Одэ Колиньи, кардиналу Шатильонскому
Вам, дорогой Одэ, пожалуюсь я ныне,
Своей Фортуны лик явив, как на картине;
Вам, бывшему ко мне заботливей отца
В благодеяниях, которым нет конца.
Столь мудрой доброте горячность не пристала,
Не станет отличать она кого попало,
А если отличит, едва ли оттолкнёт
На следующий день! — чужд ветрености тот,
В ком сочетаются по склонности природной
Ум попечительный с душою благородной.
Вам, вам я жалуюсь, любезный Меценат,
Как много прихоти Фортуны мне вредят, —
Фортуны лживой, злой, враждебно исступлённой,
Тупой, бессовестной, безбожной, беззаконной,
Что бродит по Земле, прельщая и маня,
Но от достойных душ бежит, как от огня,
Дабы, найдя Порок, упасть ему в объятья, —
Недаром в женское она одета платье.
Случится ли кому под власть её попасть,
Слепая бестия натешится им всласть:
Раздразнит выгодой, разгорячит успехом —
А за спиной предаст его с глумливым смехом,
Возвысить посулит и вознести до звёзд,
И точно, вознесёт — на площадной помост!
Не столько даже тем Фортуна докучает,
Кто в хрупком корабле удары бурь встречает
И, жаждой золота заморского объят,
Рискует в поисках заветных Эльдорад;
Ни тем, бесчисленным, кто обречён нуждою
Влачиться целый век унылой бороздою
И, не жалея сил для чёрствого куска,
Стрекалом погонять ленивого быка;
Нет, ополчается она на сильных мира,
Злодейку не смутят ни скипетр, ни порфира,
Она свергает в прах монархов и владык,
Ей любо унижать того, кто был велик,
Прав, почестей, богатств лишать в мгновенье ока.
Как эта фурия коварна и жестока,
Изведал до конца ваш благородный дом,
Лишь добродетели и стойкости щитом
Оборонявшийся от всех ударов лютых,
Но духом не склонясь в гонениях и смутах.
А мне, несчастному, с ней справиться невмочь,
Фортуна злобная не только день и ночь
Глумится надо мной, но, как бретонец дюжий,
Тяжёлой лапою, большой и неуклюжей
Подмявший карлика, — меня свалила с ног,
Притиснула к земле и гнёт в бараний рог.
Как в дымной кузнице, у раскалённой пещи,
Вулкана-кузнеца чудовищные клещи
Хватаются за край гвоздя или скобы,
Так горло сжала мне тупая длань Судьбы.
Не в силах вырваться, я в муках изнываю
И к вам, бесценный друг, о помощи взываю.
С тех пор как жребий мой, к несчастью иль к добру
(По совести сказать, и сам не разберу),
Меня представил вам, — в раздумье беспристрастном
Я жребий свой зову счастливым и несчастным.
Счастливым, ибо мне он друга подарил,
Который на меня поток щедрот пролил,
Являя тысячи мне знаков доброхотства,
Расположения, любви и благородства,
Наставника, чей ум и утончённый вкус
Влекут к нему толпой жрецов наук и муз, —
Несчастным, ибо сей поток благодеяний
Разбередил во мне тьму суетных желаний.
Дотоле, чужд пустым волненьям и страстям,
Питомец аонид, я мог по целым дням
Гулять в лесах, в полях иль у речной излуки
Бродить, не ведая ни устали, ни скуки.
Замечу ли родник — из пригоршни напьюсь,
Увижу ли утёс — на самый верх взберусь,
Пещеру ли найду — облазить не премину,
Соскучусь по цветам — спущусь на луговину.
Золотокудрый Феб мне лиру передал,
Пан, козлоногий бог, под мой напев скакал,
И вслед за ним плясать сбегались на поляны
Насельники лесов — дриады и сильваны.
