Овидий — Скорбные элегии: Стих

Книга первая

1.

Так, без хозя­и­на в путь отправ­ля­ешь­ся, малый мой сви­ток,
В Град, куда мне, увы, досту­па нет само­му.
Не нарядив­шись, иди, как сослан­ным быть подо­ба­ет.
Бед­ный! Пусть жиз­ни моей твой соот­вет­ст­ву­ет вид.
Крас­ным тебя покры­вать не надо вак­ци­нии соком,
Скорб­ным дням не под стать яркий баг­ря­нец ее.
Мини­ем пусть не бле­стит твой титул и кед­ром — стра­ни­цы,
Пусть и на чер­ном челе белых не будет рож­ков.
Пусть подоб­ный убор укра­ша­ет счаст­ли­вые кни­ги,
Дол­жен ты пом­нить все­гда о зло­по­лу­чье моем.
Пусть по обре­зам тебя не гла­дит хруп­кая пем­за,
В люди кос­ма­тым явись, с дол­го небри­той щекой.
Пятен сво­их не сты­дись, пусть каж­дый, кто их увидит,
В них уга­да­ет следы мной про­ли­ва­е­мых слез.
В путь же! Иди, пере­дай местам счаст­ли­вым при­вет мой —
Ныне таким лишь путем их я достиг­нуть могу.
Еже­ли кто-нибудь там, в мно­го­лю­дье меня не забыв­ший,
Спро­сит, как я живу, чем зани­ма­юсь вда­ли,
Ты гово­ри, что я жив, но «жив и здо­ров» не ответ­ст­вуй.
Впро­чем, и то, что я жив, — богом нис­по­слан­ный дар.
Если же ста­нут еще рас­спра­ши­вать, будь осто­ро­жен,
Их любо­пыт­ству в ответ лиш­не­го им не ска­жи, —
Тот­час при­пом­нит и вновь пере­чтет мои кни­ги чита­тель,
И все­на­род­ной мол­вой буду я пре­дан суду.
Будут тебя оскорб­лять — но ты не посмей защи­щать­ся:
Тяж­ба любая, поверь, дело ухуд­шит мое.
Встре­тит­ся ль там и такой, кто моим опе­ча­лен изгна­ньем,
Пусть эти пес­ни мои он со сле­за­ми про­чтет
И поже­ла­ет без слов, таясь, — не услы­шал бы недруг, —
Чтоб нака­за­нье мое Цезарь, смяг­чась, облег­чил.
Кто бы он ни был, молю: того да мину­ют несча­стья,
Кто к несча­стьям моим милость богов при­зо­вет.
Да совер­шит­ся, что он поже­лал, да гнев свой уме­рит
Цезарь и мне уме­реть в доме поз­во­лит род­ном!
Выпол­нишь ты мой наказ, но все-таки жди осуж­де­нья:
Ска­жет мол­ва, что в тебе преж­не­го гения нет.
Дол­жен и дело судья, и его обсто­я­тель­ства вызнать,
Если же вызна­но все — суд без­опа­сен тебе.
Пес­ни явля­ют­ся в мир, лишь из ясной души изли­ва­ясь,
Я же вне­зап­ной бедой раз навсе­гда омра­чен.
Пес­ням нужен покой и досуг оди­но­кий поэту —
Я же стра­даю от бурь, моря и злоб­ной зимы.
С пес­ня­ми страх несов­ме­стен, меж тем в моем зло­по­лу­чье
Чудит­ся мне, что ни миг, к гор­лу при­став­лен­ный меч.
Пусть же тру­ду мое­му поди­вит­ся судья бес­при­страст­ный.
Стро­ки, какие ни есть, пусть бла­го­склон­но про­чтет.
Хоть Мео­ний­ца возь­ми и пошли ему столь­кие беды —
И у него само­го дар оскудел бы от бед.
В путь, мой сви­ток, сту­пай и к мол­ве пре­бы­вай рав­но­ду­шен,
Если ж чита­те­лю ты не уго­дишь, не сты­дись.
Ныне фор­ту­на моя не настоль­ко ко мне бла­го­склон­на,
Чтобы рас­счи­ты­вать мог ты на люд­скую хва­лу.
В бла­го­по­лу­чье былом любил я поче­стей зна­ки,
Страст­но желал, чтоб мол­ва сла­ви­ла имя мое.
Если мне труд роко­вой и сти­хи нена­вист­ны не ста­ли,
То и доволь­но с меня — я же от них постра­дал.
В путь же! На Рим за меня посмот­ри — тебе он досту­пен.
Боги! Когда бы я мог сде­лать­ся свит­ком сво­им!
Не пола­гай, что, при­дя чуже­стран­цем в город вели­кий,
Будешь в народ­ной тол­пе ты нико­му не зна­ком —
И без назва­нья тебя тот­час опо­зна­ют по цве­ту,
Как бы ты скрыть ни хотел про­ис­хож­де­нье свое.
Тай­но, одна­ко, вхо­ди, для тебя мои пес­ни опас­ны —
Ныне они уж не те, гром­кий утра­чен успех.
Если ж тебя кто-нибудь, узнав, кто твой сочи­ни­тель,
Вовсе не станет читать, сра­зу отбро­сив, — ска­жи:
На заго­ло­вок взгля­ни — я здесь в люб­ви не настав­ник,
Преж­ний труд мой уже кару понес поде­лом.
Может быть, ждешь: сво­е­му не дам ли при­ка­за послан­цу
Вверх под­нять­ся, на холм, к выси, где Цеза­ря дом?
Да не осудят меня те свя­тые места и их боги:
С этой твер­ды­ни в меня гря­нул удар гро­мо­вой.
Я, хоть и знаю, что там оби­та­ют, пол­ны мило­сер­дья,
Выш­ние силы, — стра­шусь раз пока­рав­ших богов…
Кры­льев шум услы­хав изда­ле­ка, голубь тре­пе­щет,
Если хоть раз он в тво­их, яст­реб, ког­тях побы­вал.
Так же боит­ся овца дале­ко отхо­дить от овчар­ни,
Если от вол­чьих зубов толь­ко что шку­ру спас­ла.
Сам Фаэ­тон, будь он жив, избе­гал бы небес и по дури
Тро­гать не стал бы коней, страст­но желан­ных ему.
Так же и я, испы­тав одна­жды стре­лу Гро­мо­верж­ца,
Лишь гро­мыхнет в обла­ках, жду, что меня пора­зит.
Аргоса флот, избе­жав поги­бель­ных вод Кафа­реи,
Гонит все­гда пару­са прочь от эвбей­ских пучин.
Так же и мой чел­нок, потре­пан­ный бурей жесто­кой,
Ныне боит­ся тех мест, где он едва не погиб.
Милый мой сви­ток, итак: осмот­ри­те­лен будь и опас­лив —
Бла­го и то, что тебя люди попро­ще про­чтут.
К высям заоб­лач­ным взмыв на немощ­ных кры­льях, оттуда
Пал и назва­нье Икар морю Ика­ро­ву дал.
Все же ска­зать нелег­ко, под пару­сом плыть иль на вес­лах, —
Дело и вре­мя тебе сами совет пода­дут.
Если в досу­жий ты час будешь пере­дан и бла­го­ду­шье
В доме при­ме­тишь — пой­мешь: пере­ло­мил себя гнев.
Если тебя кто-нибудь, твою нере­ши­тель­ность видя,
Сам пере­даст, пред­по­слав несколь­ко слов, — подой­ди.
В день счаст­ли­вый, и сам сво­его гос­по­ди­на счаст­ли­вей,
Цели достиг­ни и тем муки мои облег­чи.
Их иль никто не смяг­чит, иль тот, мне рану нанес­ший,
Сам, как древ­ле Ахилл, и увра­чу­ет ее.
Толь­ко меня, смот­ри, не сгу­би, добра мне желая,
Ибо надеж­да в душе стра­ха сла­бей у меня,
Как бы при­тих­ший гнев не стал сви­реп­ст­во­вать сно­ва,
Побе­ре­гись на меня новую кару навлечь.
После, когда в сокро­вен­ный при­ют мой будешь ты при­нят
И обре­тешь для себя в круг­лой коро­боч­ке дом,
Там ты увидишь сво­их в поряд­ке рас­став­лен­ных бра­тьев —
Все они так­же трудом бде­ний ноч­ных рож­де­ны.
Те, осталь­ные, тол­пой, не таясь, о себе заяв­ля­ют,
И на откры­том челе зна­чат­ся их име­на.
Трех ты увидишь в углу при­та­ив­ших­ся тем­ном, поодаль,
Хоть обу­ча­ют они обще­из­вест­ным вещам.
Даль­ше от них убе­гай иль, если уста твои сме­лы,
Имя Эди­па им дать иль Теле­го­на решись.
Но, закли­наю, из трех, если до́рог тебе их роди­тель,
Ни одно­го не люби, он хоть и учит любить.
Есть там еще, кро­ме них, и пят­на­дцать книг «Пре­вра­ще­ний» —
Вырва­ли их из кост­ра при все­со­жже­нье моем.
Им ска­жи, я про­шу, что судь­бы и моей пре­вра­ще­нье
В повест­во­ва­ни­ях тех место мог­ло бы най­ти,
Ибо вне­зап­но она непо­хо­жей на преж­нюю ста­ла:
Радост­ной рань­ше была, ныне рыдаю о ней.
Знай, что мно­го б еще я пре­по­дал тебе настав­ле­ний.
Толь­ко боюсь, что и так слиш­ком тебя задер­жал.
Если с собою возь­мешь все то, что в ум мне при­хо­дит,
Как бы не стал ты, боюсь, гру­зом уже не в подъ­ем.
Долог твой путь, поспе­шай! А мне — на окра­ине мира
Жить и в дале­кой зем­ле зем­лю свою вспо­ми­нать.

2.

Боги морей и небес! Что оста­лось мне, кро­ме моле­ний?
О, поща­ди­те корабль, став­ший игра­ли­щем волн!
Под­пись не ставь­те, молю, под вели­ко­го Цеза­ря гне­вом:
Если пре­сле­ду­ет бог, может всту­пить­ся дру­гой.
Был про­тив Трои Вул­кан, меж тем Апол­лон был за Трою.
Дру­гом Вене­ра была тев­крам, Пал­ла­да — вра­гом.
Тур­на Сатур­но­ва дочь пред­по­чла, нена­видя Энея,
Но ограж­да­ем бывал мощью Вене­ры Эней.
Сколь­ко гро­зил­ся Неп­тун с осто­рож­ным покон­чить Улис­сом —
Был у Кро­нида не раз вырван Минер­вой Улисс.
Что же меша­ет и нам, хоть мы и неров­ня геро­ям,
Если раз­гне­вал­ся бог, помощь дру­го­го узнать?
Но — несчаст­ли­вец — сло­ва пона­прас­ну я празд­ные тра­чу,
Сам гово­рю — а от волн брыз­ги мне губы кро­пят,
И ужа­саю­щий Нот мои речи уно­сит — моле­ньям
Не поз­во­ля­ет достичь слу­ха моли­мых богов.
Вет­ры как буд­то взя­лись двой­ною пытать меня мукой —
Вме­сте в без­вест­ную даль мчат пару­са и моль­бы.
Боги! Какие кру­гом заги­ба­ют­ся пен­ные горы!
Мож­но поду­мать: сей­час звезды заде­нут они.
Сколь­ко меж пени­стых волн раз­вер­за­ет­ся вод­ных уще­лий!
Мож­но поду­мать: вот-вот чер­ный заде­нут Аид!
Взо­ры куда ни направь, повсюду лишь море и небо.
Море гро­ма­да­ми волн, небо нена­стьем гро­зит.
А меж­ду ними шумят в бес­пре­рыв­ном кру­че­нии вет­ры,
Море не зна­ет само, кто же вла­ды­ка над ним.
Вот взбу­ше­вав­ший­ся Эвр с баг­ря­но­го мчит­ся восто­ка,
А уж навстре­чу ему запа­дом выслан Зефир;
Вот и холод­ный Борей от Мед­ведиц несет­ся в безумье,
Вот поспе­ша­ет и Нот с бра­тья­ми в бит­ву всту­пить.
Корм­чий рас­те­рян: куда корабль ему пра­вить, не зна­ет,
Даже искус­ство зашло, разум теряя, в тупик.
Ста­ло быть, это конец, на спа­се­нье надеж­да напрас­на;
Я гово­рю — а вол­на мне ока­ти­ла лицо.
Ско­ро вода захлестнет эту душу живую, и воды
Тщет­но взы­ваю­щий рот вла­гой смер­тель­ной зальют.
Но лишь о том, что я сослан, жена моя вер­ная пла­чет,
О зло­клю­че­нье одном зна­ет и стонет она,
Толь­ко не зна­ет, как нас в без­бреж­ной бро­са­ет пучине,
Как устрем­ля­ет­ся шквал, как уже видит­ся смерть.
Сла­ва богам, что отплыть я с собой не поз­во­лил супру­ге,
Истин­но, вме­сто одной две бы я смер­ти познал.
Если погиб­ну теперь, но ее не кос­нет­ся опас­ность,
То поло­ви­на меня, знаю, оста­нет­ся жить.
Боги! Мгно­вен­но кру­гом рас­свер­ка­лись мол­нии в тучах,
Что за ужас­ный удар над голо­вой про­гре­мел!
Вет­ры бока кораб­лю потря­са­ют с таким гро­хота­ньем,
Слов­но, ядро за ядром, город бал­ли­ста разит.
Вот поды­ма­ет­ся вал, всех про­чих воз­вы­шен­ней, гроз­но
Перед один­на­дца­тым он за девя­тым идет.
Я уме­реть не боюсь, но стра­шусь этой смер­ти пла­чев­ной —
Если б не в море тонуть, смерть я награ­дой бы счел.
Бла­го — в поло­жен­ный час уме­реть иль в сра­же­нье погиб­нуть,
Чтобы в при­выч­ной зем­ле тело покой обре­ло,
Бла­го — от близ­ких сво­их забот ожидать о моги­ле,
Вме­сто того чтоб на корм рыбам мор­ским уго­дить.
Пусть я поги­бе­ли злой заслу­жил — но здесь не один я
На кораб­ле, — за меня что ж непо­вин­ным стра­дать?
О небо­жи­те­ли, вы и лазур­ные боги мор­ские,
Сон­мы и тех и дру­гих — нам пере­стань­те гро­зить!
Жизнь, сохра­нен­ная мне мило­серд­ней­шим Цеза­ря гне­вом,
Лишь довлек­лась бы до тех, мне пред­на­зна­чен­ных мест!
Если про­вин­ность мою сопо­ста­вить с воз­мезди­ем — знай­те,
Цеза­рем я за нее не был на смерть осуж­ден.
Если бы Цезарь желал услать меня к водам сти­гий­ским,
Ваша бы помощь ему в этом была не нуж­на.
Толь­ко бы он захо­тел, моей бы он кро­ви пото­ки
Про­лил — что сам даро­вал, он пол­но­пра­вен отнять.
Вы же, кого ника­ким я не мог оскор­бить пре­ступ­ле­ньем,
Да удо­воль­ст­ву­ют вас, боги, стра­да­нья мои.
Пусть несчаст­но­му жизнь сохра­нить вы жела­ли бы все же —
Если про­пал чело­век, то уж его не спа­сти.
Вы поща­ди­те меня, и море утихнет, и ветер
Станет попут­ным, — а я? Ссыль­ным оста­нусь, увы!
Жад­но­стью я не гоним, богатств не ищу непо­мер­ных,
Чтобы това­ры менять, в море бразды не веду;
Как в моло­дые года, учить­ся не еду в Афи­ны
И не к азий­ским стрем­люсь виден­ным мной горо­дам.
Я не меч­таю, сой­дя в Алек­сан­дро­вом горо­де слав­ном,
Видеть усла­ды твои, о жиз­не­ра­дост­ный Нил.
Кто бы пове­рил, зачем ожидаю попут­но­го вет­ра? —
Быть на сар­мат­ской зем­ле я у бес­смерт­ных молю.
Веле­но жить мне в дикар­ской стране, на запад­ном Пон­те, —
Пла­чусь, что мед­лен­но так мчусь я от роди­ны прочь.
Чтоб очу­тить­ся в глу­хих, бог весть где зате­рян­ных Томах,
Сам я изгна­ния путь, выш­них моля, тороп­лю.
Если я вами любим, эти страш­ные воды сми­ри­те,
Боже­ской волей сво­ей мой охра­ни­те корабль.
Если ж не мил, не спе­ши­те к зем­ле, мне суж­ден­ной, при­ча­лить —
Пол­на­ка­за­ния в том, где мне при­ка­за­но жить.
Мчи­те! Что делать мне здесь? Пару­са наду­вай­те мне, вет­ры!
Все ли мне вдоль бере­гов милой Авзо­нии плыть?
Цезарь не хочет того — не дер­жи­те гони­мо­го богом!
Пусть увидит меня берег Пон­тий­ской зем­ли.
Цезарь меня пока­рал, я вино­вен: блюдя бла­го­че­стье,
Я пре­ступ­ле­ний сво­их и не берусь защи­щать.
Но коль дея­нья людей не вво­дят богов в заблуж­де­нье,
Знай­те: хоть я вино­ват, нет зло­де­я­ний за мной.
Сами вы зна­е­те: я совер­шил и вправ­ду оплош­ность,
В этом не умы­сел злой — глу­пость повин­на моя.
Если я Авгу­стов дом под­дер­жи­вал, мень­ший из граж­дан,
Если я Цеза­рев суд волей все­об­щей счи­тал,
Если вре­мя его назы­вал я счаст­ли­вей­шим веком,
Если я Цеза­рю жег ладан и Цеза­рям всем,
Еже­ли все это так, меня поща­ди­те, о боги!
Если же нет — с голо­вой пусть меня скро­ет вол­на.
Что это? Или редеть начи­на­ют набух­шие тучи?
Или меня­ет­ся вид моря, сми­рив­ше­го гнев?
То не слу­чай­но! То вы, в бла­говре­ме­нье при­зва­ны, боги,
Не оши­ба­ясь ни в чем, мне поже­ла­ли помочь.

3.

Толь­ко пред­став­лю себе той ночи печаль­ней­шей образ,
Той, что в Гра­де была ночью послед­ней моей,
Толь­ко лишь вспом­ню, как я со всем доро­гим рас­ста­вал­ся, —
Льют­ся сле­зы из глаз даже сей­час у меня.
День при­бли­жал­ся уже, в кото­рый Цезарь назна­чил
Мне за послед­ний пре­дел милой Авзо­нии плыть.
Чтоб изгото­вить­ся в путь, ни сил, ни часов не хва­та­ло;
Все оту­пе­ло во мне, зако­че­не­ла душа.
Я не успел для себя ни рабов, ни спут­ни­ка выбрать,
Пла­тья не взял, ника­ких ссыль­но­му нуж­ных вещей.
Я померт­вел, как тот, кто, мол­нией Зев­са сра­жен­ный,
Жив, но не зна­ет и сам, жив ли еще или мертв.
Лишь когда горь­кая боль про­гна­ла помра­чав­шие душу
Тучи и чув­ства когда вновь воз­вра­ти­лись ко мне,
Я нако­нец, ухо­дя, к дру­зьям обра­тил­ся печаль­ным,
Хоть из все­го их чис­ла двое лишь было со мной.
Пла­ка­ла гор­ше, чем я, жена, меня обни­мая,
Лив­нем сле­зы лились по непо­вин­ным щекам.
Дочь в то вре­мя была в отсут­ст­вии, в Ливии даль­ней,
И об изгна­нье моем знать ниче­го не мог­ла.
Всюду, куда ни взгля­ни, разда­ва­лись рыда­нья и сто­ны,
Буд­то бы дом голо­сил на погре­бе­нье моем.
Жен­щин, муж­чин и даже детей моя гибель поверг­ла
В скорбь, и в доме моем каж­дый был угол в сле­зах.
Если вели­кий при­мер при­ме­ним к ничтож­но­му делу —
Троя такою была в день раз­ру­ше­нья ее.
Но и людей и собак голо­са поне­мно­гу при­тих­ли,
И уж луна в небе­сах ночи коней погна­ла.
Я поглядел на нее, а потом и на тот Капи­то­лий,
Чья не на поль­зу сте­на с Ларом сомкну­лась моим.
«Выш­ние силы! — ска­зал, — чья в этих пала­тах оби­тель,
Хра­мы, кото­рых моим впредь уж не видеть гла­зам,
Вы, с кем я рас­ста­юсь, Кви­ри­но­ва гор­до­го гра­да
Боги, в сей час и навек вам покло­не­нье мое.
Пусть я позд­но берусь за щит, когда уже ранен, —
Все же изгна­нья позор, боги, сни­ми­те с меня.
Сыну небес, я молю, ска­жи­те, что впал я в ошиб­ку,
Чтобы вину он мою за пре­ступ­ле­нье не счел.
То, что ведо­мо вам, пусть услы­шит меня пока­рав­ший.
Уми­ло­сер­дит­ся бог — горе смо­гу я избыть».
Так я все­выш­них молил; жены были доль­ше моле­нья.
Горь­ких рыда­ний ее всхли­пы меша­ли сло­вам.
К Ларам она меж­ду тем, рас­пу­стив воло­са, при­па­да­ла,
Губы каса­лись, дро­жа, стыв­шей алтар­ной золы.
Сколь­ко к Пена­там она, не желав­шим вни­мать, обра­ща­ла
Слов, бес­силь­ных уже мило­го мужа спа­сти!
Но тороп­ли­вая ночь не дава­ла вре­ме­ни мед­лить,
Вниз от вер­ши­ны небес ним­фа аркад­ская шла.
Что было делать? Меня не пус­ка­ла люби­мая неж­но
Роди­на — но насту­пил край­ний изгна­ния срок.
Сколь­ко я раз гово­рил поспе­шав­шим: «К чему торо­пить­ся?
Вду­май­тесь толь­ко, куда нам и откуда спе­шить!»
Сколь­ко я раз себе лгал, что вот уже твер­до назна­чен
Бла­го­при­ят­ней­ший час для отправ­ле­ния в путь.
Три­жды сту­пил на порог и три­жды вер­нул­ся — каза­лось,
Ноги в согла­сье с душой мед­ли­ли сами идти.
Сколь­ко я раз, про­стив­шись, опять раз­го­ва­ри­вал дол­го,
И, уж совсем ухо­дя, сно­ва сво­их цело­вал.
Дав пору­че­нье, его повто­рял; желал обма­нуть­ся,
В каж­дом пред­ме­те хотел видеть воз­вра­та залог.
И нако­нец: «Что спе­шить? — гово­рю. — Я в Ски­фию выслан,
Дол­жен поки­нуть я Рим — мед­ля, я прав, и вдвойне!
Я от супру­ги живой живым оттор­га­юсь наве­ки,
Дом остав­ляю и всех вер­ных домаш­них сво­их.
Я покидаю дру­зей, люби­мых брат­ской любо­вью, —
О, эта друж­ба сер­дец, вер­ный Тесея завет!
Мож­но еще их обнять, хоть раз — быть может, послед­ний, —
Я упу­стить не хочу мне остаю­щий­ся час».
Мед­лить боль­ше нель­зя. Пре­ры­ваю речь на пол­сло­ве,
Всех, кто так дорог душе, дол­го в объ­я­тьях дер­жу.
Но, меж­ду тем как еще мы про­ща­лись и пла­ка­ли, в небе
Ярко Ден­ни­ца зажглась — мне роко­вая звезда.
Слов­но я надвое рвусь, слов­но часть себя покидаю,
Слов­но бы кто обру­бил бед­ное тело мое.
Мет­тий мучил­ся так, когда ему за изме­ну
Кони мсти­ли, стре­мя в раз­ные сто­ро­ны бег.
Сто­ны и вопли меж тем моих разда­ют­ся домаш­них,
И в обна­жен­ную грудь руки печаль­ные бьют.
Вот и супру­га, вися на пле­чах ухо­дя­ще­го, сле­зы
Пере­ме­ша­ла свои с горе­чью слов, гово­ря:
«Нет, не отни­мут тебя! Мы вме­сте отпра­вим­ся, вме­сте!
Я за тобою пой­ду ссыль­но­го ссыль­ной женой.
Путь нам назна­чен один, я на край зем­ли уез­жаю.
Лег­кий не будет мой вес суд­ну изгна­нья тяжел.
С роди­ны гонит тебя раз­гне­ван­ный Цезарь, меня же
Гонит любовь, и любовь Цеза­рем будет моим».
Были попыт­ки ее повто­ре­ни­ем преж­них попы­ток,
И поко­ри­лась едва мыс­ли о поль­зе она.
Вышел я так, что каза­лось, меня хоро­нить выно­си­ли.
Гря­зен, рас­тре­пан я был, волос небри­тый тор­чал.
Мне гово­ри­ли потом, что, све­та невзвидя от горя,
Полу­жи­вая, в тот миг рух­ну­ла на пол жена.
А как очну­лась она, с воло­са­ми, покры­ты­ми пылью,
В чув­ства при­дя нако­нец, с плит ледя­ных под­ня­лась,
Ста­ла рыдать о себе, о сво­их опу­стев­ших Пена­тах,
Был, что ни миг, на устах силою отня­тый муж.
Так уби­ва­лась она, как буд­то бы виде­ла тело
Доче­ри или мое пред погре­баль­ным кост­ром.
Смер­ти хоте­ла она, ожида­ла от смер­ти покоя,
Но удер­жа­лась, решив жизнь про­дол­жать для меня.
Пусть живет для меня, раз так уже судь­бы суди­ли,
Пусть мне силы кре­пит вер­ной помо­гой сво­ей.

