Перевод Дмитрия Минаева. Стихотворение было переведено по старым правилам русской орфографии.
I.
Уже заря восток румянить стала,
Когда с костюмированнаго бала
Вернулся граф Луиджи;— С ним жена
Шла под руку, бледна, утомлена,
В роскошном и изысканном наряде,
Разсеянно откидывая пряди
Ползущих на глаза ея кудрей,
И броситься в постель спеша скорей.—
Стоял декабрь, дни делались короче.
Нередко леденящий ветер ночи
Вздувал в камине угли и золу.
Но графа не манил огонь; в углу
Следил муж за графиней. Колебалась
Мысль страшная в уме его, казалось,
Граф начинал стареть.— Уж с ранних лет
Его черты страстей носили след
И быстро изменились раньше срока.
Он — флорентинец; общаго порока
Не избежав и рано развращен,
Был с молоду, как говорится, он
Искатель всяких сильных ощущений.
Но скоро страсть и жажду приключений
Сменила скука; видя, что года’
Проходят, он подумал, и тогда
Жениться поспешил. Скрывать к чему же?
Его жена нашла ревнивца в муже.—
Кто не ревнив в испорченный наш век,
Тот на земле живет, как человек,
Без лампы спящий: чувствует он муку
Удара нанесеннаго, но руку
Нанесшаго удар не видит.
Граф
Открыто жил, но у него был нрав
Крутой: того убил бы он и тело
В Тибр бросил, кто дерзнул бы только смело
Коснуться до жены его, и, раз
Решившись мстить, ни на единый час
Наверно он не отложил бы мщенья.
Он получил от папы отпущенье,
Как шла молва, во всех таких грехах.—
Кто*ж в Риме мог, забывши всякий страх,
Подумать оскорбить его?— жена же,
(Ей нё было шестнадцати лет даже,
Когда на ней жениться вздумал он) —
Богата, избалована с пелен,
Лишь дружбу испытав и ей послушна,
К супругу относилась равнодушно,
Но, ставя равнодушье ей в вину,
В неверности подобную жену
Кто мог подозревать?
Свое молчанье
Нарушивши, граф сделал замечанье:
—«Ты, Порция, устала и почти
Заснула даже, стоя»…— «Ах, прости,
Онорио, меня ты, ради Бога!
Я нынче танцовала слишком много
И словно вся разбита».— «Кто был там,
Одетый в черный плащ и, по летам,
По виду молодой еще? Он в Риме
Не более двух дней, но уже ими
Воспользоваться, кажется, успел».
И на жену граф зорко посмотрел.
— «О ком ты говоришь, мой друг?» — «Не знаешь?
За ужином, когда припоминаешь,
Стоял, как раз, он за твоим плечом.
Казалось мне, шептались вы — о чем?
Кто он такой?» — «Но это мне известно
Не больше, чем тебе, к тому-ж — не интересно».
— «Не правда ли, красив он? Об заклад
Побьюсь, заметил граф: — что он навряд,
Как ты, теперь печален».— «Может статься!
Однако, но могу не удивляться —
Зачем о нем ты вздумал говорить?»
—«А я дивлюсь не меньше, может быть,
Тому, что ты молчишь о нем упорно,
Лишь а заговорю… Прошу покорно,
Вести подобный странный заговор!..
А все-таки без смеха до сих пор
Про черный плащ подумать не могу я:
Меня развлек он, сильно интригуя…»
—«Мой друг, сказала Порциа:— пора!
Нельзя-ж не спать до самаго утрй.
Что-ж медлишь ты? Иди ко мне…» — «О, Боже!
И спать, и раздеваться для чегоже,
Когда, как день, ночь поздняя бледна?
Желаешь — спи, но у меня нет сна».
—«Как, я одна останусь? Не желая
Сердить вас, чем вас прогневить могла я?»
Луиджи к ней приблизился. Слегка
Была ея откинута рука
И свесилась с постели… Не однажды
Вы видели, конечно, как от жажды
Льнут к чаше пересохшия уста,
Так и рука откинутая та
Манила, и на ней среди молчанья
Напечатлелось жгучее лобзанье
И слышался дрожащий шепот: «Нет,
Не знаешь ты и знать тебе не след,
Венецианка юная, как губит,
Как жадно пожирает все, что любит,
И нас самих, тот флорентинский ад,
Который ждет лишь слова, чтобы в ад
Жизнь обратить; одна его забота,
Чтоб высушить, как грязное болото,
Все то, что в нас священнейшаго есть,
Что дорого так нам — любовь и честь.