В те дни мои стихи твердил любой француз;
Ведь те, кого мы чтим за просвещённый вкус —
Парнасские жрецы — должны признать без спора
(Понеже ревность им не застилает взора),
Что никому, как мне, досталась эта честь —
Муз греческой земли во Францию привесть,
Чтоб по-французски петь они учились ныне
Взамен эллинского наречья и латыни.
Скажу без скромности, что я впервые смог
Придать своим стихам античный строй и слог.
Тропой нехоженой, не убоявшись терний,
Под вопли ярые невежественной черни
Я шёл; и чем сильней был шум её и глум,
Тем мужественней мой воспламенялся ум
Желанием скорей проникнуть к тайным грудам
Сокровищ древних книг, скрывавшимся под спудом.
Я верил истине, я знал свои права:
Искал, изобретал и обновлял слова —
Назло завистникам с их непременной данью:
Злоречьем, тупостью, насмешками и бранью.
Так, дорогой Одэ, и жил я без тревог,
Не чая лучшего, вдали придворных склок
И честолюбия, что мучит мукой вечной, —
В покое, в здравии — весёлый и беспечный.
Но с той поры, как вам случилось, монсеньор,
На мне остановить свой благосклонный взор,
И ваша доброта (которой равных нету)
Уверенность питать позволила поэту,
С тех пор я возмечтал о высших степенях,
Уж мне мерещились в честолюбивых снах
Чины, епархии, аббатства и приорства.
Я изумлял Камен, смотревших на проворство,
С каким из честного поэта-школяра
Я превратился вдруг в просителя Двора,
В проныру нового. Вот честолюбья плата!
Уже я при Дворе привычный стал ходатай.
И вскоре выучил, насилуя свой нрав,
Заядлого льстеца обычай и устав.
Встаёт ли мой патрон или ко сну отходит,
Я возле — тут как тут; из дома он выходит,
Я по пятам за ним. Короче говоря,
Преобразился я, как Главк из рыбаря —
В морское чудище, или Астольф былинный —
В дуб, заколдованный волшебницей Альсиной.
Угрюмо на меня косился Аполлон;
Мой ум, интригами всечасно развлечён,
К занятьям не лежал — и, брошено без дела,
Досужее перо тихонько плесневело.
Я, прежде жаждавший творить и познавать,
Отныне лишь мечтал копить и обладать;
Я навык приобрёл ловчить и притворяться,
Шнырять, следить, внимать, вакансий дожидаться
По смерти чьей-нибудь… Великий срам и грех
На смерти ближнего свой возводить успех!
И вот, уязвлены моим пренебреженьем
И праведным в душе пылая возмущеньем,
Явились девять Муз к Фортуне и рекли:
«О ты, владычица и моря, и земли!
Ты возжигаешь свет созвездий путеводных,
Ты правишь судьбами созданий земнородных,
Богиня мощная! под этою Луной
Всё сущее тебе покорствует одной;
Велишь ты — и цари сражаются с царями,
И корабли плывут, одевшись парусами,
И пахарь дотемна на пашне спину гнёт,
Купец торгуется, солдат на смерть идёт;
По прихоти твоей ведутся в мире войны,
Мятутся и кипят народы беспокойны;
О ты, во всех краях у всех земных племён
Издревле чтимая под тысячью имен
То щедрой, то скупой, то праведной богини, —
Внемли, заступница, и помоги нам ныне.
Когда-то нами был на воспитанье взят,
Взлелеян меж сестёр, взращён, как младший брат,
Безвестный юноша Ронсар, вандомец родом;
Он доступ получил к священным нашим водам,
Он упражняться мог на арфе золотой;
Счастливец! он не раз уверенной стопой
Взбирался на Парнас. Веселий наших зритель,
Он лавровый венок носил, как победитель,
И, влагой чистых струй Кастальских упоён,
На травах при луне пускался в пляску он.
И этот наш Ронсар, певец неблагодарный,
Наивно соблазнясь приманкою коварной
Придворных милостей (несчастный дуралей!),
Стал домогаться вдруг чинов и должностей.