4.

Кануть готов в Оке­ан эри­манф­ской Мед­веди­цы сто­рож,
И с при­бли­же­ньем его гладь воз­му­ща­ет­ся вод.
Мы меж­ду тем бороздим, увы, не по соб­ст­вен­ной воле
Гладь Ионий­скую — страх сме­ло­сти нам при­да­ет.
Горе! Как бур­но вста­ют под мно­ги­ми вет­ра­ми вол­ны!
Как, под­ни­ма­ясь со дна, взры­тый клу­бит­ся песок!
И на кру­тую кор­му, и на нос кора­бель­ный взви­ва­ясь,
С целую гору вол­на писа­ных хле­щет богов,
Остов сос­но­вый тре­щит, скри­пят, напря­га­ясь, кана­ты,
С нами корабль заод­но стонет от той же беды.
Корм­чий, кото­ро­го страх леде­ня­щею блед­но­стью выдан,
Суд­ном не пра­вит и сам сдал­ся на милость ему.
Слов­но воз­ни­ца пло­хой бес­по­лез­ные вож­жи бро­са­ет,
Ими не в силах при­гнуть гор­дую шею коню,
Так же, сбив­шись с пути, лишь неистов­ству волн под­чи­ня­ясь,
Он, я гля­жу, пару­са отдал во власть кораб­лю.
Еже­ли толь­ко Эол супро­тив­ных не выпу­стит вет­ров,
То к запо­ведан­ным мне я поне­сусь бере­гам:
Там, дале­ко от зем­ли Илли­рий­ской, остав­лен­ной сле­ва,
Спра­ва Ита­лия мне — край недо­ступ­ный! — вид­на.
Так не гони же меня к побе­ре­жью запрет­но­му, ветер!
Вме­сте со мной поко­рись богу вели­ко­му ты!
Я гово­рю, а меж тем и боюсь при­бли­же­нья, и жаж­ду…
Как под уда­ром вол­ны дос­ки тре­щат на бор­тах!
Сжаль­тесь, сжаль­тесь, молю, хоть вы, о боги мор­ские!
Будет с меня и того, что Гро­мо­вер­жец мне враг!
От истом­лен­ной души жесто­кую смерть отведи­те —
Если поги­бель минуть может того, кто погиб.

5.

Ты, кто меж про­чих дру­зей не бывал мною назван не пер­вым,
Ты, кто долю мою долей счи­та­ешь сво­ей,
Кто, когда гро­ма удар пора­зил меня, пер­вым решил­ся
Вовре­мя дух под­дер­жать, пом­ню, беседой сво­ей,
Ты, кто мяг­ко совет мне подал в живых оста­вать­ся
В день, когда серд­це мое страст­но лишь к смер­ти влек­лось,
Ты опо­зна­ешь себя под при­ме­та­ми, скрыв­ши­ми имя:
Пере­чень доб­рых тво­их дел оши­бить­ся не даст.
Их навсе­гда сохра­ню в глу­би­нах души сокро­вен­ных,
Веч­но за то, что живу, буду тво­им долж­ни­ком.
Рань­ше этот мой дух в пустом рас­т­во­рит­ся про­стран­стве,
Кости оста­вив мои в гас­ну­щем пеп­ле кост­ра,
Неже­ли я забве­нью пре­дам все то, что ты сде­лал,
Или прой­дет невзна­чай вер­ная неж­ность моя.
Пусть мило­сер­дье богов такой пошлет тебе жре­бий,
Чтобы в услу­ге чужой ты не нуж­дал­ся, как я.
Если б мои пару­са попут­ным напол­ни­лись вет­ром,
Может быть, вер­ность твою я бы не мог испы­тать:
Так бы не мог Пири­фой убедить­ся в Тесе­е­вой друж­бе,
Если б живым не сошел с ним к Ахе­рон­ту Тесей.
Вер­ный фоке­ец, что стал при­ме­ром люб­ви насто­я­щей,
Этим обя­зан тво­им фури­ям, бед­ный Орест!
Если бы к руту­лам в плен, к вра­гам, Еври­ал не попал­ся,
Сла­вы не знал бы и ты, чадо Гир­та­ко­во, Нис.
Как над­ле­жит на огне испы­ты­вать золота про­бу,
Надо и вер­ность людей в поло­су бед узна­вать.
Если Фор­ту­на добра и тебе улы­ба­ет­ся ясно,
Все устрем­ля­ют­ся вслед за колес­ни­цей тво­ей,
Но раз­ра­зит­ся гро­за — и бегут, узна­вать не желая,
Прочь от того, вслед за кем сон­мом тес­ни­лись вче­ра.
Все это знал я дав­но по при­ме­рам ранее жив­ших,
Ныне же в бедах сво­их горь­кую прав­ду постиг.
Двое иль трое все­го мне оста­лись доныне дру­зья­ми —
Про­чие льну­ли тол­пой к доле моей, не ко мне.
Вам-то теперь и помочь мне в беде, если вас так немно­го.
Дать надеж­ный при­ют жерт­ве поги­бель­ных волн.
В стра­хе дро­жать показ­ном пере­стань­те, напрас­но не бой­тесь,
Вер­ность друж­бе хра­ня, богу обиду нанесть.
Цезарь неред­ко хва­лил и в вой­сках про­тив­ни­ка вер­ность,
Он ее ценит в сво­их и во вра­гах ее чтит.
Дело не тяж­ко мое: нико­гда не слу­жил я зна­ме­нам
Вра­жьим, изгнан­ни­ком стал лишь по сво­ей про­сто­те.
Зна­чит, за делом моим, умо­ляю, следи неусып­но, —
Если воз­мож­но смяг­чить чем-либо гнев боже­ства.
Если захо­чет иной о делах моих боль­ше раз­ведать,
Пусть он зна­ет: нет сил выпол­нить прось­бу его.
Бед не исчис­лить моих, как звезд, сия­ю­щих в небе,
Или в пустын­ном пес­ке оку незри­мых частиц.
Столь­ко я мук испы­тал, что никто и помыс­лить не может;
Все было под­лин­но так, но не пове­рит никто.
Части их вме­сте со мной уме­реть над­ле­жит. О, когда бы
То, что скры­ваю я сам, скры­тым остать­ся мог­ло!
Труб­ный я голос имей и грудь вынос­ли­вей меди,
Будь сто уст у меня, в них же по сто язы­ков,
В сло­во бы я и тогда не мог вме­стить мои муки:
Слиш­ком оби­лен пред­мет, чтобы доста­ло мне сил!
Пол­но опи­сы­вать вам, уче­ным поэтам, невзго­ды
Стран­ст­вий Улис­со­вых: я боль­ше Улис­са стра­дал.
Мно­гие годы Улисс на малом ски­тал­ся про­стран­стве,
Меж­ду Дули­хи­ем он и Или­о­ном блуж­дал;
Я же, про­плыв по морям, где не наши созвездия све­тят,
Роком к сар­мат­ской зем­ле, к гет­ским при­бит бере­гам.
Был с ним надеж­ный отряд сото­ва­ри­щей, спут­ни­ков вер­ных, —
Я же в изгна­нье бежал, пре­дан­ный все­ми вокруг.
Радост­но плыл он домой, воз­вра­щал­ся в отчиз­ну с победой —
Я же сей­час, побеж­ден, прочь от отчиз­ны плы­ву.
Были бы домом моим Дули­хий, Ита­ка иль Самос —
Пра­во, воз­мез­дьем пустым с ними раз­лу­ка была б;
Мне же оби­те­лью был над всем над­зи­раю­щим миром
Сам семи­холм­ный Рим, вла­сти чер­тог и богов.
Телом был тот зака­лен, в трудах посто­ян­ных испы­тан —
Силы не те у меня, отро­ду нежен я был.
Тот свой век про­во­дил в жесто­ких бран­ных тре­во­гах —
Я же был пре­дан всю жизнь тихим уче­ным трудам.
Богом я был утес­нен, и никто не смяг­чил мое горе —
С ним же все­час­но сама бра­ни боги­ня была.
Мень­ше Юпи­те­ра тот, кто морем взвол­но­ван­ным пра­вит:
Гнев он Неп­ту­на познал, я же — Юпи­те­ра гнев.
Все зло­клю­че­нья его — при­бавь! — едва ли не бас­ни —
А в испы­та­ньях моих выдум­ки нет и следа.
Он, несмот­ря ни на что, достиг желан­ных Пена­тов,
Вновь обла­да­те­лем стал чае­мых дол­го полей —
Мне ж пред­сто­ит навсе­гда лишить­ся оте­че­ской поч­вы,
Еже­ли толь­ко свой гнев бог не изво­лит смяг­чить.

6.

Так горя­чо не чтил Анти­мах из Кла­ро­са Лиду,
Так Бит­ти­ду свою кос­ский певец не любил,
Как без­за­вет­но тебе, жена, я серд­цем при­вер­жен,
Твой, не то что пло­хой, — твой зло­по­луч­ней­ший муж!
Я точ­но свод, гото­вый упасть, а ты мне под­по­рой:
Все, что оста­лось во мне преж­не­го, твой это дар.
Если не вовсе я нищ и наг — это ты устра­ни­ла
Всех, кто спе­шил схва­тить дос­ки раз­би­той ладьи.
Так же как лютый волк, голод­ный и кро­во­жад­ный,
Воз­ле овчар­ни ждет, не отлу­чит­ся ль пас­тух,
Как порою глядит с высоты нена­сыт­ный стер­вят­ник,
Не запри­ме­тит ли где пло­хо засы­пан­ный труп,
Так, не всту­пи­лась бы ты, уж не знаю, какой про­хо­ди­мец
Все досто­я­нье мое лов­ко при­брал бы к рукам!
Все пося­га­тель­ства ты отве­ла, доб­ро­де­те­лью твер­дой
Помощь дру­зей снис­кав, — чем их отбла­го­да­рю?
В поль­зу твою гово­рит несчаст­ный, но вер­ный свиде­тель —
Будет ли толь­ко иметь это свиде­тель­ство вес?
Не пре­вос­хо­дят тебя цело­муд­ри­ем ни Анд­ро­ма­ха,
Ни фес­са­ли­ян­ка та, спут­ни­ца мужа в Аид.
Выпа­ди жре­бий тебе вос­пе­тою быть Мео­ний­цем,
И Пене­ло­пу тогда сла­вой затми­ла бы ты.
Ты бы в ряду геро­инь зани­ма­ла пер­вое место,
Всех бы вид­нее была стро­ем высо­ким души.
Этим себе ли самой ты обя­за­на, не настав­ле­нью,
Вме­сте с тобой ли на свет вер­ность твоя роди­лась,
Иль в череде годов так при­вык­ла ты рим­лян­ки пер­вой
Чтить неиз­мен­но при­мер, что упо­до­би­лась ей.
Став и сама дру­гим в обра­зец без­упреч­ной женою —
Толь­ко при­лич­но ли нам выс­шее с малым рав­нять?
Горе! Гений мой захи­рел, не тот он, что преж­де,
В меру тво­их заслуг голо­сом дань не воздам!
Если когда-то и в нас пла­ме­не­ли силы живые,
Дол­гих лише­ний гнет их пога­сил и убил.
Все же, когда не совсем бес­силь­но мое сла­во­сло­вье,
Жить из века в век будешь ты в песне моей.

7.

Если лица мое­го ты сбе­рег на память подо­бье,
Скинь с моих куд­рей Вак­ху при­ят­ный венок!
Этот весе­лья знак подо­ба­ет счаст­ли­вым поэтам —
Мне ли, в такие ли дни куд­ри плю­щом уви­вать!..
Друг, это сло­во к тебе, ты зна­ешь сам, хоть таишь­ся,
Ты, кто на паль­це все­гда носишь поэта с собой,
Изо­бра­же­нье мое опра­вив золо­том крас­ным,
Чтобы видеть хоть так милые серд­цу чер­ты.
Гля­нешь и каж­дый раз про себя про­мол­вишь, навер­но:
«Как ты теперь дале­ко, друг наш ста­рин­ный Назон!..»
Пре­дан­ность эту ценю, но сти­хи — мой образ вер­ней­ший;
Сколь­ко пошлю я, про­чти — все, како­вы ни на есть:
Пес­ни, где я гово­рю о людях, меняв­ших свой облик, —
Мастер, в изгна­нье гоним, труд не успел завер­шить.
Их, и не толь­ко их, но мно­гое, Рим покидая,
В горе сво­ей рукой бро­сил я в жад­ный огонь.
Как Фести­а­да на смерть в огне обрек­ла Меле­а­г­ра,
Пре­дан­ная сест­ра и бес­по­щад­ная мать,
Так в пылав­ший костер я бро­сал непо­вин­ные кни­ги,
Плоть от пло­ти моей — пусть поги­ба­ют со мной! —
То ли с обиды на муз, вовлек­ших меня в пре­ступ­ле­нье,
То ль остав­лять не желал, не обте­сав их, сти­хи.
Все же, посколь­ку они избе­жа­ли уни­что­же­нья,
В спис­ке, и не в одном, ходят, конеч­но, у вас, —
Ныне молю: «Пусть живут! И пусть их люди чита­ют,
Празд­ный заняв досуг, и вспо­ми­на­ют меня…».
Толь­ко едва ли про­чтут тер­пе­ли­во их, если не зна­ют,
Что не при­дал поэт долж­ной отдел­ки сти­ху.
Моло­том кое-как отко­вать успел я изде­лье,
Стро­гим напиль­ни­ком слог не дали мне обто­чить.
Бало­вень сла­вы, теперь не сла­вы про­шу — снис­хож­де­нья:
Лишь бы чита­тель меня, не заску­чав, дочи­тал.
Шесть сти­хов посы­лаю тебе — под загла­ви­ем кни­ги
Сле­ду­ет их поме­стить, если достой­ным сочтешь:
«Ты, кто кос­нул­ся рукой этих свит­ков оси­ро­те­лых!
Мож­но ль хотя бы для них в Горо­де место сыс­кать?
Тем бла­го­склон­ней при­ми, что не сам их издал сти­хотво­рец,
Их из огня спас­ли при погре­бе­нье отца.
Было б воз­мож­но, поверь, я сам уда­лил бы изъ­я­ны,
Все, какие таит необ­ра­ботан­ный слог».

8.

Вспять от морей к исто­кам сво­им глу­бо­кие хлы­нут
Реки, и Солн­це коней обо­ро­тит на восток.
Звезды зем­ля поне­сет, взбо­роздит­ся под леме­хом небо;
Пла­мя взме­тет вол­на, воду огонь поро­дит.
Все при­ро­де пой­дет впе­ре­кор, не оста­нет­ся в мире
Части такой, чтоб мог­ла путь свой закон­ный дер­жать.
Сбудет­ся все, что досель пола­гал несбы­точ­ным разум,
И не назвать, чему верить сего­дня нель­зя.
Это про­ро­че­ство я воз­ве­щаю, обма­ну­тый неким,
Чьей по пра­ву я ждал помо­щи в бед­ст­вен­ный час.
Ты до того ли меня, невер­ный, пре­дал забве­нью,
Страх до того ли велик сопри­кос­нуть­ся с бедой,
Что и наведать­ся к нам ты не мог, подать уте­ше­нье
Пад­ше­му иль про­во­дить прах мой на похо­ро­нах?
Имя друж­бы, для всех свя­тое и чти­мое имя,
Деше­во так у тебя — брось да ногой рас­топ­чи?
Труд­но бы раз­ве зай­ти к оглу­шен­но­му гроз­ным уда­ром,
Доб­рым уча­стьем сво­им тяжесть тос­ки облег­чить
И о кру­ше­нье моем — пусть даже не вме­сте попла­кать,
А на сло­вах пожа­леть, пусть и при­твор­ных сло­вах!
Хоть бы про­стить­ся при­шел, как дела­ли даже чужие, —
Выска­зать то, что велит людям обы­чай про­стой,
И хоть в послед­ний день, покуда мож­но, увидеть
Горест­ный лик мой — его впредь не увидеть тебе!
Непо­вто­ри­мый вовек услы­шать мой воз­глас про­щаль­ный
И ото­звать­ся в лад тем же корот­ким «про­щай»!
Так посту­пал иной, кто со мною ничем и не свя­зан
И откро­вен­ной сле­зой скорбь обо мне выда­вал.
Не было, ска­жешь, у нас ниче­го, что нас еди­ни­ло,
Не было дру­же­ских уз и дол­го­лет­ней люб­ви?
Ска­жешь, моих не зна­вал ты забав, ни дум запо­вед­ных
И не зна­вал я тво­их дум и весе­лых забав?
Ска­жешь, зна­ком­ство со мной водил ты в Риме, и толь­ко,
Спут­ник и вер­ный друг в стран­ст­ви­ях дав­них моих?
Иль это все — тще­та, все по морю ветер раз­ве­ял,
Все погло­тил и унес Леты студе­ный поток!
Вид­но, ты родил­ся не в горо­де мир­ном Кви­ри­на,
В горо­де милом, куда доступ закрыт для меня:
Нет — ты ска­ла­ми рож­ден у лево­го бере­га Пон­та,
В дико­сти скиф­ских гор и сав­ро­мат­ских тес­нин.
Сетью камен­ных жил твое охва­че­но серд­це,
В грудь запал и про­рос злоб­ный желез­ный посев.
Та, что кор­ми­ла тебя, мла­ден­цу в неж­ные губы
Щед­рый сова­ла сосок, знаю, тиг­ри­цей была:
Ина­че горе мое ты не при­нял бы как посто­рон­ний
И предо мной не дер­жал за бес­сер­де­чье ответ!
Но уж когда роко­вая моя удво­е­на кара
Тем, что со сче­та долой та моло­дая пора, —
В памя­ти нашей сотри свой грех, чтоб уста, из кото­рых
Жало­бу слы­шишь, мог­ли дру­гу хва­лу воз­не­сти.

9.