Вот зло, зло неизбежно-роковое,
Ужасное: в себя всосал его я
Из материнской груди с молоком
И сделался безумцем».— «О каком
Зле говоришь ты?» Порциа спросила.
—«О ревности, о тех, чью жизнь губила
Она не раз»…— «Владычица!.. Меня
Ревнуешь ты, хоть в чем-нибудь виня?»
—«Ревную вас, синьора? Но за что же?
То на меня нисколько не похоже.
Кто вам сказал, что я ревнив? Ни чуть!..
Теперь вы мирно можете заснуть».
Он тихими шагами удалился
И мрачно на балкон облокотился.
(Почти потухла на небе луна)
И граф Луиджи видел, как жена,
Отдавшись сну, глаза свои закрыла.
Какая-то таинственная сила
Скрывается в ночах, когда цветы
И женщины в сияньи красоты
Становятся прекрасней, и дыханье
Их разливает вкруг благоуханье.
Вот почему в безмолвной тишине
Любуясь милой женщиной, во сне
Закрывшей очи, чистой, безмятежной,
Граф чувствовал какой-то трепет нежный
И сознавал, что близь нея в тиши
Смиряется боль острая души.—
Кому же верить, Боже? Если лживо
Все то, что целомудренно-красиво
По виду, чтоб избавиться от чар
Любви, должны мы нанести удар
Смертельный в грудь любимаго созданья,
С себя стряхнув глаз милых обаянье.
Хоть было в небесах почти светло,
Склонив под лампой бледное чело,
Стоял в своей античной мрачной вале
Тосканец. Вдруг внизу услышал он
Звук голосов, потом гитары звон.
Нагнувшись у балкона чрез перила,
Увидел он — их ясно видно было —
Двух гитаристов; первый не знаком
Ему был совершенно, но в другом
Узнал он черный плащ — свое дыханье
Задерживая, ждал, но ожиданье
Ни чем не оправдалось. Лишь кинжал
Он пробовал и полуобнажал,
Как вернаго товарища, с которым
Он от врага не убежит с позором.
Все было тихо. Ясно разсмотрев
Соперника, свой подавивши гнев
И притворив открытое окошко,
Прокрался в спальню тихо он, как кошка:
Луиджи показалось, что жена
На ложе шевельнулась — но она,
Недвижная, спала, закрывши очи,
Прекрасна днем, как и под кровом ночи
И лег в постель неугомонный граф,
Вечернюю молитву прошептав.
Кто знает флорентинцев, изучил их,
Кто знает кровь, текущую в их жилах,
Тот верно не забудет никогда,
Что ненависть людей тех и вражда —
Не исполин могучий, а трусиха
И злая отравительница, тихо
На корточках сидящая, в грязи,
Следящая за жертвой не вблизи,
Но издали, безгласная, хромая,
Которая, все меры принимая,
Чтоб жертв своих из рук не упустить,
Готова их два раза отравить.,
II.
Храм опустел, во тьме пред образами
Горели свечи трепетно во храме,
Когда порог его переступил
Красивый чужестранец. Не спешил,
Откинувши рукою плащ свой черный,
Он почерпнуть святой воды в просторной
Той церкви, и благоговенья он
Не чувствовал среди ея колонн.—
Два, три монаха в сумраке молились; *
Молчал их хор, затих орган — струилось
Сиянье умирающих лампад
Под сводами и в глубине аркад,
Где вторило шагам звучащим эхо…
О, тихия обители, утеха
Скорбящих душ, кто, кто не знает вас?
Кто в трепете не поднимает глаз
В курении душистом ѳимиама
Под куполом таинственнаго храма?
Однако, посреди священных стен
Пришелец не склонял своих колен,
Чего-то ждал, настороживши ухо.
— Час пробил.— Подошла к нему старуха
Дрожащая: от старости она
Дрожала, иль от стужи. (Холодна
Ночь в январе).— » Пора, бегут мгновенья,
Сказал он ей:— чу! слышишь-ли ты пенье
Ночного петуха? Уже бледнеет мрак.
Веди меня». Старуха, сделав знак,
Ответила: «Вот ключ; идите прямо
К ограде, где вас ждут ужё…» Из храма
Он вышел; затворилась тихо дверь.
—«Да сохранит Господь его теперь!»
Шепнула и приблизилась к налою
Старуха.
В час, когда, ночною мглою
Закутанный, весь город спит, куда
Ты, юноша, бежишь, как конь, узда
Котораго покрыта пеной? Льется
Струями пот, кинжал твой с боку бьется.