А наших ласк бежит, пренебрегает нами,
Ничуть не дорожит парнасскими дарами,
Отрёкся от Камен, страшится, как чумы,
Священных тех высот, где обитаем мы.
Кастальского ключа забыл он вкус блаженный,
И арфу разломал рукою дерзновенной.
Внемли, Богиня, нам, и пусть твой грозный бич
Сумеет дерзкого отступника настичь;
Иль безнаказанной останется обида,
Что смертный учинил нам, дочерям Кронида,
Богиням девственным, кому со всех концов
Возносятся хвалы бесчисленных жрецов?!
Припомни, что и ты своею славой громкой
Обязана лишь нам, — иначе для потомка
Не сохранился бы, запечатлённый в стих,
Правдивый перечень превратностей твоих;
Никто не верил бы в самодержавный Случай,
Не почитал тебя богинею могучей.
Пообещай же нам, что все его мечты,
Как дым, развеются, бесплодны и пусты,
Что жизнь его пройдёт в одних надеждах тщетных.
В тенётах неудач, в заботах беспросветных,
Что просьбами его наскучит Меценат
И в гневе от него отворотит свой взгляд.
Богиня, сделай так; в твоей же это власти —
На грешника навлечь все беды и напасти».
Умолкнул Музы глас; Фортуна внемлет ей
И к просьбе снизойти стремится поскорей.
Уже вокруг неё разнузданно и дико
Теснится и шумит чудовищная клика
Лихих приспешников, готовых — лишь скажи! —
Сорваться и лететь по знаку Госпожи
Без колебания, куда б ни повелела,
На дело доброе иль на худое дело.
Меж ними — страсть, дуэль и ненадёжный друг,
И немощь бледная, и гложущий недуг,
И буря грозная, и кораблекрушенье,
И беспощадный бой, сулящий пораженье,
Досада жгучая, что не даёт уснуть,
Отчаянье, клинок направившее в грудь,
Измена суженой, имения утрата,
Проклятие отца, потеря друга, брата,
Обида лютая, опала без причин —
И тысячи других напастей и кручин.
Короче говоря, всё лихо и всё горе,
Что стережёт людей на суше и на море,
Толпою окружив своей царицы трон,
Как стража грозная, стоит со всех сторон.
А между этих зол — утехи и забавы,
Приманки роскоши, богатства, власти, славы —
Тех выгод, что всегда на ниточках висят
Под сводом царственных сверкающих палат,
На ниточках простых, двойных или кручёных,
Порою шёлковых, порою золочёных,
Которые Судьба, слепая госпожа,
Срезает наугад в единый взмах ножа,
И вот, кто был в парче, бредёт в лохмотьях грязных…
Так много жребиев вокруг разнообразных
Столпилось, как весной былинок на лугу.
Как жёлтого песка на Нильском берегу.
И вот, из всей своей неисчислимой дворни
Фортуна выбрала того, что попроворней,
Лакея верного, что промаха не даст
И службу сослужить для Госпожи горазд.
Призвав его, велит: «Злосчастье, собирайся;
Незримым обернись и мигом отправляйся
В Париж; там силою своих коварных чар
Проникни в малого по имени Ронсар.
Явись к нему с утра, когда он спит в постели,
И поселись тайком в его душе и теле,
В глазах, в ушах, в устах, чтоб он нигде не знал
Удачи, чтоб, о чём бедняга ни мечтал,
Чего б ни затевал, всё было зря. Лети же
С попутным облаком, чтоб завтра быть в Париже!»
Так молвила Судьба, давая свой наказ
Злосчастью ловкому, пролазе из пролаз.
В тот ранний час, когда встаёт заря младая,
Пифона старого на ложе покидая,
И утренний певец, под небосвод взлетев,
Над крышею Дора заводит свой напев,
Злосчастье гнусное ко мне в окно влетело,
Легло со мной в постель, в моё проникло тело,
Быстрее молнии пронзив меня насквозь, —
И, словно чёрный яд, по жилам растеклось.
