Тяга американского поэта Робинсона Джефферса (1887-1962) к искусству проснулась еще в детстве. В дальнейшем он полностью посвятил себя поэзии, где царствует первобытный мир, в котором место человека отнюдь не на вершине. Мощные античные и библейские образы, острое, сознательно избранное, одиночество созерцателя, попытка разоблачить все мифологии и создать собственную – вот путь Джефферса. Он действует как аннигилятор смыслов, идеалов, уклада, подвергает пересмотру всю человеческую историю. Для него современный мир измельчал, приобрел уродливые формы, государство и официальная религия лишь используют и без того одураченных людей. Все древнее, невозмутимое к переменам, кажется поэту родным, он мыслит себя частью мира стихий. У Джефферса получилось, что удавалось немногим, устроить и собственную жизнь по выкроенной мерке. Поэт с семьей поселился в уединенном месте, в доме с башней, без электричества.
В годы войны он занял непопулярную позицию, был против участия в ней США, и даже после победы писал стихи с осуждением американской политики. После такого демарша на злобу дня интерес к творчеству поэта пошел на убыль. Однако его хрестоматийные произведения, пронизанные ветром доисторических времен, пользуются неизменной популярностью и сегодня.
* * *
Божественный избыток красоты
Танец чаек в буре, игры и рев тюленей
Над океаном и под водой…
Божественный избыток красоты
Правит игры, решает судьбы, растит деревья.
Громоздит горы, вздымает волны.
Невероятная радость.
Звезды огонь сближают, как губы. О, дай и мне
Соединиться с тобой, ведь ни одна девушка
Не пылает и не жаждет любви
Больше, чем я тебя на берегу тюленьем, где крылья
Ткут, словно ткань в воздухе,
Божественный избыток красоты.
Глубокая рана
Когда звезда приближалась, огромные волны
Взволновали литую поверхность земли. А когда
Звезда удалялась, они рванулись за нею и вырвали
Вершину земной волны: так из Тихого океана
Возникла луна, белый холодный камень, который светит нам ночью.
А на земле осталась глубокая рана, Тихий океан
Со всеми его островами и военными кораблями. Я стою на скале
И вижу рваный застывший базальт и гранит, и вижу огромную птицу,
Стремящуюся за своей звездой. Но звезда прошла,
И луна осталась кружить над своим бывшим домом,
Увлекая приливы, дичающие от одиночества.
У физиков и математиков —
Своя мифология; они идут мимо истины,
Не касаясь ее, их уравнения ложны,
Но все же работают. А когда обнаруживается ошибка,
Они сочиняют новые уравнения; оставляют теорию волн
Во вселенском эфире и изобретают изогнутое пространство.
Все же их уравнения уничтожили Хиросиму.
Они сработали.
У поэта тоже
Своя мифология. Он говорит, что луна родилась Из Тихого океана.
Он говорит, что Трою сожгли из-за дивной
Кочующей женщины, чье лицо послало в поход тысячу кораблей.
Это вздор, это может быть правдой, но церковь и государство
Стоят на более диких неправдоподобных мифах,
Вроде того, что люди рождаются равными и свободными: только подумайте!
И что бродячий еврейский поэт Иисус —
Бог всей вселенной. Только подумайте!
Раненые ястребы
1
Остов разбитого крыла — зазубрина средь перьев,
Крыло влачится по земле, как побеждённых стяг,
И небо больше ни к чему, лишь боль и голод
Последних дней; койот иль кот
Не сократят неделю близкой смерти, — добыча есть и без когтей.
Он в поросли дубовой тихо ждёт
Спасения хромоногого; свободу ночами вспомнив,
Летит во сне, но разрушает всё рассвет.
Он сильный:боль для сильного плоха, бессилье — хуже.
Дворняжки днём рычат и лают злобно,
Но издали; спасительница — смерть одна смирит ту голову,
Отвагу ту, те страшные глаза.
Суровый Бог вселенной иногда к тем милосерден,
Кто просит милость, а к надменным — редко.
Людишки, вы не знаете Его, или Его забыли;
Жесток, неукротим, о Нём лишь ястреб помнит;
Лишь ястребы, прекрасны и дики, и люди умирающие — помнят.
2
Когда б не кара я скорей убил не ястреба, но человека; сарыч
Страдал, огромный, краснохвостый, —
Разбитой кости не срастись, своё крыло терзал когтями он при движенье;
Мы шесть недель его кормили, после я дал ему свободу,
И он блуждал по мысу, ввечеру вернувшись нас просить о смерти,
Не жалкий нищий, — с прежнею в глазах
Непримиримой гордостью.