Куда спешишь во тьме? В ней и врага
Не разгладишь — хоть верный твой слуга,
Тебя по перьям шляпы узнавая
Издалека, бежит не отставая.
Пусть помогает Бог тебе, когда
В глухую ночь любовь, а не вражда,
Тебя зовет… Любовь все превозможет,
И счастлив дважды тот из нас, кто может
У милых ног стереть с лица свой пот!..
Она преграды ставит нам такия,
Что будь в нас даже силы не людския
Титана силы, но в виду преград
Бросаемся невольно мы назад;
Порой, в минуту даже обладанья,
Бледнеет перед счастием желанье,
Как перед солнцем дальняя звезда,
И небеса походят иногда
На душу, душу смертнаго созданья:
Есть сфера, где орел свое, дыханье
Теряет, где кружится голова,
Где воздух, прикоснувшись к нам едва,
Палит огнем, где небо мертвым стало,
Где смерть людей я божества начало».
Зашла луна. Сгустился мрак ночной,
В выси звезды не видно ни одной.
Погасла даже лампа вдруг.— » Я снова
Ее зажгу». И Порциа, готова
Раздуть огонь, к камину подошла.—
Еще полуугасшая зола
Под пеплом искры пламени таяла)
Когда-ж вновь лампа спальню осветила,
То Порциа воскликнула: «Творец,
Нас трое здесь!..» — «Да, трое», и дворец
Тот голос повторил вдали но сводам.
Как статуя старинная, пред входом,
Недвижный, в плащ закутанный, стоял
Онорио пред ними.— Как узнал
Он о свиданьи, сна себя лишая?
Давно-ль подкрался, мщенье предвкушая?
Однако, он спокоен был; клинка
Не обнажала твердая рука,
И не сверкали ненавистью очи;
Но волосы его, чернее ночи
Осенней еще бывшие вчера,
Покрылись точно пылью серебра:
Он поседел в два-три часа нежданно»
При трепетном сияньи лампы странно
Смотрел тот преждевременный старик
С седым челом.— «Ты помнишь ли тот миг,
Жене сказал он, голос умеряя: —
Когда отец твой старый умирая,
Взяв руки наши, их соединил?
Твоей рукй тогда я не ловил:
Ее могла отнять ты без ответа…
К чему-ж так поздно сделала ты это?»
Но Дальти встрепенулся.— «Прочь, старим!
Я уступать так скоро не привык.
Нужна вам эта женщина? К защите!
Жизнь у меня сперва вы отнимите…
Нет выбора другого: вы, иль я…»
— «Я жду!» и два сверкнули лезвия.—
Трепещущая Порциа с мольбою
У мог их тщетно ползала… «С судьбою
Бороться невозможно: роковой
Час прозвучал над нашей головой
И — кто ему противиться решится?
Коль гроб нас ждет, то нужно в гроб ложиться».
Граф вскрикнул, пораженный, и упал.
— «Идем же!» Дальти Порции сказал,
Она-ж была недвижна и безмолвна.
Тогда одной рукою хладнокровно
Он поднял труп и, охватив другой
Любовницу, он с ношей дорогой
Из венка удалился торопливо —
Куда?— Бог весть!— то скрыла ночь ревниво.
III.
В Венеции был час — час серенад,
Когда под сводом сумрачных аркад
Заря играть с весенней ночью стала.
В тени дворцов ничто не нарушало
Безмолвнаго величия святых
Под мраморными портиками. Стих
Уснувший город и, дремоты полны,
К ступеням, как рабыни, льнули волны.
И в этот час, скользнув через проход,
На зеркале недвижных, сонных вод,
Волнами убаюканная кротко,
Без паруса, с гребцом явилась лодка,
И колебался флаг ея слегка
Под нежным поцелуем ветерка.
Заря бледнела, в небе умирая,
Когда гребец, на весла напирая,
Покой волны дремавшей колебал.
Все дальше, дальше берег убегал
От Дальти, и Венеция, казалось,
Все глубже, глубже в море погружалась
И горизонт открытым, наконец,
Остался назади; тогда пловец
Приподнял вёсла, и недвижно шлюпка
Остановилась, точно как голубка
В своем полете быстром.— «Начал дуть
Попутный ветер… Спой же что-нибудь
Мне, Порциа… Желаешь?»
