Архив стихотворений Георга Гейма

Перевод Г. Ратгауза

Холмы и поле за полем
Затопила синяя тьма.
Она захватила все реки,
Все деревья и все дома.

Облаков белопарусных стая,
Их ровный по небу бег.
Небо, как берег далекий,
Омывают ветер и свет.

Когда этот дымный вечер
Глаза нам закроет рукой,
Легконогие сны в наши двери
Входят бесшумной толпой.

Над их головами кимвалы
Позвякивают едва.
Они держат яркие свечи
И тихие шепчут слова.

Сидят по-четверо за тёмным кантом
Светильника, зарывшись в стол зелёный.
Как осьминог над трупом, удивлённо
Нависли лысины над фолиантом.

Бывает, руки возникают в пятнах
Чернильных. Вспархивают немо губы.
Язык, что красный хоботок сугубый
Над римским правом — маятник отвратных

Гримас. По временам они, как тени,
На белой расплываются стене.
Их голоса всё дальше, всё смятенней.

Но вдруг их пасть растёт. Слюна писак
Бушует. Немота. Мир в белой пене.
Параграф с краю зелен, как червяк.

Якобу ван Ходдису.

Морского лона потемнело дно.
А где-то под водой, на глубине,
Горит огонь — родимое пятно
На теле ночи, на бездонном дне.

А здесь, во тьме, над током тёмных лет
Зеленопёрый, красноклювый сон
С увядшей лилией — ночной привет:
Но мёртв старик. И вял и жёлт висок.

Сон, он — павлин, что перьями встряхнул.
Лиловым сновидения дымком,
Прозрачной изморосью сеют. Снул,
Он входит в них и тонет целиком.

Огромные деревья в ночь идут,
Кидая тени в бледные сердца
Тревожно спящих. Месяц тут как тут —
Их сторож. Врач. Не изменив лица,

Вливает яд в их кровь. Они лежат,
Друг другу ненавистны. (Это мы.)
И тайной злобой снов своих дрожат.
Их лица стали призрачней зимы.

Как дерево вкруг сердца, собралась
Ночная тень, пуская корни, ввысь
Растет, пьёт соки их, сквозь стон взвилась,
Припала к башне ночи, где взялись

Откуда-то ворота тишины.
Она слепа. Вот вспархивает Сон.
Ночь тяжела и крылья холодны,
Лбы спящих дико расцарапал он.

Вот он завыл. Болезненно-лилов,
Скребёт пространство звук. Вот Смерть вошла.
Крест, пепел, жир, смрад жертвенных голов —
Плоды увядших лет: её дела.

Уже висят фонарики на ветках,
На цветником, как гроздья сна и света,
С забора протянувшись до боскета,
Бобами вспыхивая на беседках.

Бред голосов и грохот духового
Оркестра — медных, барабана. Где-то
Взлетает в воздух первая ракета,
В дождь серебристый превращаясь снова.

Под Майским древом пары ходят в ряд
Под неотёсанный удар смычка,
И с завистью на них мальцы глядят.

А в синь заката, розовы, легки,
Дельфиньи ласты вплыли — облака,
Спят, одинокие, в морях тоски.

Клуб дыма, розовый, как день весной,
Из чёрных лёгких паровоза вдруг
Взметнувшись вверх, гигантским вихрем звук
Влечёт ко дну, как айсберг — трубный вой.

Так зимний день — сходящий вниз пожар —
Багровый, золотом и хрусталём
Поник на снег, где пляшущим огнём
На мрачный лес пал раскалённый шар.

А поезда гремят на дамбе длинной,
В леса вонзившейся охвостьем дня.
И космы дыма — языки огня! —

Восточный ветер треплет на свету,
Стервятник, в перьях золотых, долиной
Летящий на закате в высоту.

Рвут белобрюхих пароходов кили
Кровавый холст морской на галуны.
Обрывки музыки сквозь мерный плеск волны
Дрожат в закатном гаснущем горниле.