Жизнь поже­лаю тебе прой­ти до ме́ты без горя,
Если эти сти­хи ты без доса­ды про­чел.
Пусть у гнев­ных богов для себя я не вымо­лил милость,
Да не отверг­нут они эту моль­бу о тебе!
Не сосчи­тать дру­зей, пока бла­го­ден­ст­вие длит­ся,
Если же небо твое хму­рит­ся, ты оди­нок.
Видишь — ста­ей летят на свет­лую кры­шу голуб­ки?
Баш­ни угрю­мый свод птиц не при­ма­нит никак.
К жит­ни­це, где ни зер­на, муравьи не пол­зут вере­ни­цей,
Где изоби­лье ушло, к дому дру­зья не спе­шат.
Как нераз­луч­но тень про­во­жа­ет иду­щих под солн­цем,
А лишь сокры­лись лучи в тучах, и спут­ни­цы нет, —
Так нена­деж­ная чернь следит за луча­ми Фор­ту­ны:
Чуть набе­гут обла­ка, сра­зу отхлынет тол­па.
Пусть до смер­ти, мой друг, тебе это кажет­ся ложью!
Прав­ду без­ра­дост­ных слов сам я на деле узнал.
До про­гре­мев­шей гро­зы сте­ка­лась тол­па, не скудея,
В мой хоть извест­ный, но все ж чуж­дый тще­сла­вия дом.
А пошат­ну­ло его под уда­ром — и все, убо­яв­шись,
Как бы не рух­нул кров, ско­пом пусти­лись бежать.
Не уди­ви­тель­но мне, если мол­ний иные стра­шат­ся,
Видя, что в их огне все полы­ха­ет окрест.
Но, когда дру­га дру­зья в пре­врат­но­стях не покида­ют, —
Это и в злей­шем вра­ге Цезарь уме­ет ценить.
Будет ли гне­вать­ся он, кто всех и тер­пи­мей, и выше,
Если сра­жен­но­го друг любит, как преж­де любил?
Видя, как свя­то Пилад арго­лид­цу Оре­сту при­вер­жен,
Друж­бой такой, гово­рят, сам вос­хи­тил­ся Фоант.
Вер­ность, какая навек Акто­рида свя­за­ла с Ахил­лом,
Гек­тор тро­ян­цам сво­им ста­вил, быва­ло, в при­мер.
Бла­го­че­сти­вый Тесей сопут­ст­во­вал дерз­ко­му дру­гу
В мир теней — и о нем бог пре­ис­под­ней скор­бел.
И уж навер­ное, Турн, не с сухи­ми гла­за­ми вни­мал ты,
Как Еври­а­лу хра­нил вер­ность бес­страш­ную Нис.
Мы и в про­тив­ни­ке чтить гото­вы пре­дан­ность пад­шим.
Горе! Эти мои внят­ны не мно­гим сло­ва.
Так у меня сло­жи­лись дела, так судь­ба повер­ну­лась,
Что оста­ет­ся одно: сле­зы без­удерж­но лить.
Все ж, как ни горест­но я удру­чен тяже­лой невзго­дой,
Мне от успе­хов тво­их ста­ло свет­лей на душе.
Их я про­видел дав­но, поверь, — едва твое суд­но
В пла­ва­нье ветер погнал, силы еще не набрав.
Если высо­кий нрав, если жизнь без пят­на воз­вы­ша­ют
Смерт­но­го — зна­чит, никто выше тебя не сто­ит;
Если кому-то дано всех дру­гих затмить крас­но­ре­чьем —
Дело любое не ты ль пра­вым пред­ста­вить умел?
Я изна­чаль­но еще тебе пред­ска­зал, вос­хи­щен­ный:
«Сце­ны широ­кой, друг, ждут даро­ва­нья твои!»
Это не печень овцы, не левые гро­ма рас­ка­ты
Мне пред­рек­ли, не птиц вещий язык и полет:
Разу­мом я пред­уз­нал, уме­ньем судить о гряду­щем
Прав­ду постиг без при­мет, пред­у­га­дал и пред­рек.
Все оправ­да­лось, и вот от души теперь поздрав­ляю
Я и тебя и себя, что не сокрыл ты свой дар.
Если б, о если бы свой сокрыл я во мра­ке глу­бо­ком,
Тихо тво­рил бы, труды не выстав­ляя на свет!
В стро­гой нау­ке сво­ей обрел ты поль­зу, вития,
Мне нау­ка моя лег­кая вред при­нес­ла.
Впро­чем, вся жизнь моя пред тобой: чему он в поэ­мах
Учит, поэт от того нра­вом, ты зна­ешь, далек.
Зна­ешь: дав­ние это сти­хи, моло­дая заба­ва;
Хоть и нель­зя похва­лить, все ж толь­ко шут­ка они!
Пусть весо­мо­го я ниче­го не пред­став­лю в защи­ту,
Думаю: ста­рый грех мож­но бы нам и про­стить.
Дело мое не оставь, доби­вай­ся про­ще­нья для дру­га.
Вышел достой­но в путь, даль­ше достой­но иди!

10.

Пусть охра­нит мой корабль при­язнь бело­ку­рой Минер­вы;
Писан на нем ее шлем, сим­вол назва­нья его.
Под пару­са­ми ль идет — он малей­шим гоним дуно­ве­ньем,
Если ж на вес­лах одних — людям нетруд­но гре­сти.
Спут­ни­ков мало ему побеж­дать стре­ми­тель­ным бегом —
Вышед­ших рань­ше, и тех он обго­ня­ет лег­ко.
Кач­ку выно­сит зыбей, неустан­ный выно­сит он при­ступ
Волн и под натис­ком их течи ни разу не даст.
Суд­но мое я впер­вые узнал в коринф­ских Кен­хре­ях —
Вер­но­го дру­га, вождя ссыл­ки поспеш­ной моей.
Он через мно­го пре­пон, и морей, и враж­дую­щих вет­ров,
Волей Пал­ла­ды хра­ним, бла­го­по­луч­но про­шел.
Пусть он, молю, и теперь до устий про­стор­но­го Пон­та
Бла­го­по­луч­но плы­вет, к гет­ской при­ча­лит зем­ле.
К морю он вывел меня, что зовет­ся Эоло­вой Гел­лы
Морем, по даль­ним вол­нам узкий отме­рив­ши путь,
Вле­во свер­нув, за кор­мой мы оста­ви­ли Гек­то­ров город
И добра­лись до тво­их при­ста­ней, Имброс мор­ской.
С лег­ким вет­ром потом подой­дя к побе­ре­жьям Зерин­фа,
На Само­фра­кию мой при­был уста­лый корабль.
А от нее пере­ход неве­лик для иду­щих в Тем­пи­ру.
Толь­ко до этих бре­гов плыл с гос­по­ди­ном корабль,
Ибо решил я прой­ти Бистон­ской рав­ни­ной по суше —
Он к Гел­лес­пон­ту меж тем вновь направ­ля­ет свой путь.
Мчит­ся к Дар­да­нии он, осно­ва­те­ля имя нося­щей,
Мчит­ся к тебе, о Ламп­сак, богом хра­ни­мый садов,
К узкой тес­нине мор­ской, где плы­ла на беду свою дева,
Где Абидос отде­лен бур­ной от Сеста вол­ной,
Даль­ше на Кизик идет, что у самой лежит Про­пон­ти­ды,
Кизик, про­слав­лен­ный град, труд гемо­ний­ских мужей,
И на Визан­тий, где брег над жер­лом гос­под­ст­ву­ет Пон­та
Там, где меж смеж­ных морей настежь рас­пах­ну­та дверь.
Дол­гую пусть одо­ле­ет сте­зю и с Австром попут­ным
Меж­ду подвиж­ных прой­дет скал Киа­ней­ских лег­ко,
Чтобы, Финий­ский залив и град мино­вав Апол­ло­на,
Вско­ре воз­вы­шен­ных стен Анхи­а­лий­ских достичь,
Порт Месеб­рий­ский прой­ти, Одесс и кре­пость, кото­рой
Неко­гда имя твое жите­ли дали, о Вакх,
Так­же и ту, где нашли при­шель­цы от стен Алка­фоя —
Так пре­да­нье гла­сит — Ларам без­дом­ным при­ют,
И невреди­мо при­дет оттуда в город милет­ский,
Где оскорб­лен­ный бог в гне­ве обрек меня жить.
Если туда доплы­вет, мы овцу зако­лем Минер­ве —
Жерт­ва бога­че, увы, мне недо­ступ­на теперь.
Так­же Тин­да­ра сыны, на ост­ро­ве чти­мые этом,
Милость яви­те и вы мне на обо­их путях:
Пер­вый из двух кораб­лей Сим­пле­гад тес­ни­ну мину­ет,
Будет вто­рой бороздить моря Бистон­ско­го зыбь.
Но, хоть и к раз­ным местам, пусть по мило­сти вашей с попут­ным
Вет­ром помчит­ся один, с вет­ром попут­ным — вто­рой.

11.

Все до послед­ней стро­ки, что про­чтешь ты в кни­жеч­ке этой,
Все напи­са­но мной в труд­ных тре­во­гах пути.
Виде­ла Адрия нас, когда средь откры­то­го моря
Я в ледя­ном декаб­ре дрог до костей и писал;
После, когда, поки­нув Коринф, двух морей сре­до­сте­нье,
Пере­ме­нил я корабль, даль­ше в изгна­нье спе­ша,
Вер­но, диви­лись на нас в Эгей­ских водах Кикла­ды:
«Кто там под свист и вой в бурю сла­га­ет сти­хи?»
Стран­но теперь и мне само­му, как в этом смя­те­нье
Духа и гнев­ных вод гений мой все ж усто­ял!
Оце­пе­не­ние чувств иль безу­мие это­му имя,
Лег­че в при­выч­ных трудах дела­лось мне на душе.
Часто гоня­ли меня по вол­нам туче­нос­ные Геды,
Часто под взо­ром Пле­яд море вски­па­ло гро­зой,
Часто мра­чил нам день эри­манф­ской Мед­веди­цы сто­рож
Или Гиа­ды Австр в лив­нях осен­них топил.
Море вры­ва­лось порой в корабль, но и тут я, быва­ло,
Сам тре­пе­щу, а рукой стих за сти­хом выво­жу.
Вот и сей­час: на вет­ру напряг­лись и сто­нут кана­ты,
Вогну­тым гор­бясь хол­мом, пен­ный взды­ма­ет­ся вал.
Вижу, корм­чий забыл искус­ство свое и, с моль­бою
К небу ладо­ни воздев, помо­щи ждет от богов.
Всюду, куда ни гля­жу, толь­ко смер­ти вижу обли­чье —
Смер­ти, кото­рой стра­шусь и о кото­рой молю!
В гавань при­ду, а зачем? И гавань-то ужа­сом пол­нит:
Моря опас­на враж­да, берег опас­ней вдвойне!
Мучат ковар­ст­вом рав­но что люди, что море — и стра­хи
Схо­жие, как близ­не­цы, буря рож­да­ет и меч:
Под­сте­ре­га­ет меня кли­нок, чтобы кро­вью упить­ся,
Буря рев­ну­ет стя­жать сла­ву убий­цы моей.
Сле­ва — вар­вар­ский край: на пожи­ву жад­ный, при­вык он
В вой­нах, в кро­ви, в резне вер­ной добы­чи искать.
Как ни взме­ло дыха­нье зимы водя­ные про­сто­ры,
Пуще, чем море вокруг, серд­це в груди смя­те­но.
Тем снис­хо­ди­тель­ней нам ты про­стишь, спра­вед­ли­вый чита­тель,
Если тво­их надежд не оправ­да­ли сти­хи.
Я их писал, увы, не в садах моих, как любил я,
Не по при­выч­ке былой, нежась в посте­ли, сла­гал;
Дней корот­ких лучи улов­ляя, игруш­ка пучи­ны,
Я пишу, а вол­на хле­щет мне пря­мо на лист.
Раз­во­е­ва­лась зима и, жесто­ко гро­зя, него­ду­ет,
Что не сда­ет­ся поэт, пишет и пишет сти­хи!
Что ж, я готов усту­пить, но уступ­ки про­шу за уступ­ку:
Вот я кон­чаю сти­хи, ты же кон­чай буше­вать.