Вероятно,
Что во дворце Луиджи даже пятна
Кровавыя не стерлись и их смыть
С порога не успели; может быть,
Для скорбнаго обряда погребенья
Пока идут одни приготовленья,
И в трауре своих широких ряс,
Как кипарисы черные, склонясь
Над мертвецом, еще поют монахи;
Быть может, накануне только, в страхе,
Был поднят графа труп на мостовой,
И пса его над ним был слышен вой;
Но Дальти пожелал — и арфу в руки
Красавица взяла, и песни звуки,
Ласкающие душу, понеслись
И с музыкой поющих волн слились:
«Кто из людей уверен, что с летами
Его воспоминания с мечтами,
Как вечные цветы, не облетят
И сохранят свой блеск и аромат?
Что на земле людския наши слезы?
Оне — роса. Их развевают грозы,
Их сушит ветер, солнце их сосет,
Затем, как сон, забвенье настает».
С челом поникшим, с думою во взоре*
То на свою подругу, то на море
Смотрел гребец безмолвно, словно он
Сомненьем тайным был отягощен,
И, наконец, сказал: — «Что ты хотела,
То, Порциа, ты сделала. Мне смело
Ответь теперь: не каешься ли ты?»
— «Я — в чем?» — «Что ты, в расцвете красоты,
Чтоб, следовать за мною, отказалась
От роскоши, от общества, разсталась
С прошедшим, с добрым именем (гребец
Нахмурился) и с мужем, наконец».
—«Все бросила я для тебя, чего же
Раскаиваться мне?
— «Великий Боже!
На это существо, воскликнул он: —
Ты посмотри: для счастья сотворен,
Цветок роскошный этот распустился
Под чудным небом, где он и родился.
Так от того-ль завянуть должен он,
Что был однажды ночью осквернен
Нечистых рук моих прикосновеньем!..
Да, ты моя! он продолжал с волненьем: —
Отдавшись мне, любовью ты горда,
Но, Порциа, ужели никогда
Мысль в голову тебе не приходила:
Узнать — кто я?»
— «Мне, милый, ясно было,
Что ты богат и истинный синьор;
Все льстят, с тобой вступая в разговор…»
— «Встречала-ль ты, в вечерний час прогулки,
Под арками иль в узком переулке,
Раскрашенных тех женщин, что влачат
В грязи свой пышно-нищенский наряд?
Их плохо кормит общее презренье…
Измученныя эти привиденья
С отчаянья к прохожим пристают
И поцелуй голодный продают.
Горька их участь. Ты не отрицаешь —
Не правда ли? Моя судьба такая-ж».
— «Такая же судьба? Не может быть!
Не хорошо, так даже и шутить».
— «Постой, ответил он:— чтоб ни случилось,
Узнать должна ты правду, хоть же снилась
Она тебе. Сын рыбака я».
— «Как?
Сын рыбака ты, Дальти? ты — рыбак?
О, если это — истина, мой милый,
Мадонна, защити нас и помилуй!..»
— «Да, это правда. Выслушай меня.
Отец мой был рыбак. Не помню дна,
Когда скончался он и мне в наследство
Оставил эту лодку. Скоро детство
Мое прошло и, схоронив отца,
Стал добывать я хлеб в поту лица.
Меня зовут — узнай, по крайней мере,
Теперь ты — Даниэлем Цоппиери.
Как мой отец, а сам стал рыбаком,
Его трудом питался, незнаком
С иной судьбой, и знало только море,
Как много слез отчаянья и горя
С его струями часто я сливал.
Жил, впрочем, я спокойно; ел и спал,
Где Бог пошлет, и морем любовался.
К тому-ж отец — он горд был постарался
Занять мой ум ученьем; я любил
Бывать в церквах, я бойко говорил,
Как истинный тосканец — и тогда-то
Венецию, приют, вертеп разврата,
Узнал я.
Раз, уже на склоне дня,
Взял для прогулки лодку у меня
Один синьор, Микель Джианинетто,
С любовницей своей прекрасной. (Это
Была, предполагаю, Мюранез.)
Нас море бурей встретило; с небес
Сошла гроза, гром грянул, и синьора,
Как девочка испуганная, скоро
К моей груди прижалась… Знаешь ты
Историю ея, конечно… Красоты
Подобной я не видывал в те годы
И потерял свой сон с той непогоды.»
Он замолчал, но Порциа, спеша
Все знать, ждала разсказа, чуть дыша,
И снова продолжал рыбак бездомны!:
— «Тебя узнал я, город вероломный,
С твоею родовою красотой!