Льнет берег к судну с двух бортов. В тенистый
Проход оно ползет, под кров листов.
Каштаны сыплют уймы лепестков,
Как в руки детям дождик серебристый.

И снова вдаль. Где кущи островка
Покрыты мглой, как сумрачным венком,
И волны шелестят из тростника.

На западе, объятом холодком,
Как лунным светом, дым, словно река,
Возносит мертвых грузным косяком.

В пыли был край шоссе, где примоститься
Нам удалось. Причалив, в страхе, в шоке,
Мы видели: спешат людей потоки,
В заре вечерней высится столица.

С бумажными флажками на флагштоке
Сквозь сутолоку толп линейка мчится.
Набитый омнибус, и вереница
Авто, колясок: дым, клаксон жестокий.

Там — море. Море камня. Но в упор
Нагие кроны высветил закат,
Как будто знаков водяных узор.

Огромный шар свисает с эстакад.
И запад красные лучи простёр.
Как в странном сне, на солнце лбы горят.

По дороге, по рытвинам, дробный шаг —
Колонна арестантов марш-марш домой.
Через мерзлое поле, в огромный гроб,
Как бойня, углами в серую муть.

Ветер свищет. Буря поет.
Они гонят кучку жухлой листвы.
Стража позади. У пояса — звяк —
Железные ключи на железном кольце.

Широкие ворота разеваются до небес
И опять смыкаются. Ржавчина дня
Изъедает запад. В мутной синеве
Дрожит звезда — колотит мороз.

У дороги два дерева в полумгле,
Скрюченные и вздутые два ствола.
И на лбу у калеки, черный и кривой,
Крепчает рог и тянется ввысь.

Луи Капет — Имя, под которым был судим и казнен в 1793 году французский король Людовик XVI.

Стук барабанов вкруг эшафота.
Эшафот крыт черным, как гроб.
На нем машина. Доски разомкнуты,
Чтобы вдвинуть шею. Вверху — острие.

Все крыши в зеваках. Красные флаги.
Выкрикивают цены за места у окон.
Зима, но люди в поту.
Ждут и ворчат, стискиваясь теснее.

Издали шум. Все ближе. Толпа ревет.
С повозки сходит Капет, забросанный
Грязью, с растрепанной головой.

Его подтаскивают. Его вытягивают.
Голова в отверстии. Просвистела сталь,
И шея из доски отплевывается кровью.

Зима врастяжку. По ровной глади
Голубые снега. На дорогах стрелки
Вытянулись, показывая друг другу вслед
Лиловое безмолвие горизонта.

Четыре дороги, все — в пустоту,
Скрестились. Кусты — как стынущие нищие.
Красная рябина блестит печально,
Как птичий глаз. Четыре дороги

Застыли на миг пошептать ветвями
И вновь вперед, в четыре одиночества,
На север и юг, на восток и запад,
Где небо к земле придавило день.

Земля из-под жатвы горбом, как короб
С треснувшей плетенкой. Белою бородой
Она щетинится, как солдат после боя —
Сторож над мертвыми после жаркого дня.

Снег бледнее и день короче.
Солнце дышит с низких небес
Дымом, которому навстречу талый
Лед горит, как красный огонь.

Бескрайний край, где лето и ветер,
И ветру вверились светлые облака,
Где зреет золотом желтое жито
И связанная в снопы высыхает рожь.

Земля туманится и дрожит
В запахах зеленых ветров и красных
Маков, которые уронили головы
И ярко горят от копны к копне.

Проселок выгнулся в полукруглый мост
Над свежей волной и белыми каменьями
И длинными водорослями в длинных
Струях под солнцем, играющим в воде.

Над мостом возносится первая хоругвь,
Пылая пурпуром и золотом. Оба
Конца ее с кистями справа и слева
Держат причетники в выцветших стихарях.

Слышится пение. Младший клир
С непокрытыми головами шествует
Впереди прелатов. Старинные, благолепные
Звуки над нивами разносятся вдаль.