Книга вторая

Эле­гия един­ст­вен­ная

Раз­ве до вас мне сей­час, до сти­хов и кни­жек зло­счаст­ных?
Я ведь и так из-за вас, из-за талан­та погиб.
Что ж, воз­вра­ща­юсь опять к моим отвер­жен­ным Музам?
Мало с меня, что за них был уже я осуж­ден?
Пес­ни — при­чи­на того, что муж­чи­ны и жен­щи­ны ско­пом
В час недоб­рый искать ста­ли зна­ком­ства со мной.
Пес­ни — при­чи­на того, что я и мое поведе­нье
Цеза­рем осуж­де­ны из-за «Нау­ки люб­ви».
Страсть к сти­хам отни­ми и сни­мешь с меня обви­не­нья:
Думаю, лишь за сти­хи вред­ным при­зна­ли меня.
Вот награ­дой какой мой труд бес­сон­ный отме­чен:
Я даро­ва­ньем сво­им лишь нака­за­нье добыл.
Будь я немно­го умней, нена­вист­ны б мне ста­ли по пра­ву
Девять уче­ных сестер, губя­щих соб­ст­вен­ных слуг.
Я же теперь — тако­во безу­мие, спут­ник болез­ни, —
Ногу нелов­кую вновь став­лю на тот же уступ.
Так побеж­ден­ный боец воз­вра­ща­ет­ся вновь на аре­ну,
Так повреж­ден­ный корабль в море выхо­дит опять.
Может быть, как в ста­ри­ну Тев­тран­то­ва цар­ства пра­ви­тель,
Буду и я исце­лен рану нанес­шим копьем.
Муза, навлек­шая гнев, сама же его успо­ко­ит:
Пес­ня­ми мож­но смяг­чить даже вели­ких богов.
Цезарь и сам при­ка­зал авзо­ний­ским жен­щи­нам пес­ней
Каж­дый год про­слав­лять Мать в баш­не­нос­ном вен­це.
Феба велел вели­чать на вновь устро­ен­ных играх,
Видеть кото­рые век может един­ст­вен­ный раз.
Этих богов в обра­зец возь­ми, мило­серд­ней­ший Цезарь,
Гнев твой да будет смяг­чен ныне талан­том моим.
Я не могу отри­цать, что он спра­вед­лив и заслу­жен,
Нет, не настоль­ко еще стыд поза­бы­ли уста,
Но мило­сер­дье явить ты не мог бы, не будь я вино­вен:
Жре­бий мой повод тебе для снис­хож­де­нья дает.
Если бы всех, кто гре­шит, пора­жал Юпи­тер гро­ма­ми,
То без еди­ной стре­лы вско­ре остал­ся бы он.
Бог же, когда про­гре­мит и гро­хотом мир испу­га­ет,
Чистым, дождь разо­гнав, дела­ет воздух опять.
По спра­вед­ли­во­сти он отец и пра­ви­тель бес­смерт­ных,
По спра­вед­ли­во­сти нет выше его нико­го.
Ты, что зовешь­ся отцом и пра­ви­те­лем нашей отчиз­ны,
С богом поступ­ка­ми будь, так же как име­нем, схож.
Ты ведь и дела­ешь так, и нет нико­го, кто уме­ет
Вла­сти пово­дья дер­жать так же сво­бод­но, как ты.
Ты к побеж­ден­ным вра­гам все­гда бывал мило­сер­ден,
Хоть мило­сер­дья от них сам ты не мог ожидать.
Видел я, как оде­лял ты поче­стью или богат­ст­вом
Тех, кто когда-то посмел меч на тебя под­ни­мать.
День окон­ча­нья вой­ны пре­кра­ща­ет и гнев твой мгно­вен­но,
Быв­шие недру­ги в храм вме­сте при­но­сят дары.
И как сол­да­ты твои, одолев про­тив­ни­ка, рады,
Так побеж­ден­ный тобой рад тво­е­му тор­же­ству.
Я не столь вино­ват: мечом с тобой я не спо­рил,
В стане, враж­деб­ном тебе, я нико­гда не бывал.
Морем кля­нусь, и зем­лей, и бога­ми третьей сти­хии,
Види­мым богом кля­нусь, наш покро­ви­тель, тобой:
Всем моим серд­цем тебе сочув­ст­во­вал я, о вели­кий,
Помыс­лы отдал тебе (боль­ше­го дать я не мог).
Я желал, чтобы ты воз­нес­ся к звездам не ско­ро.
Был я пес­чин­кой в тол­пе тех, кто о том же молил.
Я вос­ку­рял за тебя фими­ам и вме­сте со все­ми
В хра­ме молит­вы свои с общей молит­вой сли­вал.
Упо­мя­ну ли, что те, меня погу­бив­шие кни­ги
В тыся­чах мест пол­ны име­нем слав­ным тво­им?
В боль­ший мой труд загля­ни, кото­рый еще не окон­чен,
В неве­ро­ят­ный рас­сказ о пре­вра­ще­ни­ях тел:
Ты обна­ру­жишь, что я и там тебя про­слав­ляю,
Ты дока­за­тель­ства чувств там обна­ру­жишь моих.
Знаю, что сла­ву твою сти­ха­ми нель­зя уве­ли­чить,
Знаю, что ей и без них некуда даль­ше рас­ти.
Мир пере­пол­нен мол­вой о Юпи­те­ре, прав­да, но слу­шать
Песнь о дея­ньях сво­их нра­вит­ся даже ему.
Если напом­нят ему, как сра­жа­лись с гиган­та­ми боги,
Может быть, эту хва­лу слу­ша­ет с радо­стью он.
Пусть тебя сла­вят пев­цы, кото­рым это при­ста­ло,
Пусть тебе пес­ни поют с боль­шим талан­том, чем я,
Все же, как сот­ня быков зако­лотых тро­га­ет бога,
Так при­к­ло­ня­ет свой взор к при­горшне лада­на он.
Ах, как без­жа­ло­стен был неве­до­мый мне непри­я­тель,
Тот, кто одна­жды тебе шут­ки мои про­чи­тал!
Он не хотел, чтобы ты бес­при­страст­ным взо­ром увидел,
Сколь­ко почте­нья к тебе вло­же­но в кни­ги мои.
Если ты враг мой теперь, кто может остать­ся мне дру­гом?
Сам я порою готов воз­не­на­видеть себя.
Дом, кото­рый осел, начи­на­ет набок кло­нить­ся
И на осев­шую часть всем сво­им весом давить.
Тре­щине лишь про­бе­жать, и вмиг рас­сядут­ся сте­ны.
И нако­нец под сво­ей тяже­стью рушит­ся дом.
Нена­висть общая — все, чего я добил­ся сти­ха­ми,
И, как ей долж­но, тол­па с волей соглас­на тво­ей.
Вспом­ни, ты сам при­зна­вал без­упреч­ным мое поведе­нье,
Сам ты для смот­ра коня неко­гда мне даро­вал.
Пусть все это ничто, пусть чест­ность нам не при­но­сит
Сла­вы — но все ж и вины не было так­же на мне.
Я не обидел ничем пору­чен­ных мне под­суди­мых
Там, где вер­шат дела деся­тью десять мужей.
Я без­упреч­но решал в суде граж­дан­ские тяж­бы,
Из про­иг­рав­ших никто не усо­мнил­ся во мне.
О зло­по­луч­ный, не стань я жерт­вой недав­них собы­тий, —
Мне пра­во­су­дье твое не угро­жа­ло ничем.
Слу­чай меня погу­бил, и под пер­вым натис­ком бури
В без­дне мор­ской пото­нул течи не знав­ший корабль.
Нет, не одною вол­ной меня опро­ки­ну­ло — воды
Хлы­ну­ли все на меня, ринул­ся весь Оке­ан.
О, для чего про­ви­ни­лись гла­за, увидев­ши нечто?
Как на себя я навлек, неосто­рож­ный, вину?
Раз невзна­чай увидал Акте­он нагую Диа­ну:
Дичью для соб­ст­вен­ных псов стал из-за это­го он.
Зна­чит, неволь­ной вины не про­ща­ют все­выш­ние людям,
Мило­сти нет, коли бог даже слу­чай­но задет.
Ибо в горест­ный день, когда совер­шил я ошиб­ку,
Рух­нул, пусть неболь­шой, но неза­пят­нан­ный дом.
Пусть неболь­шой, но в дали веков оте­че­ских зри­мый,
Он бла­го­род­ст­вом сво­им мог бы поспо­рить с любым.
Он не бро­сал­ся в гла­за ни рос­ко­шью, ни нище­тою,
Не выде­лял­ся ничем — исто­го всад­ни­ка дом.
Если б и не был мой дом ста­рин­ным всад­ни­ка домом,
Сла­ву ему бы при­нес мой поэ­ти­че­ский дар,
И, хоть язвят, что его я на шало­сти тра­тил пустые,
Гром­кое имя мое миру извест­но все­му.
Тьма про­све­щен­ных умов Назо­на зна­ет и ценит
И при­чис­ля­ет его к самым люби­мым пев­цам.
Вот и обру­шил­ся дом, лишь недав­но Музам любез­ный,
Пал под гне­том одной, хоть и нема­лой, вины,
Все же так он упал, что воз­двиг­нуть­ся может из пра­ха,
Если смяг­чит­ся вдруг Цеза­ря пра­вед­ный гнев.
Столь мило­серд­ным себя явил в нака­за­нии Цезарь,
Что ока­за­лось оно мяг­че, чем я ожидал.
Мне даро­ва­на жизнь, и до каз­ни свой гнев не про­стер ты,
Поль­зу­ясь силой сво­ей, меру ты, прин­цепс, хра­нил.
Ты досто­я­нья меня не лишил — наследия пред­ков,
Буд­то бы мало того, что пода­рил ты мне жизнь.
Не был я заклей­мен как пре­ступ­ник реше­ньем сена­та,
Не был я при­суж­ден к ссыл­ке осо­бым судом.
Сам про­из­нес при­го­вор и сам, как пра­ви­тель достой­ный,
Ты за обиды свои в горь­ких сло­вах ото­мстил.
Даже и этот эдикт, для меня суро­вый и гроз­ный,
Все-таки мож­но еще лег­кою карой назвать,
Ибо зна­чит­ся в нем, что я не изгнан, а сослан,
Мне облег­ча­ют судь­бу мяг­кие эти сло­ва.
Люди со здра­вым умом счи­та­ют из всех нака­за­ний
Самым тяже­лым одно — вызвать твою непри­язнь.
Но ведь быва­ет порой боже­ство к моль­бам бла­го­склон­но,
Но ведь сме­ня­ет порой бурю сия­ю­щий день.
Видеть мне вяз дове­лось, отяг­чен­ный лозой вино­град­ной,
Ствол кото­ро­го был мол­нией бога задет.
Пусть ты наде­ять­ся мне запре­тил, я все же наде­юсь —
В этом одном не могу пови­но­вать­ся тебе.
Весь я полон надежд, как твое мило­сер­дие вспом­ню,
Весь — без­на­деж­ность, едва вспом­ню про­ступ­ки мои.
Но как у буй­ных вет­ров, воз­му­щаю­щих лоно мор­ское,
Не оди­на­ков задор, не бес­пре­ры­вен раз­гул,
Меж­ду поры­ва­ми вдруг спа­да­ют они, и сла­бе­ют,
И зати­ха­ют совсем, слов­но лишен­ные сил,
Так то отхлы­нут, то вновь ко мне воз­вра­ща­ют­ся стра­хи,
Как и надеж­ды мои милость твою про­будить.
Ради все­выш­них богов — да про­длят тебе дол­гие годы,
Если толь­ко они к рим­ля­нам бла­го­во­лят, —
Ради отчиз­ны моей, что силь­на тво­им попе­че­ньем,
Частью кото­рой и я был сре­ди граж­дан дру­гих,
Пусть за высо­кий твой дух и дела воздав по заслу­гам,
Пла­тит любо­вью сто­крат Рим бла­го­дар­ный тебе.
В пол­ном согла­сье с тобой да живет еще дол­гие годы
Ливия, что изо всех ров­ня тебе одно­му,
Та, без кото­рой тебе остать­ся бы долж­но без­брач­ным, —
Кро­ме нее, нико­му мужем ты стать бы не мог.
Рядом с тобой невредим да будет твой сын, чтобы в даль­ней
Ста­ро­сти власть разде­лить вме­сте с тобой, ста­ри­ком.
Да про­дол­жа­ют и впредь по тво­им следам и по отчим
Юные вну­ки твои, юные звезды, идти.
Да устре­мит­ся опять к тво­им зна­ме­нам победа;
Лик свой являя бой­цам с нею срод­нив­ших­ся войск,
Над авзо­ний­ским вождем пусть она, как преж­де, вита­ет,
Куд­ри лав­ро­вым вен­ком пусть укра­ша­ет тому,
Кто идет за тебя, собой рискуя, в сра­же­нья,
Кто полу­чил от тебя власть и под­держ­ку богов.
Здесь поло­ви­ной души за Горо­дом ты наблюда­ешь,
Там поло­ви­ной дру­гой делишь опас­но­сти с ним;
Пусть он вер­нет­ся к тебе с победой над все­ми вра­га­ми,
Пусть на вен­чан­ных конях высит­ся свет­лый, как бог, —
Сжаль­ся и мол­ний сво­их отло­жи разя­щие стре­лы.
Это ору­жие мне слиш­ком зна­ко­мо, увы!
Сжаль­ся, отчиз­ны отец, и, пом­ня об име­ни этом,
Дай мне надеж­ду моль­бой серд­це твое укро­тить.
Не о воз­вра­те молю, хотя вели­кие боги
Могут тому, кто про­сил, сверх ожида­ния дать.
Сде­лай изгна­нье мое не столь суро­вым и даль­ним —
Боль­ше чем вдвое его ты для меня облег­чишь.
Сколь­ко я тягот терп­лю, забро­шен­ный в зем­лю чужую,
Прочь из отчиз­ны моей сослан­ный далее всех!
Я воз­ле устьев живу семи­ст­руй­но­го Ист­ра в изгна­нье,
Дева аркад­ская здесь мучит моро­зом меня.
От мно­го­чис­лен­ных орд язи­гов, кол­хов и гетов
И мете­ре­ев с трудом нас защи­ща­ет Дунай,
Мно­гие боль­ше меня винов­ны перед тобою,
Но не сосла­ли из них даль­ше меня нико­го.
Даль­ше и нет ниче­го: лишь вра­ги, моро­зы и море,
Где от моро­за порой отвер­де­ва­ет вол­на.
Это рим­ский рубеж у лево­го бере­га Пон­та;
Рядом бастар­нов лежит и сав­ро­ма­тов зем­ля.
Мест­но­сти этой пока Авзо­нии власть непри­выч­на,
И с государ­ст­вом тво­им свя­зи не проч­ны ее.
Я закли­наю меня в без­опас­ное место отпра­вить,
Чтобы, отчиз­ны лишен, мира я не был лишен.
Чтоб не боял­ся вра­гов за непроч­ной огра­дой Дуная,
Чтобы твой граж­да­нин к вар­ва­рам в плен не попал.
Не подо­ба­ет тому, кто рож­ден от кро­ви латин­ской,
Цепи носить, доколь Цеза­рей род не угас.
Две погу­би­ли меня при­чи­ны: сти­хи и оплош­ность,
Мне невоз­мож­но назвать эту вто­рую вину.
Я не таков, чтобы вновь бередить твои раны, о Цезарь!
Слиш­ком доволь­но, что раз боль я тебе при­чи­нил.
Но оста­ет­ся упрек, что я непри­стой­ной поэ­мой
Как бы учи­те­лем стал пре­лю­бо­дей­ной люб­ви.
Зна­чит, спо­со­бен порой боже­ст­вен­ный ум обма­нуть­ся
И со сво­ей высоты малое не раз­глядеть.
Если Юпи­тер блюдет богов и выш­нее небо,
Раз­ве на вся­кий пустяк вре­ме­ни хва­тит ему?
И от тебя ускольз­нуть, когда ты мир опе­ка­ешь,
Раз­ве не могут порой мел­кие чьи-то дела?
Прин­цепс, может ли быть, чтоб ты, забыв о дер­жа­ве,
Стал раз­би­рать и судить нерав­но­стоп­ный мой стих?
Ты на сво­их пле­чах несешь вели­чие Рима,
И не настоль­ко лег­ко бре­мя его для тебя,
Чтобы ты мог уследить за вся­кой шало­стью нашей,
В наши без­де­ли­цы мог бди­тель­ным оком вни­кать.
То Пан­но­нию ты, то Илли­рию нам поко­ря­ешь,
То за Рети­ей вслед Фра­кия бредит вой­ной,
Мира ждет армя­нин, а вот воз­вра­ща­ет зна­ме­на
Всад­ник пар­фян­ский и лук нам бояз­ли­во сда­ет.
В юном потом­ке тебя узна­ет Гер­ма­ния сно­ва:
Цезарь вели­кий рукой Цеза­ря вой­ны ведет.
Так что малей­шую часть тво­их небы­ва­лых вла­де­ний
Вме­сте с дер­жа­вою всей ты неусып­но хра­нишь.
На попе­че­нье тво­ем и Рим, и зако­ны, и нра­вы,
Кои­ми жаж­дешь всех ты упо­до­бить себе.
Отдых тебе не зна­ком, кото­рый дару­ешь наро­дам,
Ибо ради него частые вой­ны ведешь.
Буду ли я удив­лен, что сре­ди подоб­ных заня­тий
Вре­ме­ни нет у тебя шало­сти наши читать?
Ах, когда бы ты мог на час ока­зать­ся сво­бод­ным,
Знаю, в «Нау­ке» моей ты не нашел бы вреда.
Кни­га моя, при­зна­юсь, не отме­че­на стро­го­стью важ­ной
И не достой­на тобой, прин­цепс, про­чи­тан­ной быть.
Все же не сто­ит счи­тать, что она, про­тив­но зако­нам,
Рим­ских жен­щин мог­ла б низ­ким вещам обу­чать.
Чтобы тебя убедить, кому пред­на­зна­че­ны кни­ги,
В пер­вой из трех про­чи­тай эти четы­ре сти­ха:
«Прочь от этих сти­хов, цело­муд­рен­но узкие лен­ты,
Прочь, рас­ши­тый подол, спу­щен­ный ниже колен!
О без­опас­ной люб­ви я пишу, о доз­во­лен­ном блуде,
Нет за мною вины и пре­ступ­ле­ния нет».
Я ль не велел дер­жать­ся вда­ли от «Нау­ки» мат­ро­нам,
Если пре­пят­ст­ву­ют им лен­ты и пла­тья до пят?
Но, мне ска­жут, жена позна­ко­мить­ся с кни­гою может
И, хоть сти­хи для дру­гих, хит­ро­сти все пере­нять.
Зна­чит, женам читать сти­хов не сле­ду­ет вовсе,
Ибо любые сти­хи могут гре­ху научить.
Что бы она ни взя­ла, имея склон­ность к поро­ку,
Ей ото­всюду на ум новая хит­рость при­дет.
Пусть «Анна­лы» возь­мет — неук­лю­жей не знаю я чте­нья —
Тут же, как Илия вдруг мате­рью ста­ла, про­чтет.
«Рода Эне­е­ва мать» возь­мет — про Вене­ру узна­ет,
Ста­ла она отче­го «рода Эне­е­ва мать».
Далее я про­сле­жу по поряд­ку, если сумею,
Как и кому повредить могут любые сти­хи.
Это не зна­чит совсем, что вся­кая кни­га пороч­на:
В самых полез­ных вещах вред­ная есть сто­ро­на.
Что полез­ней огня? Но если кто о под­жо­ге
Дума­ет — руку его воору­жа­ет огонь.
Лека­ри то воз­вра­тят, а то отни­мут здо­ро­вье,
С поль­зою или во вред тра­вы свои при­ме­нив.
Носят на поя­се меч раз­бой­ник и пут­ник разум­ный,
Этот — в заса­де таясь, тот — защи­щая себя.
А крас­но­ре­чье, чей смысл в защи­те пра­во­го дела,
Может невин­ность губить или вину покры­вать.
Так и поэ­ма моя нико­му повредить не спо­соб­на,
Если чита­тель ее с чистой душою про­чтет.
Неспра­вед­лив, кто в сти­хах у меня пороч­ное видит,
Без осно­ва­ния строг он к сочи­не­ньям моим.
Если он в чем-то и прав, семе­на раз­вра­та най­дут­ся
В играх. Тогда при­ка­жи зре­ли­ща все отме­нить:
Мно­гих уже на грех наве­ли и ряды и аре­на,
Где кро­ва­вый песок твер­дую зем­лю устлал.
Сле­ду­ет цирк запре­тить: опас­на рас­пу­щен­ность цир­ка,
Юная девуш­ка там рядом сидит с чужа­ком.
Если жен­щи­ны ждут, гуляя в пор­ти­ке, встре­чи
С милым, то поче­му пор­ти­ки нам не закрыть?
Есть ли место свя­тей, чем храм? Но оно не под­хо­дит
Жен­щине, если она устрем­ле­на не к доб­ру!
Сту­пит к Юпи­те­ру в храм, у Юпи­те­ра в хра­ме при­пом­нит,
Сколь­ких жен­щин и дев он в мате­рей пре­вра­тил.
В храм сосед­ний при­дет молить­ся Юноне — и вспом­нит,
Сколь­ких сопер­ниц при­шлось этой богине тер­петь.
Спро­сит, к Пал­ла­де при­дя, зачем это был Эрих­то­ний,
Плод неза­кон­ной люб­ви, девою усы­нов­лен.
К Мсти­те­лю в храм ли вой­дет, тобою постро­ен­ный, — рядом
С Мар­сом Вене­ра сто­ит, выста­вив мужа за дверь.
В хра­ме Иси­ды задаст вопрос: поче­му же Юно­на
Деву гна­ла за Бос­фор, за Ионий­ский про­стор.
Вспом­нит Анхи­за она по Вене­ре, при­пом­нит Цере­ре
Иаси­о­на ее, Энди­ми­о­на — Луне.
Это спо­соб­но вредить неустой­чи­вым душам, но в хра­мах
Ста­туи наших богов чин­но сто­ят по местам.
С пер­вых же строк уда­лил порядоч­ных я от «Нау­ки»,
Ибо ее напи­сал лишь для заба­вы блуд­ниц.
Та же, что хочет вой­ти в свя­ти­ли­ще без раз­ре­ше­нья,
Будет винов­на сама, если нару­шит запрет.
Да не такой уж и вред — раз­вер­нуть любов­ную кни­гу.
Мож­но о мно­гом читать, но не все­му под­ра­жать.
Даже и стро­гой жене при­хо­дит­ся видеть разде­тых
Девок, гото­вых за грош всех без раз­бо­ра любить.
Взо­ры веста­лок порой каса­ют­ся тел непотреб­ных,
Но за такую вину их не кара­ет никто.
Что же Музу мою счи­та­ют столь непри­стой­ной?
Раз­ве мои лишь сти­хи всех побуж­да­ют любить?
Это ошиб­ка моя, моя про­вин­ность — согла­сен.
В кни­ге мне изме­нил вкус и талант заод­но.
Ах, поче­му я тогда аргос­ским взя­тую вой­ском
Трою не пред­по­чел вновь потре­во­жить сти­хом?
Фивы зачем не вос­пел и вза­им­ное бра­то­убий­ство,
И семе­рых вождей, семь защи­щав­ших ворот?
Мне и воин­ст­вен­ный Рим пред­ла­гал нема­ло пред­ме­тов:
Подви­ги роди­ны петь есть бла­го­род­ней­ший труд.
В жиз­ни тво­ей, нако­нец, из мно­гих подви­гов, Цезарь,
Мог я для песен сво­их выбрать хотя бы один.
Слов­но солн­це вле­чет гла­за лучи­стым сия­ньем,
Так бы долж­ны при­вле­кать дух мой дея­нья твои.
Нет, не заслу­жен упрек: пашу я скуд­ную ниву,
А для жат­вы такой туч­ная паш­ня нуж­на.
Может ли вве­рить себя оке­а­ну утлая лод­ка
Лишь пото­му, что с вол­ной озе­ра сме­ет играть?
Я сомне­ва­юсь и в том, по пле­чу ли мне лег­кие стро­ки,
Хва­тит ли сил у меня даже для скром­ных ладов.
Если бы ты пове­лел рас­ска­зать, как Юпи­тер гиган­тов
Мол­нией испе­пе­лил, я бы не вынес труда.
Чтоб отве­ча­ли сти­хи тво­им вели­ким дея­ньям,
Цезарь, тебя вос­пе­вать дол­жен вели­кий талант.
Я ведь пытал­ся и сам, но понял, что неспо­со­бен,
Что свя­тотат­ст­вом могу сла­ве тво­ей повредить.
Я воз­вра­тил­ся опять к лег­ко­мыс­лен­ным юно­сти пес­ням,
Мни­мой любо­вью опять серд­це свое воз­будил.
Про­тив жела­ний моих судь­ба меня увле­ка­ла,
Щед­ро для буду­щих кар пово­ды я измыш­лял.
Горе! Зачем я учен, зачем роди­те­ли дали
Обра­зо­ва­ние мне, бук­вы зачем я узнал!
Я нена­ви­стен тебе моей сла­до­страст­ной «Нау­кой».
Видишь к запрет­ной люб­ви в ней под­стре­ка­тель­ство ты.
Не от уро­ков моих научи­лись жены изме­нам,
Ибо не может учить тот, кто неопы­тен сам.
Прав­да, что я сочи­нял для дру­гих сла­до­страст­ные пес­ни,
Но ни одной обо мне бас­ни мол­ва не спле­ла.
Даже в гуще тол­пы не най­ти тако­го супру­га,
Кто бы моею виной звал­ся под­лож­ным отцом.
Верь мне, при­выч­ки мои на мои же сти­хи непо­хо­жи:
Муза игри­ва моя, жизнь — без­упреч­но скром­на.
Кни­ги мои в боль­шин­стве — один лишь вымы­сел лжи­вый
И поз­во­ля­ют себе боль­ше созда­те­ля их.
Кни­га — не оттиск души, но про­сто доз­во­лен­ный отдых.
Если бы целью ее не было ухо лас­кать,
Акций был бы жесток, блюдо­ли­зом был бы Терен­ций
И заби­я­ка­ми — все, кто вос­пе­ва­ет вой­ну.
Кста­ти, я не один сочи­нял любов­ные пес­ни,
А нака­за­нье за них толь­ко один я понес.
Раз­ве нас не учил слад­ко­глас­ный ста­рец тео­с­ский
В пес­нях любовь соче­тать с пол­ною чашей вина?
Или подру­ги Сафо у нее люб­ви не учи­лись?
Не попла­ти­лись ничем Ана­кре­онт и Сафо.
Так и тебе, Бат­ти­ад, не вреди­ло то, что неред­ко
Ты наслаж­де­нья свои све­ту все­му пове­рял.
Свет­лый Менандр о люб­ви гово­рит в любой из комедий —
Детям обыч­но его мы раз­ре­ша­ем читать.
В чем «Или­а­ды» пред­мет, как не в мерз­ком пре­лю­бо­дей­стве,
Из-за кото­ро­го муж в бит­ву с любов­ни­ком шел?
Речь там в нача­ле о чем? О люб­ви к Хри­се­иде, о деве,
Что меж ахей­ских вождей пла­мя раздо­ра зажгла.
А «Одис­сея» о чем? О том, что в отсут­ст­вие мужа
Рой жени­хов от жены стал доби­вать­ся люб­ви.
Раз­ве не сам рас­ска­зал Мео­ни­ец о том, что Вене­ру
С Мар­сом при­жа­ла вдво­ем к ложу постыд­но­му сеть?
Не от Гоме­ра ли мы узна­ли так­же, что стран­ник
Двух бес­смерт­ных богинь стра­стью одною зажег?
Стро­ем и сло­гом сво­им тра­гедия все пре­вос­хо­дит,
Но посто­ян­но и ей слу­жит пред­ме­том любовь.
Чем зна­ме­нит Иппо­лит, как не маче­хи стра­стью сле­пою?
Сла­ву, Кана­ка, тебе к бра­ту любовь при­нес­ла.
Раз­ве, когда Тан­та­лид с пле­чом из кости сло­но­вой
Деву из Писы умчал, гнал не Амур лоша­дей?
Боль оскорб­лен­ной люб­ви бес­по­щад­ную мать побуди­ла
Кро­вью сво­их сыно­вей ост­рую сталь запят­нать.
В птиц обра­ти­ла любовь царя с любов­ни­цей вме­сте,
Как и жену, что в сле­зах сына досе­ле зовет.
Если бы брат не любил Аэро­пу пре­ступ­ной любо­вью,
Мы не про­чли бы, что вспять Солн­це погна­ло коней.
Сцил­ле без­бож­ной вовек не видать бы высо­ких котур­нов,
Не побуди ее страсть волос остричь у отца.
Кто об Элек­тре читал, о лишен­ном рас­суд­ка Оре­сте,
Зна­ет, что сде­лал Эгисф, в чем Тин­да­риды вина.
Что ска­зать о тебе, непри­ступ­ный сми­ри­тель Химе­ры?
Чуть не сгу­би­ла тебя цар­ской жены кле­ве­та.
Что о тебе, Гер­ми­о­на, ска­зать, о тебе, Ата­лан­та?
Что о микен­ском вожде с плен­ни­цей вещей его?
Ну, а Даная, невест­ка ее и мать Дио­ни­са,
Гемон и та, для кого боги удво­и­ли ночь?
Вспом­нит­ся ль Пелия зять, Тесей и тот из пеласгов,
Кто на тро­ян­ский песок пер­вым сту­пил с кораб­ля?
Так­же под­хо­дят сюда Иола, жена Гер­ку­ле­са,
Неопто­ле­мо­ва мать, маль­чик тро­ян­ский и Гил.
Вре­ме­ни нет у меня пере­чис­лить стра­сти тра­гедий,
Я успе­ваю назвать толь­ко одни име­на.
Есть тра­гедии вид, сни­зо­шед­ший до пошло­го сме­ха,
Мно­гое в ней дале­ко вышло за рам­ки сты­да.
И не нака­зан был тот, кто изне­жен­ным сде­лал Ахил­ла,
Кто поста­рал­ся в сти­хах храб­рость его обо­лгать.
Соеди­нил Ари­стид свое бес­стыд­ство с милет­ским,
Изгнан отчиз­ной сво­ей не был за то Ари­стид.
Не был изгнан и сам сочи­ни­тель исто­рии гряз­ной
Евбий, кото­рый учил жен­щин вытрав­ли­вать плод.
Не был в изгна­нии тот, кто недав­но сло­жил «Сиба­риду»,
Не были те, что сво­их свя­зей не ста­ли скры­вать.
Их сочи­не­нья вошли в среду тво­ре­ний уче­ных,
Щед­ро­стью знат­ных людей ста­ли доступ­ны тол­пе.
Я защи­щать­ся могу не одним ино­зем­ным ору­жьем:
Рим­ля­нам так­же не счесть воль­ных игри­вых сти­хов.
Если Мар­са вос­пел сло­ва­ми важ­ны­ми Энний,
Энний, что даром сво­им — мощен, отдел­кою — груб,
Если при­ро­ду огня понят­ною сде­лал Лукре­ций
И напро­ро­чил трой­ной миру трой­но­му конец,
То сла­до­страст­ный Катулл вос­пе­ва­ет боль­шею частью
Жен­щи­ну, изо­бре­тя про­зви­ще Лес­бии ей,
Мало того, без сты­да при­зна­ва­ясь в дру­гих увле­че­ньях,
Пишет, что изме­нял мно­гим со мно­ги­ми он.
Рав­ной и схо­жей была рас­пу­щен­ность кар­ли­ка Каль­ва —
Этот на мно­го ладов шаш­ни свои раз­гла­шал.
Тици­ду как не назвать и Мем­мия — в их сочи­не­ньях
Всем име­нам и вещам стыд вооб­ще не при­сущ!
Цин­на обо­им под­стать, но Цин­ны бес­стыд­нее Ансер,
А Кор­ни­фи­цию здесь воль­но­стью равен Катон.
Вспом­ним и кни­ги сти­хов, где то вос­пе­ва­ют Перил­лу,
То Метел­лою вдруг вер­но ее назо­вут.
Тот поэт, что Арго довел до волн фаси­ан­ских,
Соб­ст­вен­ных плут­ней в люб­ви так­же не мог ута­ить.
Им не хотят усту­пить в бес­стыд­стве Гор­тен­зий и Сер­вий;
Кто не решит­ся пой­ти вслед за таки­ми людь­ми?
Не был Сисен­на сму­щен, когда пере­вел Ари­сти­да,
Тем, что в «Исто­рию» вплел шут­ки бес­стыд­ные тот.
Нет бес­че­стия в том, что Галл Лико­риду про­сла­вил, —
Стыд­но, что Гал­лу язык так раз­вя­за­ло вино.
Верить подру­ге сво­ей Тибулл счи­та­ет опас­ным,
Если гото­ва она мужа обма­ны­вать с ним.
Он при­зна­ет, что учил ее моро­чить рев­нив­ца,
И при­бав­ля­ет, что сам хит­ро­стью той же побит.
Пом­нит, как, вслух похва­лив коль­цо с рез­ною печа­тью,
Руку хозяй­ки тай­ком он ухит­рял­ся пожать,
Как раз­го­ва­ри­вал с ней кив­ком, дви­же­ни­ем паль­цев
Или на круг­лом сто­ле бук­вы без­звуч­но чер­тил.
Учит насто­ем из трав сво­дить сине­ва­тые пят­на,
Что остав­ля­ют его губы на теле у ней;
Сам настав­ля­ет порой черес­чур бес­печ­но­го мужа,
Чтобы жену охра­нял муж для него от дру­гих;
Зна­ет, у дома бро­дя, кому зала­ять негром­ко
И поче­му запер­та, сколь­ко ни каш­ляй он, дверь.
Мно­го сове­тов дает и хит­ро­стям жен­щи­ну учит,
Чтобы искус­ней она мужа мог­ла обма­нуть.
Это ему не вредит, его чита­ют и ценят,
Стал зна­ме­ни­тым Тибулл, прин­цепс, уже при тебе.
Те же сове­ты дает влюб­лен­ным неж­ный Про­пер­ций,
А ведь и он ника­ким не опо­ро­чен клей­мом.
Я их пре­ем­ни­ком был. Порядоч­ность мне запре­ща­ет
Упо­ми­нать име­на тех, кто изве­стен и жив.
Я не боял­ся, что там, где не раз про­шли невреди­мо
Все кораб­ли, я один вдруг ока­жусь на мели.
Есть настав­ле­нья еще для тех, кто в кости игра­ет,
Это у наших отцов было нема­лой виной.
Как раз­би­рать­ся в костях, каким мане­ром их луч­ше
Бро­сить и как избе­жать вред при­но­ся­щих «собак»,
Как бро­сок рас­счи­тать, как вызвать про­тив­ни­ка к бою,
Как по сче­ту очков сде­лать обду­ман­ный ход;
Как раз­но­цвет­ным бой­цам удер­жи­вать линию фрон­та,
Ибо, попав меж­ду двух вра­же­ских, воин погиб,
Как в наступ­ле­нье идти и как отсту­пать осто­рож­но,
Если увидишь, что твой воин остал­ся один,
Как поло­жить на дос­ке друг за дру­гом три камеш­ка рядом —
Пер­вым постро­ив их цепь, ты побеж­да­ешь в игре.
Мно­же­ство вся­че­ских игр (не все я здесь пере­чис­лил)
Вре­мя, бес­цен­ную вещь, нам помо­га­ет убить.
Этот поет о мячах и о том, как нуж­но бро­сать их;
В пла­ва­нье смыс­лит один, в обру­чах све­дущ дру­гой;
Пишут в сти­хах о том, как лицо и воло­сы кра­сить,
Этот для зва­ных пиров твер­дые пра­ви­ла ввел.
Гли­ну ука­жет иной, какая для чаш, и для куб­ков,
И для кув­ши­нов с вином луч­ше все­го подой­дет.
Дым­ный месяц декабрь про­те­ка­ет в подоб­ных досу­гах,
Нет вреда нико­му от сочи­не­ний таких.
Сле­дом за ними и я сочи­нил весе­лые пес­ни,
Толь­ко печаль­ной была пла­та за шут­ки мои.
Кажет­ся мне, никто из всех писа­те­лей не был
Музой погуб­лен сво­ей, кро­ме меня одно­го.
Что бы ста­ло со мной, пиши я мерз­кие мимы,
Где с бес­стыд­ст­вом любовь соеди­ня­ют все­гда,
Где высту­па­ет все­гда в щеголь­ском наряде рас­пут­ник,
Где изме­ня­ет шутя глу­по­му мужу жена?
Девуш­ки смот­рят на них, муж­чи­ны, жен­щи­ны, дети,
Даже сена­то­ров часть тоже при­сут­ст­ву­ет там.
Мало того, что сло­ва непотреб­ные слух осквер­ня­ют,
Что при­вы­ка­ют гла­за это бес­стыд­ство тер­петь, —
Если смо­жет жена обма­нуть по-ново­му мужа,
Друж­но одоб­рит ее руко­плес­ка­ньем тол­па.
Поль­зы театр не дает, но при­бы­лен он для поэта,
Пре­тор за весь этот вред дол­жен нема­ло пла­тить.
Август, взгля­ни на сче­та за игры, и ты убедишь­ся,
Как неде­ше­во их воль­но­сти вста­ли тебе.
Был ты зри­те­лем сам и устра­и­вал зре­ли­ща часто,
Ибо в вели­чье сво­ем к нам снис­хо­ди­те­лен ты.
Ясным взо­ром очей, что нужен цело­му миру,
Ты тер­пе­ли­во смот­рел на теат­раль­ный раз­врат.
Если мож­но писать, под­ра­жая низ­ко­му, мимы,
Сто­ит ли кары боль­шой избран­ный мною пред­мет?
Или тво­ре­ньям таким дают без­опас­ность под­мост­ки,
Или сце­на дает миму сво­бо­ду во всем?
Изо­бра­жа­лись не раз и мои поэ­мы на сцене;
Даже вни­ма­нье твое им уда­ва­лось при­влечь.
Часто в поко­ях у нас кра­су­ют­ся лица геро­ев:
Обра­зы их напи­сал мастер искус­ной рукой.
Но меж­ду ними порой увидеть мож­но кар­тин­ку,
Что соче­та­ет тела в раз­ных дви­же­ньях люб­ви.
Там с омра­чен­ным лицом сидит Аякс Тела­мо­нид,
Там зло­де­я­нье таит вар­вар­ской мате­ри взор,
Там и Вене­ра, одной мате­рин­ской при­кры­тая вла­гой,
Паль­ца­ми хочет отжать воду из мок­рых волос.
Мно­гие вой­ны поют и зали­тое кро­вью ору­жье,
Те вос­пе­ва­ют твой род, эти — дея­нья твои.
В узком про­стран­стве меня заклю­чи­ла ску­пая при­ро­да,
Мало талан­та и сил мне отпу­сти­ла она.
Но и счаст­ли­вый певец люби­мой тобой «Эне­иды»
«Мужа и бра­ни» его к тир­ско­му ложу при­вел.
В целой поэ­ме ничто не чита­ет­ся с боль­шей охотой,
Чем зна­ме­ни­тый рас­сказ о неза­кон­ной люб­ви.
Неж­ной Фил­лиды страсть и пла­мя Ама­рил­лиды
На буко­ли­че­ский лад в юно­сти он же вос­пел.
Но ведь и я не теперь про­ви­нил­ся моею поэ­мой:
Новую муку терп­лю я не за новую вещь.
Изда­на кни­га была, когда, про­ве­рен тобою,
Я без упре­ка про­шел всад­ни­ком мимо тебя.
Зна­чит, те же сти­хи, что в юно­сти я без опас­ки
Неосто­рож­но сло­жил, ныне вредят ста­ри­ку?
Позд­но обру­ши­лась месть на меня за ста­рую книж­ку,
Мно­го про­шло от вины до нака­за­ния лет.
Толь­ко бы ты не счи­тал, что вся­кий мой труд бес­по­ле­зен,
Парус на диво боль­шой ста­вил и я ино­гда:
Это ведь я напи­сал кален­дарь — шести­кни­жие «Фастов»,
В каж­дой кни­ге его месяц один заклю­чив.
Этот недав­ний мой труд, для тебя напи­сан­ный, Цезарь,
И посвя­щен­ный тебе, участь моя пре­рва­ла.
Нечто о судь­бах царей пода­рил я высо­ким котур­нам,
Важ­ные речи для них, как подо­ба­ет, нашел.
Были созда­ны мной, хотя послед­ней отдел­ки
Им не хва­та­ет, сти­хи о пре­вра­ще­ни­ях тел.
Если бы гнев твой утих и ты себе на досу­ге
Малую часть из моей кни­ги велел про­чи­тать,
Малую, где, рас­ска­зав о нача­ле наше­го мира,
Я свой труд пере­вел, Цезарь, к тво­им вре­ме­нам, —
Ты убедил­ся б, каким пода­рил ты меня вдох­но­ве­ньем,
Как рас­по­ло­жен я был серд­цем к тебе и к тво­им.
Кол­ким слов­цом нико­го оца­ра­пать я не пытал­ся,
Стих мой в себе не хра­нит память о чьей-то вине.
Нет в сочи­не­ньях моих сме­ше­ния жел­чи и соли,
И не най­ти у меня ядом обли­тых ост­рот.
Сколь­ко людей и сти­хов ни возь­ми, моей Кал­лио­пой
Не был оби­жен никто, кро­ме меня само­го.
Знаю, что бедам моим не будет никто из кви­ри­тов
Рад, и во мно­гих серд­цах я состра­да­нье най­ду.
Я и пред­ста­вить себе не могу, что спо­соб­ны зло­рад­но
Те, перед кем я чист, видеть паде­нье мое.
Этим и мно­гим дру­гим твое боже­ство закли­наю:
Будь мило­сер­ден, отец, бла­го отчиз­ны моей.
Нет, не воз­вра­та про­шу в Авзо­нию, раз­ве позд­нее,
Если ты дол­гой моей ссыл­кою будешь смяг­чен, —
Сде­лать изгна­нье молю для меня без­опас­ней немно­го,
Чтоб нака­за­нье мое согла­со­ва­лось с виной.