Я пробудился вдруг, неясную истому
На сердце чувствуя, и, выходя из дому,
Споткнулся о порог — первейший знак, что зло
В то утро по пятам уже за мною шло.
Вдруг, невесть отчего, мороз прошёл по коже,
Я книгу выронил от зябкой в пальцах дрожи,
На солнце яркое с надеждою взглянул,
Хотел было чихнуть, — но так и не чихнул.
С того дурного дня я весь погряз в заботах,
В корыстных хлопотах, в завистливых расчётах;
Злосчастье, что ни день, мытарило меня,
Кормя посулами, надеждами дразня.
Вас, дорогой Одэ, я утомил собою,
Наскучил королю вседневною мольбою —
И милостью его давно бы стал богат,
Когда б не спутник мой, незримый супостат.
Но на мою беду, Злосчастье не дремало
И случай ухватить никак мне не давало.
Возникни при Дворе какой-то ложный слух —
Я первый узнаю, чтоб мчаться во весь дух
За мнимой выгодой; а верное известье
Меня конечно же не застаёт на месте.
Иль участи иной мне сроду не дано;
Иль небесами так, должно быть, суждено,
Чтоб выгода всегда Поэзии бежала,
Чтоб лира, в роскоши дряхлея, не лежала,
Но, бросив шумный Двор, звенела средь полей,
Вдали от почестей, вдали от королей.
Но не одно меня Злосчастье притесняет —
Надежда ложная мне муки причиняет —
Злодейка, что всегда морочит род людской
И за нос водит нас предательской рукой.
Кто произвёл на свет обманщицу надежду,
Посеял семя зла, ужаснейшего между
Неисчислимых зол, напастей, мук и бед,
От коих нам, увы, нигде спасенья нет.
Пандора, для чего с запретного сосуда
Ты крышку не сняла подалее отсюда,
Надежду лживую оставя про запас
На небе, в Тартаре — но только не у нас?
Под вечер, перед сном она ко мне заходит,
Лукавая лиса, и разговор заводит;
Опять меня влечёт приманкою пустой,
Воспламеняет ум несбыточной мечтой,
Ревнует за меня, жалеет, как о друге,
Толкует про мои достоинства, заслуги
И шепчет вкрадчиво, смущая мой покой:
«Неужто ты забыл, Ронсар, кто ты такой?»
И отвечаю я назойливой Надежде:
«При славном короле, что нами правил прежде,
Надеяться я мог: французский государь
Был милостив и щедр, и Музе на алтарь
Он приносил дары с великою охотой
И тех, кто ей служил, не оставлял заботой.
А ныне — самому выпрашивать даров?
Но я ж не стременной, не псарь в конце концов,
Не прыткий каменщик, стяжавший три аббатства, —
Столь низким способом искать себе богатства!
Ты надоела мне, пришелица. Прощай!»
Порою, монсеньор, мне хочется подальше
Сбежать от злой судьбы, её вражды и фальши —
В Тоскану или в Рим, за грань альпийских скал,
Где гнусный взор её меня б не отыскал.
Глупец, что вздумал я? Злосчастье сбить со следу!
Оно всегда со мной. Границу перееду,
Помчусь во весь опор… Глядь, позади меня
Оно пристроилось на крупе у коня.
Порою тянет вдаль, по океанским водам
Уплыть в Антарктику, к далёким антиподам —
Туда, где замышлял Виллеганьон свой рай
(И вашим именем почтил безвестный край).
Но если бы достать и сил, и прыти юной,
Чтоб бороздить моря, — с моею злой фортуной
И там не разойтись; она помчит за мной,
Волной гремящею вскипая за кормой.
Ты заблуждаешься, Виллеганьон учёный,
Мечтая изменить и сделать просвещённой
Жизнь простодушную бразильских дикарей,
Что бродят по лесам Америки своей
Нагие, дикие, не зная, есть на свете ль
Подобные слова: «порок и добродетель,
Сенат и государь, налоги и закон»,
Лишь воле собственной покорны испокон,
Лишь гласу естества послушные душою;
Не отягчённые ни страхом, ни виною,
Как мы, живущие под гнётом чуждых воль;
Там каждый сам себе — сенатор и король.