И в сумерках мой принял дар свинцовый.
Упала мягкость: женственные перья и пух совы; но что взлетело —
То порыв жестокий: цапли кричали в страхе у реки разлитой,
Пока совсем не оказался он вне ножен бытия.
Выбираю себе могилу
Я сказал вам однажды в стихах — читали вы их или нет —
О прекрасном месте, куда смертельно раненные
Олени идут умирать; их кости лежат вперемешку
Под листьями у сверкающего ручейка в горах; и если
У оленей есть души, им это нравится; и рога, и ребра довольны.
Пора выбирать себе могилу,
Положите меня в прекрасном месте подальше от человека —
Только не кладбище, только не стены и статуи,
Только не колумбарий и, ради бога, не панихида!
Если я, человек, не менее драгоценен,
Чем быстрый олень или ночная охотница пума,
Мне должно быть отрадно лежать с ними рядом.
Кассандра
Безумица с острым взором длинными белыми пальцами
Вцепилась в камни стены,
В волосах — ураган, во рту — крик. А скажи, Кассандра,
Так ли важно, чтоб кто-то поверил
Горьким твоим речам? Воистину люди возненавидели истину, им приятней
По дороге домой встретить тигра.
Потому-то поэты подслащают истину ложью; но торговцы
Религией и политикой новую ложь громоздят на старую,
и их прославляют за добрую Мудрость. Дура, одумайся.
Нет: ты жуешь в углу свою крошку истины, а люди
И боги возмущены. — Такие уж мы с тобой, Кассандра.
На краю континента
В равноденствие, когда земля под вуалью дождя, в венке
из влажных маков встречала весну,
Океан набухал далекой бурей и бил в берега, а зыбь
потрясала устои гранита,
Я смотрел на границу гранита и брызг, на воздвигнутый
бурый рубеж, чувствуя позади
Горы, равнины, необъятный простор континента, а впереди
еще большее пространство и массу воды.
Я сказал: «Ты связуешь тюленьи лежбища алеутов
с цветниками кораллов и лавы на юге,
Через твой водоем жизнь, устремленная на восход,
встречается с нашей, обращенной к вечерней звезде.
Сколько переселений прошло по тебе бесследно, и ты
нас забыла, праматерь!
Была ты много моложе, когда, выброшены из чрева, мы
грелись на солнце в отливе.
Это было так давно, мы стали горды, а ты еще более горькой;
жизнь сохранила
Твою подвижную, беспокойную силу, завидуя твердости,
непоколебимому спокойствию камня.
В наших венах — приливы, мы отражаем звезды, жизнь-
твое порожденье, но есть во мне
То, что древней и крепче жизни и беспристрастней, то,
что видело, когда не было океана.
То, что смотрело, как ты из сгущенья пара стекала
в ложа свои, их изменяя,
Как ты в покое и буре точила свои берега, грызла скалы,
менялась местом с материками.
Мать, сходен строй моей песни с твоим прибойным
древним ритмом, но взят не у тебя.
Ведь еще до воды бушевали приливы огня, и песни —
моя и твоя,— из истоков более древних».
Утесу, который станет краеугольным камнем дома
Старый сад лишайников охряно-серых,
Сколько лег прошло, как исчезнувших краснокожих племя
Жгло костры под тобой и искало
Защиты от ветра морского? Сто лет или двести
Был ты в разлуке с людьми
И знал лишь белок со жнива, да кроликов с мыса,
Да лошадей длиннокогмых за плугом
На холме в декабре и чаек, снующих
Крикливо над черною бороздой; никто
Не касался тебя любовно, лишь серый ястреб и бурый садились туда,
Где возложены руки мои. Вот принес я тебе
Вино, молоко и мед за столетье голода
И морского холодного ветра.
Я вовсе не думал, что будет по вкусу граниту
Вино иль мед с молоком; но так нежно
Отекают они по расщелинам древним в мох,
Проникая в немые
Оттиски бурь, отшумевших давно, и в ожоги
Костров первобытных, и в твердость
Ждавшую миллионы лет, чтобы стать
Углом для дома, как предопределено.
Дай мне каменную мощь прошлого, и тебе
Мои крылья будущего одолжу я.
Как дорог станешь ты для меня, когда и я состарюсь, старый друг.