Книга третья

1.

В город вхо­жу я тай­ком, изгнан­ни­ка роб­кая кни­га,
Руку изму­чен­ной мне с лас­кой, чита­тель, подай.
Не опа­сай­ся, в стыд не вго­ню тебя нена­ро­ком:
Я ни еди­ным сти­хом не поучаю люб­ви.
Так обер­ну­лась судь­ба мое­го гос­по­ди­на, что, пра­во,
Шут­ка­ми он бы не стал скра­ши­вать горе свое.
Да и поэ­му свою, незре­лой юно­сти шалость,
Ныне — позд­но, увы! — сам он, кля­ня, осудил.
Что я несу, про­верь: ниче­го не най­дешь, кро­ме скор­би;
К пес­ням недоб­рой поры вер­ный подо­бран раз­мер:
Каж­дый вто­рой из пары сти­хов при­па­да­ет, хро­мая, —
То ли путь исто­мил, то ли с изъ­я­ном сто­па?
Спро­сишь, зачем обхо­жусь без жел­тя­ще­го кед­ра, без пем­зы?
Я покрас­не­ла бы, став кра­ше, чем мой гос­по­дин;
А что в поте­ках я вся, что бук­вы в пят­на раз­мы­ты —
Пла­кал поэт надо мной, пор­тил сле­за­ми пись­мо.
Если же слу­ча­ем речь зазву­чит не совсем по-латин­ски,
Он, не забудь, писал, вар­ва­ра­ми окру­жен.
«Мол­ви, чита­тель, за труд не почти: куда мне подать­ся?
В Риме где я най­ду, кни­га-ски­та­ли­ца, кров?»
Но изо всех, кому, запи­на­ясь, я это шеп­та­ла,
Еле посмел один гостью на путь наве­сти.
«Боги тебе да пошлют, в чем отка­за­но ими поэту, —
С миром всю жизнь про­жить в сла­дост­ном отчем краю!
Что же, веди… попле­тусь! Хоть изма­я­лась я, доби­ра­ясь
Морем и посу­ху в Рим с само­го края зем­ли!»
Вел он и на ходу пояс­нял: «Это Цеза­ря форум…
Ули­це этой у нас имя Свя­щен­ной дано;
Видишь Весты храм: здесь огонь хра­нят и Пал­ла­дий;
Малень­кий этот дом — древ­не­го Нумы дво­рец».
Впра­во свер­ну­ли. «Гляди: пред тобою — вра­та Пала­ти­на,
Это Ста­тор: вот здесь нача­ли Рим воз­во­дить».
Налю­бо­вав­шись всем, в сле­пи­тель­ном блес­ке доспе­хов
Пор­тик я вижу и кров, бога достой­ный при­нять.
«Вер­но, Юпи­те­ра дом?» — я спро­си­ла, так заклю­чая
По осе­нив­ше­му вход листьев дубо­вых вен­ку;
И, полу­чив ответ о хозя­ине, сме­ло ска­за­ла:
«Да, ошиб­ки тут нет: это Юпи­те­ра дом!»
Но поче­му, объ­яс­ни, перед две­рью сто­ит вели­ча­во,
Тень про­сти­рая вокруг, широ­ко­лист­вен­ный лавр?
Не пото­му ли, что дом непре­стан­ных досто­ин три­ум­фов,
И не затем ли, что он Фебом Лев­кад­ским любим?
Пра­вит ли празд­ник свой или всем он празд­ник при­но­сит,
Радость мира даря необо­зри­мой зем­ле?
Или же это знак, что навек он честью укра­шен,
Слов­но невя­ну­щий лавр веч­но­зе­ле­ной лист­вой?
Что зна­ме­ну­ет венок, узна­ем из над­пи­си крат­кой:
Дар он от граж­дан, кому Цеза­рем жизнь спа­се­на.
К ним, о доб­рый отец, одно­го добавь граж­да­ни­на —
Он на краю зем­ли ныне в изгна­нье живет
И созна­ет, скор­бя, что вполне заслу­жил эту кару,
Но не зло­дей­ст­вом каким — толь­ко ошиб­ку свер­шив.
Горе мне! Я стра­шусь вла­сте­ли­на и само­го места.
Каж­дой бук­вой сво­ей в стра­хе пред ними дро­жу.
Видишь? Стра­ни­цу мою бес­кров­ная блед­ность оде­ла.
Видишь? Едва стою, мнусь со сто­пы на сто­пу.
К небу взы­ваю: «Отцу мое­му о доз­во­ле­но ль будет
Дом при его гос­по­дах нынеш­них сно­ва узреть?»
Даль­ше иду и вожа­то­му вслед по гор­дым сту­пе­ням
Я в бело­снеж­ный вхо­жу бога куд­ря­во­го храм,
Где меж замор­ских колонн пред­ста­ли все Дана­иды
Вме­сте с исторг­шим меч жесто­ко­серд­ным отцом
И где дано узна­вать чита­те­лю, что созда­ва­ли
В дол­гих уче­ных трудах новый и ста­рый поэт.
Ста­ла высмат­ри­вать я сестер (исклю­чая, понят­но,
Тех, кото­рых отец рад бы на свет не родить).
Тщет­но ищу: их нет. Меж­ду тем блю­сти­тель хра­ни­лищ
Мне поки­нуть велит этот свя­щен­ный пре­дел.
В храм поспе­шаю дру­гой, при­стро­ен­ный пря­мо к теат­ру,
Но и сюда для меня настро­го вход запре­щен.
Не допу­сти­ла меня Сво­бо­да к чер­то­гу, кото­рый
Пер­вым две­ри свои кни­гам поэтов открыл.
Да, сти­хотвор­ца судь­ба на его про­стер­лась потом­ство:
Сослан он сам, и детей ссыл­ка постиг­ла рав­но.
Может быть, неко­гда к нам снис­хож­де­ние будет, а поз­же
Вре­мя само и к нему Цеза­ря серд­це смяг­чит!
Выш­них молю и с ними тебя (ведь не к чер­ни взы­вать мне!),
О вели­чай­ший бог, Цезарь, к молит­ве скло­нись!
Если зака­за­но мне пре­бы­ва­нье в обще­ст­вен­ном месте,
Кни­гу доз­воль при­ютить част­ным хотя бы домам!
Ныне пес­ни мои, что с позо­ром отверг­ну­ты всюду,
Если доз­во­лишь, народ, в руки твои пере­дам.

2.

Ста­ло быть, рок мне судил и Ски­фию тоже увидеть,
Где Лика­о­но­ва дочь ось над зем­лею стре­мит.
О Пиэ­риды, ни вы, ни боже­ст­вен­ный отпрыск Лато­ны,
Сонм иску­шен­ный, жре­цу не помог­ли сво­е­му!
Не было поль­зы мне в том, что, игри­вый, я не был пре­сту­пен,
Что моя Муза была вет­ре­ней жиз­ни моей.
Мно­го я вынес беды на суше и на море, преж­де
Чем при­ютил меня Понт, веч­ною сту­жей зно­бим.
Я, убе­гав­ший от дел, для мир­ных досу­гов рож­ден­ный,
Мнив­ший, что вся­кий тяжел силам изне­жен­ным труд,
Все тер­пе­ли­во сно­шу. Но ни море, лишен­ное пор­тов,
Ни про­дол­жи­тель­ный путь не погу­би­ли меня.
Про­ти­во­бор­ст­ву­ет дух, и тело в нем чер­па­ет силы,
И нестер­пи­мое он мне помо­га­ет тер­петь.
В дни, когда вол­ны меня средь опас­но­стей гна­ли и вет­ры,
Труд избав­лял от тре­вог серд­це боль­ное мое.
Но лишь окон­чил­ся путь и мину­ли труды пере­езда,
Толь­ко я тро­нул сто­пой зем­лю изгна­нья, с тех пор
Плач — вся отра­да моя, текут из очей моих сле­зы,
Вод изобиль­нее, с гор лью­щих­ся веш­ней порой.
Рим вспо­ми­наю и дом, к местам меня тянет зна­ко­мым
И ко все­му, что — увы! — в Гра­де остав­ле­но мной.
Горе мне! Сколь­ко же раз я в две­ри сту­чал­ся моги­лы —
Тщет­но, ни разу они не про­пу­сти­ли меня!
Столь­ких мечей для чего я избег и зачем угро­жа­ла,
Но не сра­зи­ла гро­за бед­ной моей голо­вы?
Боги, вы, чьей враж­ды на себе испы­тал я упор­ство,
В ком соучаст­ни­ков зрит гнев одно­го боже­ства,
Пото­ро­пи­те, молю, нера­ди­вые судь­бы, вели­те,
Чтоб нако­нец предо мной смер­ти откры­лись вра­та!

3.

Может быть, ты уди­вишь­ся тому, что чужою рукою
Это посла­нье мое писа­но: болен я был.
Болен, неве­до­мо где, у кра­ев неиз­вест­но­го мира,
В выздо­ров­ле­нье сво­ем был не уве­рен я сам.
Вооб­ра­зи, как стра­дал я душой, не вста­вая с посте­ли,
В дикой стране, где одни геты, сар­ма­ты кру­гом.
Кли­мат мне здеш­ний пре­тит, не могу и к воде я при­вык­нуть,
Здесь поче­му-то сама мне и зем­ля не мила.
Дом неудоб­ный, еды не най­дешь, под­хо­дя­щей боль­но­му,
Неко­му боли мои Фебо­вой лирой унять;
Дру­га здесь нет, кто меня уте­шал бы занят­ным рас­ска­зом
И застав­лял забы­вать вре­ме­ни мед­лен­ный ход.
Изне­мо­гая, лежу за пре­де­ла­ми стран и наро­дов
И пред­став­ляю с тос­кой все, чего более нет.
В думах, одна­ко, моих ты одна пер­вен­ст­ву­ешь, супру­га,
Глав­ная в серд­це моем при­над­ле­жит тебе честь.
Ты дале­ко, но к тебе обра­ща­юсь, твер­жу твое имя,
Ты посто­ян­но со мной, ночь ли под­хо­дит иль день.
Даже когда — гово­рят — бор­мотал я в безу­мии бреда,
Было одно у меня имя твое на устах.
Если совсем обес­си­лел язык под кос­не­ю­щим нёбом,
Если его ожи­вить кап­ля не смо­жет вина,
Пусть толь­ко весть при­не­сут, что жена при­бы­ла, — и я вста­ну,
Мысль, что уви­жу тебя, новой мне силы при­даст.
Буду ль я жив, не уве­рен… А ты, быть может, в весе­лье
Вре­мя про­во­дишь, увы, бед­ст­вий не зная моих?
Нет, доро­гая жена! Убеж­ден, что в отсут­ст­вие мужа
Обре­че­ны твои дни толь­ко печа­ли одной.
Если, одна­ко, мой рок мне суж­ден­ные сро­ки испол­нил
И подо­шел уже час ран­ней кон­чи­ны моей, —
Ах, что сто­и­ло б вам над гиб­ну­щим сжа­лить­ся, боги,
Чтобы хотя б погре­бен был я в роди­мой зем­ле,
Хоть бы до смер­ти моей отло­же­но было воз­мез­дье
Или вне­зап­ный конец ссыл­ку мою пред­ва­рил!
Преж­де я с жиз­нью зем­ной, не наму­чив­шись, мог бы рас­стать­ся —
Ныне мне жизнь про­дле­на, чтобы я в ссыл­ке погиб.
Зна­чит, умру вда­ле­ке, на каком-то без­вест­ном при­бре­жье,
Здесь, где печаль­ную смерть сами места омра­чат?
Зна­чит, мне уми­рать не при­дет­ся в при­выч­ной посте­ли?
Кто в этом крае мой прах пла­чем над­гроб­ным почтит?
Сле­зы жены доро­гой, мне лицо оро­шая, не смо­гут
Оста­но­вить ни на миг быст­рое бег­ство души?
Дать не смо­гу я послед­ний наказ, и с послед­ним про­ща­ньем
Век без­жиз­нен­ных мне друж­бы рука не сме­жит.
Без тор­же­ства похо­рон, не почтен­ный достой­ной моги­лой,
Мой неопла­кан­ный прах скро­ет зем­ля дика­рей.
Ты же, узнав про меня, совсем пому­тишь­ся рас­суд­ком,
Ста­нешь в смя­тен­ную грудь вер­ной рукой уда­рять.
Будешь ты к этим кра­ям напрас­но про­тя­ги­вать руки,
Бед­но­го мужа вот­ще будешь по име­ни звать.
Пол­но! Волос не рви, пере­стань себе щеки цара­пать —
Буду не в пер­вый я раз отнят, мой свет, у тебя.
В пер­вый раз я погиб, когда был отправ­лен в изгна­нье, —
То была пер­вая смерть, гор­шая смерть для меня.
Ныне, о жен обра­зец, коль смо­жешь — но смо­жешь едва ли, —
Радуй­ся толь­ко, что смерть муки мои пре­рва­ла.
Можешь одно: облег­чать стра­да­ния муже­ст­вом серд­ца —
Ведь уж от бед­ст­вий былых ста­ла ты духом твер­да.
Если бы с телом у нас поги­ба­ли так­же и души,
Если б я весь, цели­ком, в пла­ме­ни жад­ном исчез!
Но коль в про­стран­ство летит воз­вы­шен­ный, смер­ти не зная,
Дух наш, и вер­но о том ста­рец самос­ский учил,
Меж­ду сар­мат­ских теней появит­ся рим­ская, будет
Веч­но ски­тать­ся средь них, вар­вар­ским манам чуж­да.
Сде­лай, чтоб кости мои пере­пра­ви­ли в урне сми­рен­ной
В Рим, чтоб изгнан­ни­ком мне и после смер­ти не быть.
Не запре­тят тебе: в Фивах сест­ра, поте­ряв­шая бра­та,
Похо­ро­ни­ла его, цар­ский нару­шив запрет.
Пепел мой пере­ме­шай с лист­вой и тол­че­ным амо­мом
И за сте­ной город­ской тихо зем­лею засыпь.
Пусть, на мра­мор пли­ты взгля­нув мимо­лет­но, про­хо­жий
Круп­ные бук­вы про­чтет крат­ких над­гроб­ных сти­хов:
«Я под сим кам­нем лежу, любов­ных утех вос­пе­ва­тель,
Пуб­лий Назон, поэт, сгуб­лен­ный даром сво­им.
Ты, что мимо идешь, ты тоже любил, потрудись же,
Мол­ви: Назо­на костям пухом да будет зем­ля!»
К над­пи­си слов добав­лять не надо: памят­ник создан —
Кни­ги надеж­ней гроб­ниц уве­ко­ве­чат пев­ца.
Мне повреди­ли они, но верю: они и про­сла­вят
Имя его и дадут веч­ную жизнь и твор­цу.
Ты же дара­ми почти погре­баль­ны­ми маны супру­га,
Мне на моги­лу цве­тов, мок­рых от слез, при­не­си —
Хоть пре­вра­ти­лось в огне мое тело брен­ное в пепел,
Бла­го­че­сти­вый обряд скорб­ная при­мет зола.
О, напи­сать я хотел бы еще, но голос уста­лый
И пере­сох­ший язык мне не дают дик­то­вать.
Кон­чил. Желаю тебе — не наве­ки ль про­ща­ясь — здо­ро­вья,
Кое­го сам я лишен. Будь же здо­ро­ва, про­сти!

4.