Они из-за земли не ссорятся друг с другом,
Не докучают ей остролемешным плугом,
Мир на «моё-твоё» не делят никогда,
Всё общее у них, как воздух и вода.
Так предоставь же их той первобытной жизни,
Которую они ведут в своей отчизне;
Молю, не искушай счастливых простаков,
Не нарушай покой их мирных берегов.
Чему научишь ты, каких подаришь истин?
Дикарь усвоит счёт — и станет он корыстен,
Обучится письму — и станет он хитёр;
Начнутся тяжбы, ложь, недружество, раздор,
И войн безумие, и власти притязанья —
Все беды, что идут от преизбытка знанья.
Оставь же их, прошу, в их веке золотом;
Иначе, изощрясь податливым умом
И злобе выучась, — оравою мятежной
Они придут с огнём и лагерь твой прибрежный
Разрушат и спалят, не пощадив людей,
И проклянут тебя с наукою твоей
И самый день, когда негаданно-нежданно
Узрели парус твой в лазури океана.
Страшись же невзначай содеять это зло,
Чтоб рабское ярмо их шею облегло,
Чтоб их сдавил уздой бессмысленно суровой
Закон неслыханный или властитель новый,
Живи, счастливый род, без горя и тревог,
Живи и радуйся! О, если б я так мог!..
О, если б я так мог, я позабыл бы вскоре
Все происки судьбы, все Илиады горя,
Я бы очистил ум от шелухи пустой
И наслаждался бы свободой золотой!
Увы, меня гнетёт и мучит неотвязно
Сознанье, монсеньор, того, как безобразно
Я докучаю вам. Но, благородный муж,
Вам ведом этот зуд незаурядных душ
Признанье обрести, снискать успех и славу
И над тупой толпой возвыситься по праву;
Да, над толпой невежд, в которых чувство спит,
Толпой бессмысленной и хладной, как гранит,
Чья мысль убогая лишь по земле влачится,
Толпою, низменной по духу своему,
Враждебной искони отважному уму.
Но чтобы обрести признанье в наше время,
Потребно честь и стыд отбросить, словно бремя.
Бесстыдство — вот кумир, кому подчинены
Все сверху донизу сословья и чины.
Бесстыдство — вот талант, питающий придворных,
Вояк заносчивых, горластых судей вздорных;
Бесстыдство — вот таран, без коего никак
Нельзя продвинуться нам в свете ни на шаг;
И от прямых заслуг — ни прока, ни почёта,
Пока бесстыдство им не распахнёт ворота.
Но всех бесстыднее наверняка поэт;
Нет жалче существа и неотвязней нет;
Как мушка к мёду льнёт, внезапно ставши смелой,
И как ей ни грози, и что ты с ней ни делай,
Кружит над мискою, пытаясь каждый раз
Отведать хоть чуток, юлит у самых глаз
И лезет под руку, жужжа бесцеремонно,
Покуда не набьёт брюшко своё, сластена!
Так в точности поэт, когда его влечёт
Такое лакомство, как слава и почёт,
Упорно, страстно льнёт к приманке аппетитной,
Присасываясь к ней пиявкой ненасытной.
И вашей добротой вот так же до сих пор
Я злоупотреблял. Простите, монсеньор;
Сейчас я вам пишу в сердцах — как бы в припадке
Безумья иль в бреду палящей лихорадки:
Порою человек, несчастьем сокрушён,
Не сознаёт речей, что изрыгает он.
Гнев, честолюбье, стыд и горькие пилюли
Раскаянья — во мне всё так перевернули,
Такой сумятицей отозвались в письме,
Что не могу постичь, в своём ли я уме.
Однако, монсеньор, мне кажется, отчасти
Досаду я избыл, кляня своё несчастье.
И оттого, что смог печаль в стихи облечь,
Немного горести свалил с усталых плеч.
Перевод Г.Кружкова