Венеция! Дышал а в сфере той
Изнеженной, но темной, как могила,
В той сфере, что дыханьем заразила
Италию… Я знал твоих вельмож
Разслабленных, пустую молодежь,
Развратников бездушных, лицемерных,
Я знал твоих дворян высокомерных,
Которых трупы даже берегут
И в пышныя гробницы их кладут…
Я-ж был рыбак и должен быть им вечно…
И если душу, изредка, конечно,
В театре отводить случалось мне,
Домой а возвращался весь в огне
От злобы и отчаянья… Забвенья
Искал я в книгах, ждал, что опьяненье
Любви пройдет… Так, внутренней борьбой
Измученный, я встретился с тобой
И — продал лодку старую и сети,
Последнее, единственное в свете
Имущество свое, и — убежал
Куда?— не знаю… Скоро я устал
И сел на камень, мрачный, утомленный,
Попав на перекресток отдаленный.,
Там, озираясь медленно вокруг,
Близь площади Святаго Марка вдруг
Случайно я заметил дом игорный.
Бегу туда и все, что мне на черный
Годилось день, кладу на стол и жду,
Жду стоя, как в горячешном бреду.
Мне повезло и, выиграв сначала,
Я вновь играл — судьба мне помогала,
Меня осыпал дождик золотой…
Но вспоминать-ли, Порциа, о той
Ужасной ночи? Жил, перегорая,
Всю эту ночь до самаго утра я;
Меня как будто к месту приковал
Неодолимый демон; я играл,
И груды благороднаго металла
Сама судьба, казалось, мне метала
И впереди сулила чудеса.
При каждом новом взмахе колеса
Я сознавал, что близко било море,
Готовое всегда в своем просторе
Принять, похоронить меня… Но вот:
Банк сорван! обявил мне банкомёт.
За мною все следили жадным взором:
Я выиграл богатство, о котором
Не смел мечтать: купить а мог дворец,
Гарем из куртизанок. Наконец,
Я вышел.— Под чинарами, где прежде
Мы встретились, три дня потом, в надежде
Тебя увидеть снова, я стерег.
Все остальное знаешь ты».
— «Мой Бог!
С улыбкой детской Порциа сказала: —
И это все тебя так волновало?
Что ты — не дворянин? Но, ставши им
Ужель ты мной сильней-бы был любим?»
— «Не предавайтесь детской этой вере:
Жена вы Даниэля Цоппиери
И только.»
— «Только?»
— «Знайте же все зло:
Мое богатство скрылось, как пришло,
Мне изменило счастье, улетая:
Вчера, в последний раз судьбу пытая,
Все проиграл а в вечер роковой,
Все, что имел, и даже замок свой.
Осталась только лодка эта, снова
Давно уже мной купленная… Ново
Для вас все это, Порциа? Меня
Браните, проклинайте, но, храня,
Клянусь вам, безответное молчанье,
Я не скажу вам слова в оправданье.
Зачем я вас увлек, связал с собой,
С своей проклятой, горькою судьбой —
Не спрашивайте, нет, по без укора
Меня вы бросить можете, синьора,
Сейчас же. Выбирайте.»
С ранних лет
Кругом любовь встречая и привет,
Вихрь удовольствий Порциа любила,
И роскоши чарующая сила,
Балуя прихотливыя мечты,
Ей не давала видеть нищеты.
Ея отец, синьор богатый, знатный,
Хоть и скупой, дочь обожал, с понятной,
Простительною гордостью отца
Смотря, как в высшем свете, без ненца
Все поклонялось ей, все улыбалось.
Сам муж ея Ожорио, казалось,
Лишь перед ней, да Богом только мог
Колена преклонять.
Пока у ног
Возлюбленной, смущал ее разсказом
Сын рыбака, она, притихнув ревом,
Смотрела в даль необозримых вод.
Ни облачка на небе; лишь с высот
Звезда в недвижном море отражалась
И словно в нем собою любовалась.
Как та звезда, бледна была, грустна
Графина.— Колебалась-ли она?—
Не знаю я; но вскоре, как усталый,
Изнеженный цветок полуувялый,
С покорностью безсилья и тоски
К земле свои склонивший лепестки,
Она головку тихо повернула
И, вся в слезах, к любовнику прильнула.
— «Подумайте-же, он сказал тогда:—
Что и теперь, и многие года
Все буду рыбаком а, что мы оба
Состаримся, что, может быть, до гроба
Мне ближе…»
— «Нас Творец соединить,
Она шептала:— ангел прилетит
И вместе нас возьмет из этой сферы…»
Рыбак молчал — в нем_не было той веры.