Ты, кем и преж­де я доро­жил, чья дав­няя друж­ба
В злой про­ве­ре­на час, в горь­ком паде­нье моем!
Слу­шай меня и верь умуд­рен­но­му опы­том дру­гу:
Тихо живи, в сто­роне от име­ни­тых дер­жись.
Тихо живи, избе­гай, как можешь, знат­ных и силь­ных,
Их оча­гов огонь мол­нией гроз­ной разит!
Поль­зы от силь­ных мы ждем. Но уж луч­ше и поль­зы не надо
Нам от того, кто вред может лег­ко при­чи­нить.
Рай­ну с мач­ты спу­стив, спа­са­ют­ся в зим­нюю бурю,
Чем на боль­ших пару­сах, луч­ше на малых плы­ви.
Видел ты, как вол­на кору кача­ет на гребне,
Но погру­жа­ет­ся вглубь к сети под­вя­зан­ный груз?
Осте­рег­ли бы меня, как тебя сей­час осте­рег я,
Вер­но, я и теперь в Горо­де жил бы, как жил.
Был я доко­ле с тобой и плыл под лас­ко­вым вет­ром,
Бла­го­по­луч­но мой челн нес­ся по гла­ди мор­ской.
Это не в счет, если ты на ров­ном пада­ешь месте:
Толь­ко кос­нул­ся зем­ли, на ноги встал и пошел!
А бед­няк Эль­пе­нор, упав­ший с кры­ши высо­кой,
Перед сво­им царем тенью бес­силь­ной пред­стал.
Или меж тем как Дедал на кры­льях парил без­опас­но,
Пере­дал имя свое водам бес­край­ним Икар.
А поче­му? Летел тот повы­ше, этот пони­же,
Хоть и оба рав­но не на при­род­ных кры­лах.
Верь мне: бла­го тому, кто живет в бла­го­дат­ном укры­тье,
Опре­де­лен­ных судь­бой не пре­сту­пая гра­ниц.
Не воз­меч­тал бы глу­пец Долон о конях Ахил­ле­са,
Раз­ве б остал­ся Евмед к ста­ро­сти лет оди­нок?
Сына Мероп не видал бы в огне, доче­рей — топо­ля­ми,
Если б отца Фаэ­тон в нем не гну­шал­ся при­знать.
Так бере­гись и ты воз­но­сить­ся слиш­ком высо­ко,
И при­тя­за­ний сво­их сам под­бе­ри пару­са.
Ног не избив, прой­ти риста­ли­ще ты ль не досто­ин,
Мне не в при­мер про­цве­тать бла­го­во­ле­ньем судь­бы!
Вер­но­стью и доб­ротой заслу­жил ты это моле­нье,
Неко­ле­би­мой ко мне друж­бой во все вре­ме­на.
Видел я, мой при­го­вор ты встре­тил так сокру­шен­но,
Что едва ли в тот час был я блед­нее тебя.
Видел, из глаз тво­их мне на щеки пада­ли сле­зы,
Пил я с жад­но­стью их, пил заве­ре­нья в люб­ви.
Сослан­но­го и теперь защи­тить ты про­бу­ешь дру­га,
Ищешь, чем облег­чить необ­лег­чи­мую боль.
Зави­сти не воз­будив и сла­вой не взыс­кан, в доволь­стве
Мир­но век дожи­вай, с рав­ны­ми друж­бу води
И в Назоне люби то, чего не кос­ну­лось гоне­нье, —
Имя! Скиф­ский Понт всем осталь­ным завла­дел.
Эти про­стер­тые под эри­манф­ской Мед­веди­цей зем­ли
Не отпус­ка­ют меня, выжжен­ный сту­жею край.
Даль­ше — Бос­фор, Танаис, Ким­ме­рий­ской Ски­фии топи,
Еле зна­ко­мые нам хоть по назва­нью места;
А уж за ними — ничто: толь­ко холод, мрак и без­лю­дье.
Горе! Как близ­ко про­лег кру­га зем­но­го пре­дел!
Роди­на так дале­ко! Дале­ко жена доро­гая,
Все, что в мире ценил, чем доро­жил, — дале­ко!
Отня­то все, но так, что хотя рукой не доста­нешь,
Отня­тое могу видеть оча­ми души!
Вижу мой дом, и Рим, и в подроб­но­стях каж­дое место,
Вижу все, что со мной в этих слу­ча­лось местах.
Образ жены вста­ет так явст­вен­но перед гла­за­ми,
Нам и горечь она, и уте­ше­нье дарит:
Горест­но, что не со мной, утеш­но, что не раз­лю­би­ла
И что бре­мя свое, твер­дая духом, несет.
Так­же и вы, дру­зья, живе­те в серд­це поэта,
С радо­стью по име­нам он пере­чис­лил бы вас,
Да не велит осмот­ри­тель­ный страх: сего­дня, пожа­луй,
Мало кого соблаз­нит в пес­ню Назо­на попасть.
Рань­ше напе­ре­бой домо­га­лись, за честь почи­та­ли,
Если в моих сти­хах имя встре­ча­ли свое.
Но, посколь­ку сей­час эта честь не совсем без­опас­на,
Вас не ста­ну пугать и назо­ву про себя!
Скры­тых дру­зей не выдаст мой стих, ули­кой не будет —
Кто нас тай­но любил, тай­но пусть любит и впредь:
Все же знай­те, что здесь, на краю зем­ли, неиз­мен­но
Вас я в серд­це сво­ем и раз­лу­чен­ный ношу.
Пусть же каж­дый из вас облег­чит мою долю, чем может,
Руку пад­ше­му в прах пусть не отка­жет подать.
Сча­стья желаю вам посто­ян­но­го — чтобы вове­ки
Не дове­лось вам, как мне, помо­щи скорб­но молить.

5.

Друж­ба у нас не была настоль­ко тес­ной, что если б
Скрыл ты ее, упрек­нуть мог я хоть в чем-то тебя.
Может быть даже, тес­ней и не ста­ли бы узы меж нами,
Если бы мне в пару­са ветер по-преж­не­му дул.
Но, когда пал я и все, испу­гав­шись обва­ла, бежа­ли,
Все повер­ну­лись спи­ной, друж­бу забы­ли со мной,
Тела, небес­ным огнем опа­лен­но­го, смел ты кос­нуть­ся,
В дом, без­на­деж­ный для всех, соб­ст­вен­ной волей прий­ти,
Дать несчаст­но­му то, что из ста­рых дали зна­ком­цев
Двое иль трое, — хоть ты знал и недол­го меня.
Видел смя­те­нье я сам и в лице тво­ем, и во взгляде,
Влаж­ные видел от слез щеки, блед­нее моих.
Каж­дое сло­во твое окроп­ля­ли соле­ные кап­ли —
Их губа­ми я пил, слу­хом впи­вая сло­ва.
Тут на объ­я­тье тебе я впер­вые отве­тил объ­я­тьем,
При­нял твой поце­луй вме­сте с рыда­ньем тво­им.
Мой доро­гой, и в раз­лу­ке меня защи­ща­ешь ты (имя
Ста­вить, ты зна­ешь, нель­зя, — вот и пишу «доро­гой»).
При­зна­ки есть и еще тво­ей откро­вен­ной при­яз­ни —
Каж­дый из них навсе­гда в серд­це моем я сбе­рег.
Дай тебе бог, чтобы мог ты все­гда защи­щать сво­их близ­ких
И чтобы в мень­шей беде дол­жен был им помо­гать.
Если же спро­сишь, чем я, зате­рян­ный в этой пустыне,
Занят (навер­ное, ты этот вопрос зада­ешь), —
Сла­бой надеж­дою льщусь, что суро­вость могу­че­го бога
Мож­но смяг­чить (отни­мать эту надеж­ду не смей!).
То ли напрас­но я жду, то ли мило­сти мож­но добить­ся —
Ты дока­жи, что ее мож­но добить­ся, молю.
Все крас­но­ре­чье свое собе­ри для это­го дела,
Дай мне узнать, что моя что-нибудь зна­чит моль­ба.
Гнев тем лег­че смяг­чить, чем выше тот, кто раз­гне­ван,
Тро­нуть тем про­ще дух, чем бла­го­род­нее он:
Доб­ле­стен лев — и доволь­но ему, если жерт­ва про­стер­та,
Враг повер­жен — и вмиг бит­ве при­хо­дит конец.
Волк лишь да гнус­ный мед­ведь уми­раю­щих дол­го тер­за­ют,
Или пре­зрен­нее зверь, если най­дет­ся такой.
Что вели­ча­вей най­дешь, чем Ахилл под сте­на­ми Трои?
Но не стер­пел он, когда ста­рец дар­дан­ский рыдал.
А мило­сер­дье вождя эма­фий­ско­го миру яви­ли
Пор и почет­ный обряд Дари­е­вых похо­рон.
Иль, чтоб не смерт­ных одних назы­вать, свой гнев укро­тив­ших:
Быв­ший Юноне вра­гом сде­лал­ся зятем ее.
Мне хотя бы затем на спа­се­нье наде­ять­ся мож­но,
Что пока­ра­ли меня не за про­ли­тую кровь.
Я ведь на Цеза­ря жизнь и не мог нико­гда поку­шать­ся
В жаж­де весь мир погу­бить, ибо он Цеза­рем жив.
Я не ска­зал ниче­го, ниче­го бол­тов­нею не выдал —
Лиш­ний хмель у меня лиш­них не выма­нил слов.
Видел я, да — но не знал, что увидел пре­ступ­ное дело,
Вся-то вина, что в тот миг были гла­за у меня.
Нет, себя до кон­ца обе­лять от вины я не впра­ве,
Но поло­ви­на вины — толь­ко оплош­ность моя.
Зна­чит, надеж­да есть, что добьешь­ся ты хоть смяг­че­нья
Кары, что сам он в дру­гом месте меня посе­лит.
О, если б мне эту весть при­нес­ла одна­жды Ден­ни­ца,
Вест­ни­ца Солн­ца, ко мне свет­лых напра­вив коней!

6.

Друж­бы нашей союз и не хочешь ты скрыть, доро­гой мой,
Да и не мог бы скры­вать, если бы даже хотел;
Ты всех доро­же мне был, покуда судь­ба поз­во­ля­ла,
И у тебя нико­го не было бли­же меня.
Был тогда весь народ люб­ви свиде­те­лем нашей,
Боль­ше, чем ты и чем я, сла­ви­лась в Риме она.
Как бла­го­род­ной душой дру­зьям люби­мым ты пре­дан, —
Зна­ет об этом и муж, чти­мый всех боль­ше тобой.
Ты ниче­го не скры­вал, во всем твой пове­рен­ный был я,
Что ты ни ска­жешь тай­ком, все сохра­ню я в груди.
Так­же и тай­ны мои тебе одно­му дове­рял я,
Все, увы, кро­ме той, что погу­би­ла меня.
Знай ты ее — и с тобой невреди­мым бы друг твой остал­ся.
Твой разум­ный совет спас бы, я верю, меня.
Но, уж конеч­но, на казнь судь­ба меня пря­мо тол­ка­ла
И пре­граж­да­ла любой выход к спа­се­нию мне.
То ли мог­ла бы меня убе­речь от беды осто­рож­ность,
То ли разум вовек верх над судь­бой не берет, —
Все-таки ты, со мной такою свя­зан­ный друж­бой,
Что по тебе всех силь­ней серд­це мне гло­жет тос­ка,
Помни меня! Если сил тебе Цеза­ря милость при­ба­вит,
Их во спа­се­ние мне тот­час испро­буй, молю,
Чтобы ути­шил­ся гнев оскорб­лен­но­го бога и сам он
Мне нака­за­нье смяг­чил, место изгна­нья сме­нив.
Пусть будет так, если нет в душе моей умыс­ла зло­го,
Если нача­лом вины толь­ко оплош­ность была.
Слу­чай — о нем гово­рить и опас­но, и дол­го — заста­вил
Взгляд мой свиде­те­лем стать гнус­ных и пагуб­ных дел;
Памя­ти это­го дня мой дух боит­ся, как раны,
Вспом­ню — и вспыхнет вмиг с преж­нею силою стыд.
Ну, а все то, о чем вспо­ми­нать так стыд­но, долж­ны мы
Веч­но под спудом дер­жать, пря­тать в глу­хой тем­но­те.
Толь­ко одно об этом ска­жу: я и вправ­ду вино­вен,
Но ника­кая корысть не под­стре­ка­ла меня.
Глу­по­стью долж­но назвать, не ина­че, мое пре­ступ­ле­нье,
Если давать вещам под­лин­ные име­на.
Если же это не так, зна­чит, место, в кото­ром живу я, —
При­го­род Рима, и ты ссыл­ку мне даль­ше про­си!

7.

В путь! Пере­дай­те при­вет, тороп­ли­вые стро­ки, Перил­ле:
Вер­ный посла­нец, пись­мо, к ней мою речь доне­си.
То ли заста­нешь ее сидя­щей близ мате­ри неж­ной,
То ли меж книг, в кру­гу ей доро­гих Пиэ­рид.
Вся­кий пре­рвет она труд, о тво­ем лишь узна­ет при­бы­тье,
С чем ты, спро­сит, при­шла, спро­сит и как я живу?
Ей отве­чай, что живу, но так, что не жить пред­по­чел бы,
Что затя­нув­ший­ся срок бед не умень­шил моих.
Хоть постра­дал я от Муз, одна­ко же к ним воз­вра­тил­ся,
Из соче­та­ния слов строю дву­сти­шья опять.
«Ты не забы­ла ль, спро­си, наших общих заня­тий? Уче­ным
Все ли сти­хам пре­да­на нра­вам отцов вопре­ки?»
Рок и при­ро­да тебе цело­муд­рен­ный нрав даро­ва­ли,
Луч­шие свой­ства души и поэ­ти­че­ский дар.
Пер­вым тебя я при­вел на свя­щен­ный источ­ник Пега­са,
Чтобы в тебе не скудел сок пло­до­нос­ной струи.
В годы деви­чьи твой дар уже запри­ме­тил я пер­вым
И, как отец, для тебя спут­ни­ком стал и вождем.
Так, если тот же огонь в груди у тебя сохра­нит­ся,
Лес­боса лира одна смо­жет тебя пре­взой­ти.
Толь­ко боюсь, что тебе судь­ба моя встанет пре­гра­дой,
Что зло­клю­че­нья мои серд­це твое охла­дят.
Часто, быва­ло, ты мне, я тебе, что напи­шем, чита­ли.
Был для тебя и судьей, был и настав­ни­ком я.
Я со вни­ма­ньем сти­хи, сочи­нен­ные толь­ко что, слу­шал,
Сла­бые встре­тив, тебя я покрас­неть застав­лял.
Может быть, видя при­мер, как я поги­баю от кни­жек,
Дума­ешь: вдруг и тебя кара подоб­ная ждет?
Страх, Перил­ла, оставь, но толь­ко сво­и­ми сти­ха­ми
Жен­щин не совра­щай и не учи их люб­ви.
Празд­ность гони от себя и, уже овла­дев­шая зна­ньем,
Сно­ва искус­ству слу­жи, к жерт­вам при­выч­ным вер­нись.
К этим пре­лест­ным чер­там при­кос­нут­ся губи­те­ли-годы,
Вско­ре мор­щи­на прой­дет по поста­рев­ше­му лбу.
Руку на эту кра­су под­ни­мет про­кля­тая ста­рость —
Тихо под­хо­дит она, поступь ее не слыш­на.
Ска­жет иной про тебя: кра­си­ва была! Огор­чишь­ся,
В зер­ка­ло взгля­нешь — его ста­нешь во лжи обви­нять.
Скром­ны сред­ства твои, хоть ты и огром­ных достой­на,
Но и пред­ста­вив, что ты в пер­вом ряду бога­чей, —
Знай, свое­воль­на судь­ба: то даст, то отни­мет богат­ство,
Иром ста­но­вит­ся вмиг тот, кто поныне был Крез.
Но для чего пояс­нять? Лишь одним пре­хо­дя­щим вла­де­ем,
Кро­ме того, что дают серд­це и твор­че­ский дар.
Вот хоть бы я: и отчиз­ны лишен, и вас, и Пена­тов,
Отня­то все у меня, что было мож­но отнять.
Толь­ко мой дар нераз­лу­чен со мной, и им я уте­шен,
В этом у Цеза­ря нет прав ника­ких надо мной.
Пусть кто угод­но мне жизнь мечом при­кон­чит сви­ре­пым,
И по кон­чине моей сла­ва оста­нет­ся жить.
Будет доколь со сво­их хол­мов весь мир поко­рен­ный
Мар­сов Рим ози­рать, будут читать и меня.
Ты же — счаст­ли­вей твое да будет при­зва­нье! — ста­рай­ся,
Сколь­ко воз­мож­но тебе, смерт­ный костер пре­воз­мочь!

8.

О, как я бы хотел в колес­ни­цу сту­пить Трип­то­ле­ма,
Кто непри­выч­ной зем­ле вве­рил впер­вые посев;
Как бы желал я взнуздать дра­ко­нов, кото­рые в небе
Мча­ли Ээто­ву дочь от эфи­рей­ских твер­дынь;
Как я меч­тал бы вла­деть опе­ре­ньем кры­льев лету­чих —
Или тво­их, о Пер­сей, или тво­их, о Дедал, —
Чтобы раз­дви­нуть, летя, воздуш­ные лег­кие струи,
Чтобы увидел я вновь милую зем­лю отцов,
Даль­ний поки­ну­тый дом, и дру­зей, не забыв­ших о дру­ге,
И нако­нец, нако­нец, милую серд­цу жену!
Ах, чудак ты, чудак! не ребячь­ся в меч­та­ньях, кото­рым
Сбыть­ся, увы, не дано ни под какою звездой!
Если не можешь мол­чать — молись авгу­стей­ше­му богу,
Богу, чью див­ную мощь ты испы­тал на себе.
Он тебе вла­стен один пода­рить колес­ни­цу и кры­лья —
Пусть лишь ска­жет: вер­нись — сра­зу же ста­нешь кры­лат!
Ста­ну об этом молить (ведь о боль­шем молить я не впра­ве),
Но и такая моль­ба в меру ли будет скром­на?
Поз­же, когда боже­ство спра­вед­ли­вым насы­тит­ся гне­вом,
Впо­ру будет при­пасть с тре­пет­ной прось­бой к нему.
Ныне же не о боль­шом, а о малом даре про­шу я.
Пусть мне будет дано эту поки­нуть стра­ну!
Здесь не к доб­ру ни суша, ни вла­га, ни небо, ни воздух,
Здесь неот­ступ­но меня гло­жет, несчаст­но­го, хворь:
То ли изму­чен­ный дух зара­жа­ет стра­да­ни­ем тело,
То ли при­чи­на всех бед — самая эта зем­ля, —
С пер­во­го дня меня здесь ноч­ные бес­сон­ни­цы мучат,
Сохнет плоть на костях, в гор­ло кусок не идет;
Как на осен­них вет­вях, пора­жа­е­мых ран­ним моро­зом,
Блекнет лист­вен­ный цвет в пер­вом дыха­нье зимы,
Так и мое выцве­та­ет лицо, исто­ща­ют­ся силы,
И неот­луч­ная скорбь дол­гие жало­бы льет.
Страж­дет тело мое, но душа не менее страж­дет:
Боль в обо­их одна бре­ме­нем давит двой­ным.
А перед умст­вен­ным взо­ром сто­ит, как зри­мое тело,
Ясно чита­ясь в былом, образ судь­би­ны моей:
Преж­ние вижу места, и людей, и нра­вы, и речи
И вспо­ми­наю, кем был, и пони­маю, кем стал,
И уме­реть я хочу, и на Цеза­рев гнев я пеняю,
Что за обиды свои он не кара­ет мечом.
Но коли он поже­лал и во гне­ве явить свою милость,
Пусть мою казнь смяг­чит; край мне ука­жет иной.

9.

Да, здесь есть горо­да с насе­ле­ни­ем — кто бы пове­рил? —
Гре­че­ским, в тес­ном коль­це вар­вар­ских диких пле­мен.
Неко­гда даже сюда посе­лен­цы зашли из Миле­та,
Ста­ли меж гетов свои соору­жать оча­ги.
Мест­но­сти имя меж тем древ­ней, чем постро­ен­ный город:
Был здесь заре­зан Абсирт, месту назва­ние дав.
На кораб­ле, что воин­ст­вен­ной был попе­че­ньем Минер­вы
Создан и пер­вым про­шел даль неис­пы­тан­ных вод,
Бро­сив отца, при­бы­ла, по пре­да­нью, зло­дей­ка Медея
К это­му бре­гу, залив плес­ком встре­во­жив вес­ла.
Встав на высо­ком хол­ме, запри­ме­тил дозор­ный пого­ню:
«Враг подо­шел! Пару­са вижу, Кол­хида, твои!»
Тре­пет миний­цев объ­ял. Пока при­ча­лы сни­ма­ют,
Быст­рые руки пока якор­ный тянут канат,
Прав­ду воз­мез­дья поняв, она грудь разит себе дла­нью,
Столь­ко свер­шив­шей уже, столь­ко гото­вя­щей зол.
И хоть таи­ла в душе пре­из­бы­ток реши­мо­сти дерз­кой,
Блед­ность была у нее на устра­шен­ном лице.
Вот, увидав вда­ли пару­са: «Мы пой­ма­ны! — мол­вит. —
Надоб­но хит­рость най­ти, чтобы отца задер­жать!»
И, ози­ра­ясь вокруг, не зная, как быть и что делать,
Вдруг на бра­та она кину­ла взор невзна­чай.
Кста­ти явил­ся он ей. «Победи­ла! — она вос­кли­ца­ет. —
Знаю: кон­чи­ной сво­ей он мое сча­стье спа­сет!»

Маль­чик в неведе­нье зла ниче­го меж­ду тем не стра­шил­ся;
Миг — и невин­но­му в бок меч свой вон­за­ет она.
Тело на части разъ­яв, кус­ки разъ­ятые пло­ти
В поле спе­шит раз­бро­сать, где их сыс­кать нелег­ко.
А, чтоб отец все знал, к вер­шине ска­лы при­креп­ля­ет
Блед­ные руки его с кро­вото­ча­щей гла­вой —
Чтоб задер­жа­ла отца эта новая скорбь, чтоб, остан­ки
Сына ища, задер­жал пол­ный печа­ля­ми путь.
Тома­ми с этой поры зовет­ся место, где тело
Бра­та род­но­го сест­ра ост­рым мечом рас­сек­ла.

10.