В белых одежках, в маленьких веночках
Маленькие певчие истово поют;
И взмахивают кадилами мальчики
В красных сутанах и праздничных шлыках.

Алтарные движутся изваяния,
Мариины раны сияют в лучах,
И близится Христос с деревянным желтым
Лицом под сенью пестроцветных венков.

Под навесом от солнца блещет епископская
Митра. Он шагает с пением на устах,
И вторящие голоса диаконов
Возносятся в небо и разносятся по полям.

Ковчежцы сверкают вкруг старых мантий.
Дымят кадила тлением трав.
Тянется шествие в пышности полей.
Золото одежд выцветает в прожелть.

Шествие все дальше. Пение все тише.
Узенькая вереница втягивается в лес,
И он, зеленый, блещущую глотает
Темными тропами златодремлющей тишины.

Полдень настает. Засыпают дали.
Ласточки полосуют глубокий воздух.
И вечная мельница у края неба
Тянется крыльями в белые облака.

Опускается мрачный вечер. Тупо
Они вкорчиваются в подушки. С реки
Наползает холодный туман. Бесчувственно
Они внемлют молитвословиям мук.

Медленная, желтая, многоногая
Наползает в их постели горячка.
И они в нее глядят, онемелые,
И в зрачках их — выцветшая тоска.

Солнце тужится на пороге ночи.
Пышет жар. Они раздувают ноздри.
Их палит огонь,
Красный круг взбухает, как пузырь.

Там, над ними, Некий на стульчаке
Ими правит жезлом железным,
А под ними роют в жаркой грязи
Черные негры белую могилу.

Меж постелей идут похоронщики,
Выдирая рывком за трупом труп.
Кто не взят, тот вопит, уткнувшись в стену,
Воплем страха, прощанием мертвецов.

Комары зудят. Воздух плавится.
Горло пухнет в багровый зоб.
Рвется зоб, льется огненная лава,
Голова гудит, как каленый шар.

Они рвут с себя липкие рубахи,
Пропотелые одеяла — прочь,
Голые до пупа,
Качаются они маятником бреда.

Смерть струится во всю ночную ширь
В темный ил и слизь морских топей.
Они слушают, замирая, как гремит
Ее посох у больничных порогов.

Вот к постели несут причастие.
Поп больному мажет маслом лоб и рот.
Выжженная глотка мучительно
Вталкивает просфору в пищевод.

Остальные вслушиваются,
Словно жабы в красных пятнах огня.
Их постели — как большой город,
Крытый тайной черных небес.

Поп поет. В ответ ему каркает
Их молитв жуткий пересмех.
Их тела трясутся от гогота,
Руки держатся за вздутый живот.

Поп склоняет колени у кровати,
Он по плечи ныряет в требник.
А больной привстает. В его руках
Острый камень. Рука его в размахе,

Выше, выше. И вот уже дыра
Вспыхивает в черепе. Священник — навзничь.
Крик
Замерзает в зубах навстречу смерти.

Плавучими кораблями
нас уносило вдаль.
Зимним блеском
полосовало нас.
В море меж островами
мы пускались в пляс.
Поток проносился мимо.
В небе была пустота.

Есть ли на свете город,
где я не стоял у ворот?
Ты ли там проходила,
чью берегу я прядь?
Сквозь умирающий вечер
светил мой ищущий свет,
Но только чужие лица
всплывали в его луче.

Я выкликал покойников
из отреченных мест.
Но и меж погребенных
не было мне тебя.
Шел я через поле,
деревья стояли в ряд,
Качая голые сучья
в стынущих небесах.

Я рассылал гонцами
воронов и ворон,
Они разлетались в сумрак
над тянущейся землей,
А возвращаясь, падали,
как камень, с карканьем в ночь,
Держа в железных клювах
соломенные венки.

Изредка слышен голос
в веянье ветерка,
Изредка ночью сон мой
лелеет твоя рука.
Все, что было когда-то, —
вновь у меня в глазах.
Но веется черный траур,
но сеется белый прах.

