два отражённых огня
Появляются снова и снова,
Словно чья-то душа от меня
Ждёт заветного слова.
И хочу я ступить на карниз
С непонятным доверьем,
Но тогда она падает вниз
К затенённым деревьям.
Научиться бы птицей летать,
В небе сумрачном плавать.
Но могу лишь курить, вспоминать
И над прожитым плакать,
И за жизнью, пошедшей на слом,
В безнадёжной погоне,
Вот уж несколько лет перед сном…
Я курю на балконе.

Выходец из волости лесистой,
бражник, сочинитель, острослов,
в глубине истории российской
жил Ермил Иванович Костров.
В переводах был
весьма исправен,
пил вино, работал не спеша.
О Кострове Пушкин и Державин
говорили: «Добрая душа».
Годы шли
уже двадцатым веком,
о любви, а не о пустяках
вновь с Костровым,
добрым человеком,
Маяковский говорил в стихах.
Буду жить
с такой фамильей древней,
не употреблю её во зло.
Классиков высокое доверье
на мою фамилью снизошло.
Чем за то доверье отплачу им?
Впрочем, перспективы не плохи.
Вознесенский, Храмов, Феликс Чуев
посвящали мне свои стихи.
Может быть, хоть этим буду славен
на просторах матушки-Руси.
Я – Костров.
А кто из них Державин
или Пушкин, Боже упаси?!

Герой и мученик овации,
Будь снисходителен вдвойне.
Меняются администрации,
А ты останешься в цене.

Не торопись. Стихи раскуплены.
Легко выходят книги в свет.
По Бенедиктову и Кукольнику —
Ты замечательный поэт!

Ты возвышаешься по-прежнему
Над нами гордой головой,
Вниманьем Рейгана и Брежнева
Подсвечен нимб высокий твой.

И, пожиная что посеяно,
Над тем подумай, старина:
А любит всё-таки Есенина
Россия, дикая страна.

Красно-алый гребешок,
На ногах по острой шпоре.
Деревенский петушок,
Словно ухарь на заборе.

Взгляд – грозней, чем орла!
Упиваясь бранной славой,
Простирает два крыла
Над куриною державой.

Атаман, главарь, премьер,
Всё нарядно, всё парадно.
И, хотя не шантеклер,
Но грассирует изрядно.

Приколочена стреха,
Все ворота на запоре:
Жаль такого петуха
В суповом схарчить наборе.

Наломает речка льда,
Понесёт варягов к грекам.
Неужели навсегда
Петушок откукарекал?

То в ночи она вспыхнет, как спичка,
А в стихе тугодумном умрёт…
Ах, поэзия, вольная птичка –
Где захочется, там и поёт.
Как порывы весеннего ветра,
К педантизму любому глуха,
То сверкнёт в чертеже геометра,
То засвищет в рожке пастуха.
О, не молкни свободное пенье.
И в столице, и в тёмном лесу.
Ах, оставьте душе оперенье
И в глазах сохраните слезу.
И всё жду я её по привычке,
Вот уж иней блестит на стерне.
Я бы умер в чужой стороне
Там ведь нет этой маленькой птички.

У них в делах анархия и жуть,
но чувства и у них идут по плану…
Чтоб женщине на нечто намекнуть,
японец составляет икебану.

А что задумал это самурай?
Какой обычай спрятан за обличьем?
А ты сиди
и думай-разбирай:
а может, в ней какое неприличье?
Обыкновенный деревенский шиш
замаскирован розой и люпином.
Несите лук, укроп и хрен любимым –
нас икебанами не удивишь!

Нам Кинешма дороже, чем Париж.
мы любим Афродит из пены банной,
и посылают нас за икебаной
так далеко, что и не повторишь.
Нас икебанами не удивишь.

Я предпочту намёку прямоту.
Пусть нравственность глядит
недрёмным оком.
Не правы те,
кто видит красоту
в обычае коварного Востока.
Суй палец в дверь – и точно прищемишь.
Нас икебанами не удивишь!

Я люблю надвинуть креном
козырёк на правый глаз.
Я люблю окрошкой с хреном
заправлять российский квас.

Я люблю траву зелёную,
наличник над крыльцом
и частушкою солёной
хрущу, как огурцом.

Но не давит мне в печёнку
и не колет под ребро
ни шотландская юбчонка,
ни тирольское перо.

Мы и сеяли, и веяли,
и ели ананас.
Ну а Хейли?
Ну и Хейли
мы читали, и не раз.