Еже­ли кто-нибудь там об изгнан­ни­ке пом­нит Назоне,
Если зву­чит без меня в Горо­де имя мое,
Пусть он зна­ет: живу под созвез­дья­ми, что не каса­лись
Гла­ди морей нико­гда, в вар­вар­ской даль­ней зем­ле.
Вкруг — сар­ма­ты, народ дика­рей, и бес­сы, и геты —
Как уни­жа­ют мой дар этих пле­мен име­на!
В теп­лое вре­мя, с вес­ны, защи­той нас Ист­ра тече­нье,
Он пре­граж­да­ет вол­ной вылаз­ки дерз­ких вра­гов,
Но лишь уны­лой зимы голо­ва заско­руз­лая встанет,
Зем­лю едва убе­лит мра­мо­ром зим­ним мороз,
Осво­бо­дит­ся Борей, и снег собе­рет­ся под Арк­том —
Вре­мя нена­стья и бурь тягост­но зем­лю гне­тет.
Сне­га нава­лит, и он ни в дождь, ни на солн­це не тает —
Оледе­нев на вет­ру, веч­ным ста­но­вит­ся снег.
Пер­вый рас­та­ять еще не успел — а новый уж выпал,
Часто, во мно­гих местах, с про­шло­го года лежит.
Столь в этом крае могуч Акви­лон мятеж­ный, что, дуя,
Баш­ни ров­ня­ет с зем­лей, сно­сит, сме­тая, дома.
Мало людям теп­ла от широ­ких шта­нин и овчи­ны:
Тела у них не видать, лица нару­жу одни.
Часто ледыш­ки висят в воло­сах и зве­нят при дви­же­нье,
И от моро­за бле­стит, белая вся, боро­да.
Сами собою сто­ят, сохра­няя объ­е­мы кув­ши­нов,
Вина: и пить их дают не по глот­ку, а кус­ком.
Что рас­ска­жу? Как ручьи побеж­ден­ные сты­нут от сту­жи
Или же как из озер хруп­кой воды доста­ют?
Истр не у́же реки, при­но­ся­щей папи­рус: вли­ва­ет
В воль­ное море вол­ну мно­ги­ми устья­ми он,
Но, если дуют вет­ра бес­пре­рыв­но над вла­гой лазур­ной,
Стынет и он и тай­ком к морю, незри­мый, пол­зет.
Там, где шли кораб­ли, пеше­хо­ды идут и по водам,
Ско­ван­ным сту­жею, бьет звон­ко копы­то коня.
Вдоль по неждан­ным мостам — вода подо льдом про­те­ка­ет —
Мед­лен­но тащат волы тяжесть сар­мат­ских телег.
Труд­но пове­рить! Но лгать поис­ти­не мне бес­по­лез­но —
Ста­ло быть, верь­те вполне прав­де свиде­тель­ских слов.
Видел я сам: подо льдом недви­жен был Понт необъ­ят­ный,
Сты­лую воду давил скольз­кою кор­кой мороз.
Мало увидеть — ногой касал­ся я твер­до­го моря,
Не намо­ка­ла сто­па, тро­нув поверх­ность воды.
Если бы море, Леандр, таким пред тобой рас­сти­ла­лось,
Воды про­ли­ва виной не были б смер­ти тво­ей!
В эту пого­ду взле­тать нет силы гор­ба­тым дель­фи­нам
В воздух: сдер­жа­ны злой все их попыт­ки зимой.
Сколь­ко Борей ни шумит, ни тре­пе­щет бур­но кры­ла­ми,
Все же не может под­нять в ско­ван­ных водах вол­ну.
Так и сто­ят кораб­ли, как мра­мо­ром, схва­че­ны льда­ми,
Око­че­не­лой воды взре­зать не может вес­ло.
Видел я сам: изо льда тор­ча­ли при­мерз­шие рыбы,
И меж­ду про­чим средь них несколь­ко было живых.
Так едва лишь Борей могу­чею, гроз­ною силой
Полые воды реки, вол­ны на море ску­ет,
Истр под вет­ром сухим ста­но­вит­ся ровен и гла­док
И по нему на конях дикий про­но­сит­ся враг.
Враг, опас­ный конем и дале­ко летя­щей стре­лою,
Все истреб­ля­ет вокруг, сколь­ко ни вид­но зем­ли.
Мно­гие в стра­хе бегут. Никто за поля­ми не смот­рит,
Не охра­ня­ют добра, и раз­граб­ля­ет­ся все:
Бед­ный доста­ток селян и ско­ти­на с арбою скри­пу­чей —
Все, что в хозяй­стве сво­ем житель убо­гий имел.
В плен уво­дят иных, свя­зав им за спи­ны руки, —
Им уж не видеть вовек пашен и Ларов сво­их!
Мно­гих сра­жа­ет степ­няк сво­ей крюч­ко­ва­той стре­лою —
Кон­чик желез­ный ее кра­ся­щий яд напи­тал.
Все, что не в силах бег­лец уне­сти или вывез­ти, гибнет,
Скром­ные хижи­ны вмиг вра­жий съе­да­ет огонь.
Здесь вне­зап­ной вой­ны и в спо­кой­ное вре­мя стра­шат­ся,
Не нале­га­ют на плуг, зем­лю не пашет никто.
Или же видят вра­га, иль боят­ся его, хоть не видят,
Как нежи­вая лежит, бро­ше­на все­ми, зем­ля.
Здесь под тенью лозы не скры­ва­ют­ся слад­кие гроз­дья,
Емкий сосуд не шипит, пол­ный вином до кра­ев,
Нет тут соч­ных пло­дов, и Акон­тию не на чем было б
Клят­вы сло­ва напи­сать, чтобы про­чла гос­по­жа.
Видишь без зеле­ни здесь, без дере­вьев нагие рав­ни­ны.
Нет, счаст­ли­вый сюда не забредет чело­век!
Так, меж тем как весь мир необъ­ят­ный рас­ки­нут широ­ко,
Для нака­за­ния мне этот назна­чи­ли край!

11.

Ты, что поно­сишь меня в моих зло­клю­че­ньях, бес­чест­ный,
И бес­пре­стан­но меня, кро­ви взыс­куя, винишь,
Ска­ла­ми ты порож­ден, моло­ком ты вскорм­лен зве­ри­ным,
Не сомне­ва­ясь, ска­жу: кам­ни в груди у тебя.
Где, на каком рубе­же твоя оста­но­вит­ся зло­ба?
Где усмот­рел ты беду, что мино­ва­ла меня?
Понт непри­ют­ный, Борей да аркад­ской Мед­веди­цы звезды
Толь­ко и видят меня в вар­вар­ском этом краю.
Ни на каком язы­ке не могу гово­рить с дика­ря­ми,
Все здесь, куда ни взгля­ни, пол­нит опас­ли­вый страх.
Как быст­ро­но­гий олень, когда жад­ным он пой­ман мед­ведем,
Или овца посреди с гор набе­жав­ших вол­ков,
Так же и я тре­пе­щу в окру­же­нье пле­мен бес­по­кой­ных,
Чуть не впри­тык у реб­ра вра­же­ский чув­ст­вуя меч.
Пусть бы кара мала: люби­мой лишить­ся супру­ги,
Роди­ны милой, все­го, в чем наслаж­де­нья залог, —
Пусть бы из всех невзгод толь­ко Цеза­ря гнев я изведал,
Мало ли было навлечь Цеза­рев гнев на себя?
Все же нашел­ся такой, кто рад бередить мои раны,
Бой­ким сво­им язы­ком всю мою жизнь очер­нить.
В тяж­бе нетруд­ной бли­стать спо­со­бен любой крас­но­ре­чьем.
Мно­го ли надоб­но сил, чтобы раз­би­тое бить?
Креп­кие сте­ны твер­дынь раз­ру­шать — досто­слав­ное дело,
То, что гото­во упасть, может поверг­нуть и трус.
Я уж не тот, кем был, — что ж ты тень бес­плот­ную топ­чешь?
Камень бро­сить спе­шишь в мой погре­баль­ный костер?
Гек­тор Гек­то­ром был, доко­ле сра­жал­ся, и не был
Гек­то­ром боль­ше, вла­чим вслед гемо­ний­ским коням.
Помни, что я уж не тот, кото­ро­го знал ты когда-то,
Нет его боль­ше в живых, при­зрак остал­ся вза­мен.
Что ж ты при­зрак пустой пре­сле­ду­ешь злы­ми реча­ми?
Пол­но! Про­шу, пере­стань маны тре­во­жить мои.
Чистою прав­дой при­знай все мои пре­ступ­ле­нья, но толь­ко
Их не зло­дей­ст­вом счи­тай, а заблуж­де­ньем ско­рей.
Я нака­за­нье и так отбы­ваю — насыть свою зло­бу!
Карой изгна­нья пла­чусь, местом изгна­нья самим.
Доля моя пала­чу пока­зать­ся мог­ла бы пла­чев­ной,
Лишь для тебя одно­го я еще мало каз­ним.
Не был злее тебя и Буси­рид, не был жесто­че
Тот, кто на сла­бый огонь мед­но­го ста­вил быка.
Не был и тот, кто быка пре­под­нес царю сици­лий­цев,
Про­из­веде­нье свое речью такой пояс­нив:
«Поль­за в созда­нье моем важ­ней, чем сход­ство с при­ро­дой,
Боль­ше за поль­зу меня, чем за искус­ство хва­ли!
Здесь, на пра­вом боку, у быка ты отвер­стие видишь?
Тех, кто на казнь осуж­ден, можешь внут­ри запе­реть.
Жерт­ву потом начи­най на мед­лен­ных уго­льях жарить —
Взво­ет она, и бык, слов­но живой, замы­чит.
Ты на пода­рок такой рав­но­цен­ным ответь мне подар­ком
И за наход­ку мою пла­ту достой­ную дай».
Мол­вил ему Фала­рид: «О каз­ней выдум­щик див­ный!
Дело ты соб­ст­вен­ных рук кро­вью сво­ей освя­ти».
Ска­за­но — сде­ла­но: вмиг, как учил он, быка рас­ка­ли­ли,
Так что из пасти его двой­ст­вен­ный звук изле­тал.
О сици­лий­цах к чему я твер­жу меж сар­ма­тов и гетов?
Кто бы ты ни был, к тебе жало­бы вновь обра­щу.
Можешь вполне уто­лить свою жаж­ду кро­вью моею,
Все, как хотел ты, сбы­лось — алч­ное серд­це, ликуй!
Вся­че­ских бед пре­тер­пел я на суше и на море столь­ко,
Что по рас­ска­зам одним мог бы ты мне состра­дать.
Еже­ли рядом со мной поста­вишь Улис­са, увидишь:
Гнев­ный был стра­шен Неп­тун, гнев­ный Юпи­тер страш­ней.
Кто бы ты ни был, уймись, пере­стань бередить мои раны,
Язв глу­бо­ких моих гру­бой не тро­гай рукой.
Чтобы затих­ли ско­рей о моей про­вин­но­сти тол­ки,
Дай ты вре­мя моим заруб­це­вать­ся делам.
Помни об общей судь­бе: она чело­ве­ка воз­вы­сит,
Тут же уни­зит его — бой­ся пре­врат­но­стей сам!
После того как со мной слу­чи­лось такое, о чем я
Думать не мог, о моих все ж ты печешь­ся делах…
Что же, не бой­ся: моя отныне всех горест­ней участь,
Цеза­ря гнев за собой все мои беды вле­чет.
А чтобы мог убедить­ся ты сам и сло­вам моим верил,
Я поже­лаю тебе кару мою испы­тать.

12.

Уж холо­да уме­ря­ет Зефир — зна­чит, год завер­шил­ся,
Но мео­тий­ской зимы дли­тель­ней зим я не знал.
Тот, кто вез на спине чрез море зло­счаст­ную Гел­лу,
В срок над­ле­жа­щий срав­нял дли­тель­ность ночи и дня.
Юно­ши, вер­но, у вас и весе­лые девуш­ки ходят
Рвать фиал­ки в местах, где их не сеял никто.
Тыся­чью раз­ных цве­тов луго­ви­ны уже запе­ст­ре­ли,
Пти­цы, нигде не учась, пес­ни поют о весне.
Ласточ­ка, чтобы с себя мате­рин­ское смыть пре­ступ­ле­нье,
Люль­ку под бал­кой кре­пит, стро­ит свой малень­кий дом.
Зла­ки, что были досель борозда­ми скры­ты Цере­ры,
Сно­ва из поч­вы сырой неж­ные тянут рост­ки.
Там, где рас­тет вино­град, на лозе нали­ва­ют­ся поч­ки —
Толь­ко от гет­ских кра­ев лозы рас­тут дале­ко!
Там, где рощи шумят, на дере­вьях лист­ва зеле­не­ет —
Толь­ко от гет­ских кра­ев рощи шумят дале­ко!
Ныне там вре­мя забав: усту­па­ет игри­щам раз­ным
Форум свою сует­ню и крас­но­ре­чья бои.
Там и риста­нье коней, и с потеш­ным ору­жи­ем схват­ки;
Дро­ти­ки мечут, лег­ко обру­чей катят кру­ги.
Юно­ши, тело свое нате­рев, теку­чее мас­ло
С мышц утом­лен­ных омыть дев­ст­вен­ной вла­гой спе­шат.
Полон театр, там спо­ры кипят, нака­ля­ют­ся стра­сти,
Три вме­сто фору­мов трех нын­че теат­ра шумят.
Три­жды, четы­ре­жды — нет, не исчис­лить, насколь­ко бла­жен­ны
Те, для кого не закрыт Град и усла­ды его!
Здесь же сле­жу я, как снег под весен­ни­ми тает луча­ми,
Как пере­ста­ли ломать креп­кий на озе­ре лед.
Море не ско­ва­но льдом, и по твер­до­му Ист­ру не гонит
С гро­хотом гром­ким арбу мест­ный сар­мат-воло­пас.
Ско­ро в наш край при­бы­вать и суда нач­нут поне­мно­гу,
Воз­ле Пон­тий­ской зем­ли станет замор­ский корабль.
Тот­час к нему побе­гу, кора­бель­щи­ка встре­чу при­ве­том,
При­был зачем, рас­спро­шу, кто он, откуда при­плыл.
Стран­но тут видеть его, если он не из ближ­не­го края,
Если не плыл по сво­им он без­опас­ным водам, —
Ред­ко кто так дале­ко из Ита­лии по морю едет,
Ред­ко захо­дят сюда, где им при­ста­ни­ща нет.
Гре­че­ским он язы­ком вла­де­ет иль зна­ет латин­ский —
Этот язык для меня был бы, конеч­но, милей!
Где бы на бур­ных вол­нах Про­пон­ти­ды иль в устье про­ли­ва
По про­из­во­лу вет­ров он не пустил пару­са,
Кто бы он ни был, с собой, воз­мож­но, доста­вит он вести,
Мне пере­ска­жет мол­ву иль хоть части­цу мол­вы.
Если б он мог — об этом молю! — рас­ска­зать про три­ум­фы
Цеза­ря и про его богу лати­нян обет!
Или как ты, нако­нец, Гер­ма­ния буй­ная, пала,
Скорб­ной скло­нясь голо­вой перед вели­ким вождем.
Тот, кто рас­ска­жет про все, о чем вда­ле­ке я тос­кую,
Без про­мед­ле­нья вой­дет гостем желан­ным в мой дом.
Горе! Ужель навсе­гда быть в Ски­фии дому Назо­на?
Этот ли ссыль­ный очаг Ларов заме­нит моих?
Боги! О сде­лай­те так, чтобы мной оби­та­е­мый угол
Цезарь не домом моим, но лишь тюрь­мою счи­тал!

13.

Самый без­ра­дост­ный день (к чему я на свет появил­ся!) —
День, когда был я рож­ден, — в долж­ное вре­мя настал.
Что посе­ща­ешь ты вновь изгнан­ни­ка в годы несча­стий?
Луч­ше бы им нако­нец было пре­дел поло­жить.
Если б забо­тил­ся ты обо мне и была в тебе совесть,
С роди­ны милой за мной ты бы не сле­до­вал вдаль.
Там, где пер­вые дни мое­го ты мла­ден­че­ства видел,
Луч­ше, когда бы ты стал днем и послед­ним моим.
Луч­ше, подоб­но дру­зьям при моем рас­ста­ва­нии с Римом,
Ты, опе­ча­лив­шись, мне про­сто ска­зал бы: «Про­сти!»
В Пон­те что надо тебе? Или Цеза­ря гне­вом ты тоже
Изгнан в пре­дел ледя­ной край­не­го кру­га зем­ли?
Види­мо, ждешь ты и здесь, по обы­чаю, поче­стей преж­них —
Чтобы спа­да­ли с пле­ча белые склад­ки одежд,
Чтобы курил­ся алтарь, цве­точ­ны­ми вен­чан вен­ка­ми,
Чтобы в свя­щен­ном огне ладан, сго­рая, тре­щал,
Чтобы тебе я под­нес пирог, отме­чаю­щий годы,
Чтобы молит­вы богам бла­го­го­вей­но тво­рил?
Нет, не так я жив, не такая пора насту­пи­ла,
Чтобы я мог твой при­ход преж­ним весе­льем встре­чать.
Мне погре­баль­ный алтарь, кипа­ри­сом печаль­ным уви­тый,
Боль­ше при­стал и огонь, смерт­но­го жду­щий кост­ра.
Жечь фими­ам ни к чему, обра­ще­нья к богам бес­по­лез­ны,
Не подо­ба­ют устам нашим бла­гие сло­ва.
Если, одна­ко, молить в этот день мне о чем-либо мож­но,
Я лишь о том, чтоб сюда ты не являл­ся, молю,
Здесь я доко­ле живу, почти на окра­ине мира,
Око­ло Пон­та с его лож­ным про­зва­ньем «Евк­син».

14.

Пер­во­свя­щен­ник наук, уче­ных мужей покро­ви­тель,
Чем ты занят, ска­жи, гения друг мое­го?
Частый мой гость в счаст­ли­вые дни, ты мно­го ли сде­лал,
Чтобы хоть частью одной с вами я жил и теперь?
Так­же ль мои соби­ра­ешь сти­хи — кро­ме тех, о нау­ке,
Чье сотво­ре­нье твор­цу толь­ко на гибель пошло?
Делай, что в силах тво­их, почи­та­тель новых поэтов,
Пло­ти от пло­ти моей в Риме исчез­нуть не дай.
К ссыл­ке при­го­во­рен поэт, не кни­ги поэта —
Не заслу­жи­ли они кару, как он заслу­жил.
Виде­ли мы не раз: отец — в дале­ком изгна­нье,
А меж­ду тем сыно­вьям в Риме поз­во­ле­но жить.
Сти­хотво­ре­нья мои без мате­ри, слов­но Пал­ла­да,
Были на свет рож­де­ны, пле­мя-потом­ство мое.
Их под опе­ку твою отдаю: тем боль­ше заботы
Им уде­ли, что теперь нет и отца у сирот.
Трех из моих детей со мною постиг­ла зара­за,
Но без­бо­яз­нен­но в дом можешь при­нять осталь­ных.
Есть сре­ди них и пят­на­дцать книг о смене обли­чья,
Выхва­чен­ных из огня при погре­бе­нье отца.
Если бы сам не погиб до вре­ме­ни, вер­ную сла­ву
Я бы стя­жал и для них, тща­тель­но слог отто­чив.
Так они и живут без отдел­ки в устах у наро­да —
Если в народ­ных устах что-нибудь живо мое.
К преж­ним добавь и эти сти­хи, уж не знаю, какие,
Толь­ко б они до тебя с края зем­ли добре­ли.
Если стро­ки мои про­честь най­дет­ся охот­ник,
Пусть он заране учтет, где я писал и когда:
В ссыл­ке, в дикой стране. Кто об этом зна­ет и пом­нит,
По спра­вед­ли­во­сти тот будет поэта судить —
И поди­вит­ся еще, как мог в подоб­ных лише­ньях
Я хоть такие сти­хи скорб­ной рукой выво­дить.
Да, над­ло­ми­ли мой дар стра­да­нья, а дар мой и преж­де
Силь­ным не бил клю­чом — скуд­ную струй­ку точил.
Но и таков, как был, захи­рел он без упраж­не­нья —
В дол­гом застое сох, чах­нул и вовсе погиб.
Вдо­сталь книг не най­ду, какие манят и пита­ют, —
Здесь вме­сто книг поет звон тети­вы и меча.
Нет по всей стране нико­го, кому бы я с тол­ком
Мог почи­тать сти­хи, — выслу­шав, их не пой­мут.
В уеди­не­нье ль уйти — так нель­зя: про­тив гетов ворота
Тут на запо­ре все­гда, город сте­на сто­ро­жит.
Сло­во порой ищу или имя, назва­ние места —
Нет вокруг ниче­го, кто бы вер­ней под­ска­зал.
Или порой нач­ну гово­рить, и — стыд­но сознать­ся —
Про­сто сло­ва не идут: ну разу­чил­ся, и все!
Уши оглу­ше­ны и фра­кий­ской мол­вью, и скиф­ской,
Чудит­ся, ско­ро сти­хи ста­ну по-гет­ски писать.
Даже боюсь, поверь, что вкрав­ши­е­ся меж латин­ских
Ты и пон­тий­ские тут вдруг про­чи­та­ешь сло­ва.
Довод защи­ты при­ми — судь­бы пре­врат­ной усло­вья
И, како­ва ни на есть, кни­гу мою оправ­дай.

Книга четвертая

1.