Королевство. Области красных полей.
Цепи, плети, охранники.
Здесь шуршим мы в крапиве, в репьях, в терновнике
Пред пугающим вызовом диких небес,

Пред гигантскими красными иероглифами,
Огненными зубьями целящимися в нас, —
И синяя отрава по сети жил
Судорожно вкрадывается в наши головы.

Наш неистов вакхантский пляс,
И что ноги наши в тысячах терний,
И что давят они крошечных червячков, —
Мы лишь издали слышим в собственных жалобах.

Наши легкие ноги — из стекла,
Наши плечи — под багряными крыльями,
А когда стекло разобьется вдрызг,
Мы плывем над его звонкими осколками.

О, божественные игры! Море огня.
Небо в пламени. Мы — одинокие
Полубоги. И наши волосатые
Ноги попирают камни руин.

Забвенный край, утонувший в мусоре,
Где лишь царским лбом качается дрок,
Нас хватая за ноги золотой рукой
И блудливо вползая под наши мантии.

Квакает жаба. Синий удод
Блеет, как увязшая в болоте коза.
Отчего такие узкие ваши лбы
И хохлы ваши встали дурацким дыбом?

Вы цари, по-вашему? Вы только псы,
Даль ночную запугивающие лаем.
Отчего вы бежите? А бедные трепещут
И летят, как гуси из-под ножа.

Я один в краю глухой непогоды,
Я, с креста глядевший на Иерусалим,
Бывший Иисус, а теперь в углу
Гложущий пыльную подобранную горбушку.

Слепые шествуют за поводыршами —
Черные исполинши, глиняные молохи
Над плечами тянущих рабынь — запевая
Долгую протяжную песнь слепых.

Твердым шагом вступает их хор
В железный лед обступающего неба.
Ветер клубит над широкими их макушками
Пепельные пожары седых волос.

Исполинские посохи их прощупывают
Улицу до самого взгорбья. Огромные
Гробы лбов их запечатаны огненной
Пентаграммой черного божества.

Вечер вывешивает огненную бочку
На сучья тополя в самый горизонт.
И руки незрячих тычутся в солнце
По веселому небу, как черные кресты.

Нас зазывали эти дворы,
Худыми руками хватали за полы наши души,
И мы скользнули сквозь ночные ворота
В заколдованное время мертвых садов.

Свинцовый дождь струился из труб,
Мутные вытягивались облака.
Над застывающими прудами
Сохлые от страсти свисали розы.

Мы шли по узким осенним тропам,
О наши лица разбивались стеклянные
Шары. Их держали на острых пальцах встречные,
И боль была, как вспышки огня.

И так мы таяли в стеклянных пространствах,
Со стоном прорезываясь сквозь тонкое стекло,
И навеки сидим в белесых облаках,
Грезя, как в закате порхают бабочки.

Кто в склепах Смерти полон сном высоким —
Так тих, безмолвен так в своем гробу.
А Смерть на них глазеет полым оком
На черномраморном застывшем лбу.

Плащ Смерти — он в пыли и в паутине.
Они закрылись тут давным-давно.
Забыты всеми. Годы спят в притине
И в спёртом воздухе текут равно.

Тут пахнет ладаном, венками, мазью,
Цветами сгнившими, чей дух тяжёл.
И тление марает платья грязью —
Блистающий сквозь щели тонкий шёлк.

Из гроба детская видна рука
Застыла, узкая, бела, как воск,
В бальзаме и вцепившись на века
В когда-то стягивавший розу лоск.

Сквозь фортки высоко над ними ночью
Блуждает жёлтый зимний огонёк.
И ленточкой, переплетаясь в клочья,
На пыльный саркофаг ложится в срок.

И ветер стёкла бьёт, и рвёт растенья —
Цветы из рук покойников, и вот
Швыряет их на стены вечной тенью,
Мятущейся во мраке сих темнот.