Если погреш­но­сти есть — да и будут — в моих сочи­не­ньях,
Вспом­нив, когда я писал, их мне, чита­тель, про­сти.
В ссыл­ке я был и не сла­вы искал, а лишь розды­ха чаял,
Я лишь отвлечь­ся хотел от зло­клю­че­ний моих.
Так, воло­ча кан­да­лы, поет зем­ле­коп-катор­жа­нин,
Пес­ней про­стец­кой сво­ей тяж­кий смяг­чая урок;
Лодоч­ник тоже, когда, сог­бен­ный, про­тив тече­нья
Лод­ку свою воло­ча, в или­стом вязнет пес­ке.
Так, рав­но­мер­но к груди при­бли­жая упру­гие вес­ла,
Ров­ным дви­же­ньем вол­ну режет гре­бец — и поет.
Так и уста­лый пас­тух, опер­шись на изо­гну­тый посох
Или на камень при­сев, тешит сви­ре­лью овец.
Так же — нит­ку прядет, а сама напе­ва­ет слу­жан­ка,
Тем помо­гая себе скра­сить томи­тель­ный труд.
Как уве­ли — гово­рят — от Ахил­ла Лир­нес­скую деву,
Лирой Гемо­нии он горе свое уме­рял.
Пеньем дви­гал Орфей и леса, и без­душ­ные ска­лы
В скор­би вели­кой, жену два­жды навек поте­ряв.
Муза — опо­ра и мне, неиз­мен­но со мной пре­бы­вав­ший
К месту изгна­нья, на Понт, спут­ник един­ст­вен­ный мой.
Муза ни тай­ных коварств, ни вра­жьих мечей не боит­ся,
Моря, вет­ров, дика­рей не устра­шит­ся она.
Зна­ет, за что я погиб, какую свер­шил я оплош­ность:
В этом про­вин­ность моя, но зло­де­я­нья тут нет.
Тем спра­вед­ли­вей она, что мне повреди­ла когда-то,
Что и ее обви­нял вме­сте со мною судья.
Если бы толь­ко, от них пред­видя свои зло­клю­че­нья,
Я при­ка­сать­ся не смел к тай­нам сестер Пиэ­рид!
Как же мне быть? На себе я могу­ще­ство чув­ст­вую Музы,
Гиб­ну от песен, а сам пес­ни, безум­ный, люб­лю.
Неко­гда лото­са плод, незна­ко­мый устам дули­хий­цев,
Сам вредо­нос­ный для них, див­ным их вку­сом пле­нял.
Муки люб­ви созна­ет влюб­лен­ный, но к мукам при­вя­зан,
Ту, от кого постра­дал, сам же пре­сле­ду­ет он.
Так повредив­шие мне услаж­да­ют меня мои кни­ги,
Будучи ранен стре­лой, к ней я любо­вью вле­ком.
Может быть, люди сочтут одер­жи­мо­стью это при­страстъе,
Но одер­жи­мость в себе поль­зы части­цу таит,
Не поз­во­ля­ет она лишь в горе­сти взо­ром впе­рять­ся,
Бед повсе­днев­ных она мне заме­чать не дает.
Ведь и вак­хан­ка сво­ей не чув­ст­ву­ет раны смер­тель­ной,
С воп­лем, не пом­ня себя, кря­жем Эдо­нии мчась.
Так, лишь грудь опа­лит мне зелень свя­щен­но­го тир­са,
Сра­зу ста­но­вит­ся дух выше печа­ли люд­ской.
Что ему ссыл­ка тогда, побе­ре­жье скиф­ско­го Пон­та?
Бед­ст­вий не чув­ст­ву­ет он, гнев забы­ва­ет богов.
Слов­но из чаши отпил я дре­мот­ной вла­ги летей­ской,
И в при­туп­лен­ной душе бед­ст­вий смяг­ча­ет­ся боль.
Чту я неда­ром богинь, мою облег­чаю­щих муку,
Хор гели­кон­ских сестер, спут­ниц в изгна­нье бла­гих,
На море и на зем­ле меня удо­сто­ив­ших чести
Всюду сопут­ст­во­вать мне, на кораб­ле и пеш­ком.
О бла­го­склон­но­сти их и впредь я молю — осталь­ной же
Сонм бес­смерт­ных богов с Цеза­рем был заод­но:
Сколь­ко посла­ли мне бед, сколь­ко есть на при­бре­жье пес­чи­нок,
Столь­ко в мор­ской глу­бине рыб или рыбьей икры.
Лег­че цве­ты сосчи­тать по весне, иль летом коло­сья,
Или под осень пло­ды, или сне­жин­ки зимой,
Неже­ли все, что стер­пел я, кида­е­мый по морю, преж­де,
Чем на Евк­син­ское смог лево­бе­ре­жье сту­пить.
Но как я при­был сюда, не лег­че ста­ли невзго­ды,
Рок зло­по­луч­ный меня так­же и здесь насти­гал.
Вижу теперь, что за нить от рож­де­нья за мной потя­ну­лась,
Нить, для кото­рой одна чер­ная спряде­на шерсть.
Что гово­рить обо всех гро­зя­щих жиз­ни заса­дах —
Мой досто­вер­ный рас­сказ неве­ро­ят­ным сочтут.
Это ль не бед­ст­вие — жить обре­чен меж бес­сов и гетов
Тот, чье имя все­гда рим­ский народ повто­рял!
Бед­ст­вие — жизнь защи­щать, поло­жась на ворота и сте­ны,
Здесь, где и вал кре­пост­ной обез­опа­сит едва.
В юно­сти я избе­гал сра­же­ний на служ­бе воен­ной,
Раз­ве лишь ради игры в руки ору­жие брал.
Ныне, соста­рив­шись, меч я при­ве­ши­вать вынуж­ден к боку,
Левой при­дер­жи­вать щит, в шлем обле­кать седи­ну.
Толь­ко лишь с выш­ки сво­ей объ­явит дозор­ный тре­во­гу,
Тот­час дро­жа­щей рукой мы наде­ва­ем доспех.
Враг, чье ору­жие — лук, чьи стре­лы напи­та­ны ядом,
Злоб­ный раз­вед­чик, вдоль стен гонит хра­пя­щих коней.
Как, кро­во­жад­ный, овцу, не успев­шую скрыть­ся в овчар­ню,
Тащит воло­ком волк и через сте­пи несет,
Так любо­го, за кем не сомкну­лись ворота огра­ды,
Гонят вра­ги-дика­ри, в поле застиг­нув его.
В плен он, в нево­лю идет с ремен­ной пет­лей на шее,
Или на месте его яд уби­ва­ет стре­лы.
Так и хирею я здесь, ново­сел бес­по­кой­но­го дома,
Мед­лен­но слиш­ком, увы, тянет­ся вре­мя мое.
Но помо­га­ет к сти­хам и было­му слу­же­нью вер­нуть­ся
Муза меж столь­ких невзгод — о чуже­стран­ка моя!
Толь­ко здесь нет нико­го, кому я сти­хи про­чи­тал бы,
Нет нико­го, кто бы внять мог мой латин­ский язык.
Ста­ло быть, сам для себя — как быть? — и пишу и читаю —
Вот и оправ­дан мой труд доб­рой при­яз­нью судьи.
Все ж я не раз гово­рил: для кого я тру­жусь и ста­ра­юсь?
Чтобы писа­нья мои гет иль сар­мат про­чи­тал?
Часто, покуда писал, про­ли­вал я обиль­ные сле­зы,
И ста­но­ви­лись от них мок­ры таб­лич­ки мои.
Ста­рые раны болят, их по-преж­не­му чув­ст­ву­ет серд­це,
И про­ли­ва­ет­ся дождь вла­ги печаль­ной на грудь.
А ино­гда и о том, чем был, чем стал, раз­мыш­ляю,
Мыс­лю: куда меня рок — ах! — и откуда унес!
Часто в безумье рука, раз­гне­ва­на вред­ным искус­ст­вом,
Пес­ни бро­са­ла мои в запла­ме­нев­ший очаг.
Но хоть от мно­же­ства строк все­го лишь немно­го оста­лось,
Бла­го­же­ла­тель­но их, кто бы ты ни был, при­ми.
Ты же тво­ре­нья мои, моей нынеш­ней жиз­ни не кра­ше,
Недо­ся­га­е­мый мне, стро­го — о Рим! — не суди.

2.

Вер­но, Гер­ма­ния, край зло­по­луч­ный для Цеза­рей наших,
Пала, коле­ни скло­нив, так же как мир осталь­ной,
Может быть, весь Пала­тин укра­ша­ют цве­точ­ные цепи,
Дымом застит­ся день, ладан тре­щит на огне,
Мет­кой секи­ры удар разит бело­снеж­ную жерт­ву,
Наземь алая кровь хле­щет из раны стру­ей,
В хра­мы при­но­сят дары дру­же­люб­ным богам за победу
Цезарь и тот и дру­гой, свя­то обе­ты блюдя,
Юная поросль меж них, нося­щая Цеза­рей имя,
Взрос­шая, чтобы один пра­вил все­лен­ною дом,
И меж неве­сток дары за воз­врат невреди­мо­го сына
Ливия в хра­мы несет, как поне­сет их не раз,
С нею и мате­ри все, и те, что сво­ей чистотою
Непо­гре­ши­мо хра­нят дев­ст­вен­ной Весты очаг;
Весь лику­ет народ, и с наро­дом сенат, и сосло­вье
Всад­ни­ков — но без меня, малой части­цы сво­ей.
В даль­нем изгна­нье меня обо­шла эта общая радость,
Лишь отго­лос­ком сюда сла­бым дохо­дит мол­ва.
В Риме может народ воочию видеть три­ум­фы,
Плен­ных вождей име­на и горо­дов про­чи­тать,
Вдо­сталь смот­реть на царей, бреду­щих с цепью на шее
Перед упряж­кой коней в пыш­ном убран­стве вен­ков,
Лица одних раз­глядеть — как меня­ет их вре­мя несча­стий,
Гроз­ные лица дру­гих, свой поза­быв­ших удел.
Спро­сит иной из тол­пы о делах, име­нах и при­чи­нах,
Станет дру­гой объ­яс­нять, зная не боль­ше, чем все:
«Этот, что гор­до идет, баг­ре­цом свер­кая сидон­ским,
Был в сра­же­ньях вождем; этот — помощ­ник его;
Тот, что в зем­лю сей­час поту­пил­ся с горест­ным видом,
Меч свой покуда дер­жал, выглядел вовсе не так;
Тот вот, сер­ди­тый, чей взгляд до сих пор пыла­ет враж­дою,
Сло­вом и делом все­гда пер­вый вой­ну раз­жи­гал.
Тот, из укры­тья напав, окру­жил наше вой­ско ковар­но:
Пря­чет неда­ром сей­час в кос­мах отрос­ших лицо.
Сле­дом кото­рый идет, гово­рят, при­но­сил не одна­жды
Плен­ных в жерт­ву богам, жертв не желав­шим таких.
Горы, что назва­ны здесь, укреп­ле­нья, озе­ра и реки
Кро­вью были пол­ны, тру­па­ми были пол­ны.
Друз в этих самых кра­ях заслу­жил когда-то три­ум­фы —
Пра­во, досто­ин отца доб­лест­ный юно­ша был!
Види­те, в сби­том вен­ке трост­ни­ко­вом, с обло­ман­ным рогом,
Рейн, заму­тив­ший вол­ну кро­вью сво­их сыно­вей.
Вон и Гер­ма­ния там, рас­пу­стив­шая воло­сы в горе,
Непо­беди­мый ее вождь попи­ра­ет ногой:
Горь­ко под рим­ский топор скло­нять непо­кор­ную шею,
Меч дер­жав­шим рукам цепи носить тяже­ло!»
Цезарь! Ты сам, как обы­чай велит, в колес­ни­це высо­кой
Радо­вать будешь народ пур­пу­ром — зна­ком побед.
Встре­тят повсюду тебя лику­ю­щим плес­ком ладо­ней,
Будут бро­сать цве­ты, путь усти­лая тебе.
Фебо­вым лав­ром чело увен­ча­но будет и воин
Друж­но затянет: «Ио! — голо­сом гром­ким, — три­умф!»
Гром­ким плес­ка­ни­ем рук испу­га­ны, пеньем и кри­ком,
Кони тво­ей чет­вер­ни вста­нут на месте не раз.
К хра­мам напра­вишь­ся ты, что к молит­вам тво­им бла­го­склон­ны,
На Капи­то­лии лавр сло­жишь Юпи­те­ру в дар.
Взо­ром души и я это все, как смо­гу, так уви­жу:
Впра­ве вер­нуть­ся душа в место, запрет­ное мне,
Стран­ст­ву­ет воль­но она вда­ли по зем­лям бес­край­ним,
Может достиг­нуть небес самым корот­ким путем —
Смо­жет в сто­ли­цу она и взо­ры мои пере­пра­вить,
Не допу­стив, чтоб такой радо­сти был я лишен.
Дух мой най­дет, откуда взгля­нуть на твою колес­ни­цу:
Так, хоть на крат­кий миг, буду на родине я.
Под­лин­ным будет народ той порою зре­ли­щем счаст­лив,
Вкруг сво­его вождя будет тол­па лико­вать.
Что до меня, то пло­ды доста­нут­ся вооб­ра­же­нью,
Да кое-что уло­вить изда­ли смо­жет мой слух.
Вряд ли в дру­гой этот мир, так далё­ко от Лация, будет
Кто-нибудь заслан, кто б мог мне обо всем рас­ска­зать,
Да и о дав­нем уже он рас­ска­жет три­ум­фе, хоть, впро­чем,
Буду и дол­го спу­стя счаст­лив я слы­шать о нем.
Пусть же при­дет этот день, когда я о кру­чине забу­ду
И одо­ле­ет мою общая радость тос­ку.

3.

Малый зверь и боль­шой, из кото­рых один направ­ля­ет
Гре­че­ских путь кораб­лей, путь фини­кий­ских — дру­гой,
Вы, кото­рые все с вер­ши­ны види­те неба,
Не погру­жа­е­те звезд в воды закат­ных морей,
Чей всю эфир­ную высь широ­ким коль­цом обни­ма­ет
Путь кру­го­вой, нигде не при­ка­са­ясь к зем­ле, —
Ныне взгля­ни­те, молю, на сте­ны, кото­рые отпрыск
Илии Рем прыж­ком бра­ту назло пере­сек,
Огнен­ный взор ваших звезд на мою гос­по­жу обра­ти­те,
Весть мне подай­те о том, пом­нит меня или нет.
Горе! Откуда к моей надеж­де боязнь при­ме­ша­лась?
Спра­ши­вать надо ль, когда все оче­вид­но и так?
Верь: все — как хочешь ты сам, не стра­шись того, что не страш­но,
Вера пусть будет твоя твер­дой, как вер­ность ее.
То, что не могут ска­зать огни, горя­щие в небе,
Ты себе повто­ри сам в непре­лож­ных сло­вах:
Пом­нит, пом­нит тебя она, о кото­рой тос­ку­ешь,
Имя твое хра­нит — все, что ей мож­но хра­нить,
При­сталь­но смот­рит тебе в гла­за, как буд­то ты рядом,
И, если толь­ко жива, любит тебя и вда­ли.
Что же, душа от горя боль­на, и едва ты при­ля­жешь,
Сон бла­го­дат­ный про­гнать вос­по­ми­на­нья спе­шат?
Нет исхо­да тос­ке, когда и ложе и спаль­ня
Серд­це твое бередят, память будя обо мне?
В жар бро­са­ет тебя, и кажет­ся ночь бес­ко­неч­ной,
Ломит все кости, нель­зя места в посте­ли най­ти?
Не сомне­ва­юсь я, нет: ведь и быть не может ина­че,
Знать о себе любовь болью тоск­ли­вой дает.
Так же тер­за­ешь­ся ты, как фивян­ка, когда увида­ла
Гек­то­ра тело в кро­ви и фес­са­лий­скую ось.
Я же не знаю, о чем мне молить, и ска­зать не могу я,
Чув­ства какие в тво­ей видеть хотел бы душе.
Ты груст­на? Я себя про­кли­наю, винов­ни­ка горя!
Нет? А была бы груст­на, будь ты достой­на меня!
Все-таки неж­ной душой ты горюй, я про­шу, об утра­те,
Бед­ст­вия наши тос­кой пусть омра­чат твои дни.
Плачь о зло­сча­стье моем! В сле­зах таит­ся отра­да,
В них, пере­пол­нив­шись, боль выход нахо­дит себе.
Луч­ше бы нас навсе­гда раз­роз­ни­ла смерть, и при­шлось бы
Смерть мою, а не жизнь горь­ко опла­кать тебе!
Вздох из груди у меня изле­тел бы в небо род­ное,
Ты при­ня­ла бы его, грудь мне сле­за­ми омыв,
Очи в послед­ний мой час на зна­ко­мые звезды гляде­ли б,
Ты их закры­ла бы мне пре­дан­ной неж­ной рукой,
Прах бы поко­ил­ся мой под хол­мом, где поко­ят­ся деды,
Тело лежа­ло бы в той, где родил­ся я, зем­ле.
Сло­вом, про­жив без вины, без вины я сошел бы в моги­лу,
Вме­сто того чтобы жить, пыт­ки позор­ной сты­дясь.
Горе мне, если и ты, когда ссыль­но­го мужа женою
Вдруг тебя назо­вут, взгляд отведешь, покрас­нев,
Горе мне, если женой моей слыть ты счи­та­ешь зазор­ным,
Горе мне, если моей быть ты сты­дишь­ся теперь!
Где то вре­мя, когда похва­ля­лась ты слав­ным супру­гом
И не ста­ра­лась скры­вать имя мое от людей?
Где то вре­мя, когда — или вспом­нить о нем не жела­ешь? —
Звать­ся моею и быть радост­но было тебе?
Всем тебе нра­вил­ся я, и с при­стра­сти­ем любя­щей мно­го
Мни­мых досто­инств к моим ты при­бав­ля­ла все­гда.
Так ты чти­ла меня, что мне вове­ки дру­го­го
Не пред­по­чла бы и стать не поже­ла­ла ничьей.
Вот и теперь не сты­дись, что моею ста­ла женою:
Пусть будет горем тво­им, но не позо­ром наш брак.
Дерз­кий от мол­нии пал Капа­ней — но где про Евад­ну
Ты про­чтешь, чтоб она виде­ла в этом позор?
Царь все­лен­ной огнем укро­тил огонь — но при­шлось ли
От Фаэ­то­на тогда сест­рам отречь­ся, сты­дясь?
Так­же Семе­ла чужой не ста­ла роди­те­лю Кад­му,
Хоть погу­би­ла себя прось­бой тще­слав­ной сама.
Пусть и твое лицо от сты­да не пыла­ет румян­цем,
Хоть гро­мо­верж­ца удар гнев­ный меня пока­рал.
Выше еще под­ни­мись, обо мне неусып­но заботясь,
Стань в гла­зах у людей доб­рой жены образ­цом,
Всю доб­ро­де­тель свою пока­жи в этом деле печаль­ном:
Ввысь доро­гой кру­той труд­ная сла­ва идет.
Кто бы Гек­то­ра знал, остань­ся Троя счаст­ли­вой?
Общих бед­ст­вий путем доб­лесть его воз­нес­лась.
Тифий! Искус­ство твое празд­ным было бы в море без­бур­ном.
Феб! Искус­ство твое празд­но, коль нету боль­ных.
Та, что без­вест­ной для всех и напрас­ной оста­лась бы в сча­стье,
Доб­лесть меж тягот и бед явной ста­но­вит­ся всем.
Участь наша тебе обе­ща­ет гром­кое имя,
Вер­ность впра­ве твоя голо­ву гор­до под­нять —
Не упус­кай же даров, что дает нам труд­ное вре­мя:
Чтобы снис­кать похва­лу, попри­ще есть у тебя!

4.

Ты, кто одним родо­вит поимен­ным пере­ч­нем пред­ков,
Но бла­го­род­ст­вом сво­им пра­щу­ров сла­ву затмил,
В чьей душе вос­кре­шен без­упреч­но­сти образ отцов­ский,
Чтобы она обре­ла новую силу в тебе,
В чьем даро­ва­нье опять ожи­ло отца крас­но­ре­чье —
А ведь речи­стей, чем он, Форум не знал нико­го!
Имя я скрыл, но при­ме­ты твои ука­зал — и неволь­но
Выдал тебя: обви­няй сла­ву свою, не меня!
Изоб­ли­чи­ли тебя досто­ин­ства: зна­ют их в Риме,
Зна­ют, каков ты, — и тем я обе­лен от вины.
Думаю, в том, что тебе я отдал долж­ное в пес­нях,
При спра­вед­ли­вом таком прин­цеп­се нету вреда:
Сам ведь отчиз­ны отец — кто его доступ­ней и про­ще? —
Тер­пит, чтоб в наших сти­хах часто чита­ли о нем.
Как тому поме­шать? Досто­я­нье все­об­щее Цезарь —
Обще­го бла­га и я долей вла­дею, как все.
Силой сво­ей даро­ва­нья пев­цов вдох­нов­ля­ет Юпи­тер,
Сла­ву себе воз­гла­шать всем поз­во­ля­ет устам.
В Цеза­ре бога мы зрим, почи­та­ем Юпи­те­ра богом —
Сра­зу при­ме­ром дво­их ты защи­тишь­ся богов.
Хоть и не надо бы мне, на себя я при­му обви­не­нье:
Ты-то не вла­стен над тем, что я писал и пишу.
Пусть я с тобой гово­рю — не новый это про­сту­пок:
Я и до ссыл­ки с тобой часто при­вык гово­рить.
Знай, за друж­бу со мной не тебе обви­не­ний боять­ся:
Кто ее начал, тому и угро­жа­ет враж­да.
Твой отец — вот кого с юных лет почи­тал я всех боль­ше,
Не помыш­ляй же скры­вать то, что извест­но и так.
Он даро­ва­нье мое хва­лил (быть может, ты пом­нишь)
Боль­ше, чем я заслу­жил даже на соб­ст­вен­ный взгляд,
Стро­ки моих сти­хов читал он сво­и­ми уста­ми,
Чье крас­но­ре­чье ему общий снис­ка­ло почет.
Зна­чит, если в твой дом я при­нят — не ты был обма­нут:
Пер­вый обма­ну­тый мной — тот, кто тебя поро­дил.
Нет, не обма­нут он был, поверь: всю жизнь без­упреч­ны
Были поступ­ки мои — кро­ме послед­них, увы!
Впро­чем, вину, что сгу­би­ла меня, не сочтешь ты зло­дей­ст­вом,
Если узна­ешь, какой бед­ст­вия шли чере­дой.
Страх повредил мне тогда и оплош­ность — но боль­ше оплош­ность…
Ах, поз­воль о моей уча­сти не вспо­ми­нать!
Тро­гать не надо и вновь бередить неза­жив­шие раны:
Ведь и покой не успел их изле­чить до кон­ца.
Пусть я кару несу по заслу­гам, но умыс­ла зло­го
Нет в про­ступ­ке моем: непред­на­ме­рен он был.
Это чув­ст­ву­ет бог — пото­му и жизнь сохра­нил мне
И досто­я­ньем моим не дал дру­го­му вла­деть.
Лишь бы я жив был, а он, может быть, и этой поло­жит
Ссыл­ке конец, когда гнев вре­ме­нем будет смяг­чен.
Пусть лишь, молю, он теперь же велит мне уехать отсюда,
Если бес­со­вест­ной нет дер­зо­сти в роб­кой моль­бе.
Я лишь для ссыл­ки хочу не тако­го суро­во­го места,
Бли­же к латин­ской зем­ле, даль­ше от диких вра­гов.
Август отка­жет едва ль — вели­ко его мило­сер­дье! —
Если его за меня кто-нибудь станет про­сить.
Не отпус­ка­ют меня бере­га Евк­син­ско­го Пон­та.
Древ­ние зва­ли его Пон­том Аксин­ским не зря:
Нет здесь тихих зыбей, уме­рен­ным под­ня­тых вет­ром,
Тихих при­ста­ней нет для ино­зем­ных судов.
Вкруг — пле­ме­на, что в кро­ва­вых боях про­мыш­ля­ют добы­чу,
Так что суша у нас вод веро­лом­ных страш­ней.
Если ты слы­шал о тех, что лику­ют, людей уби­вая,
Знай: оби­та­ют они рядом, под той же звездой.
Близ­ко места, где у тав­ров алтарь стре­ло­нос­ной боги­ни
Кро­вью кощун­ст­вен­ных жертв часто бывал окроп­лен.
Память жива, что побли­зо­сти здесь было цар­ство Фоан­та:
Мерз­кое доб­рым, оно даже и злых не влек­ло.
Там в бла­го­дар­ность за то, что Диа­на ее под­ме­ни­ла
Ланью, вер­ши­ла любой внуч­ка Пело­па обряд.
После того как Орест, неиз­вест­но, герой ли, зло­дей ли,
Яро­стью фурий гоним, в эти явил­ся края,
Вме­сте с фокей­цем, что стал при­ме­ром истин­ной друж­бы,
Ибо одна душа в двух оби­та­ла телах,
Вско­ре оба в цепях к алта­рю достав­ле­ны были,
Что перед две­рью двой­ной хра­ма кро­ва­вый сто­ял.
Смер­ти сво­ей не боял­ся один и дру­гой не боял­ся:
Видя, что гибель близ­ка, каж­дый о дру­ге скор­бел.
Жри­ца сто­я­ла меж тем с обна­жен­ным мечом, и повяз­кой
Вар­вар­ской были уже гре­ков обви­ты вис­ки —
Но Ифи­ге­ния вдруг узна­ла выго­вор бра­та:
Вме­сто уда­ра клин­ком он полу­чил поце­луй!
Тот­час боги­ни кумир, нена­видев­шей страш­ные жерт­вы,
В луч­ший край пере­несть дева, ликуя, спе­шит.
С этой стра­ной, что лежит у пре­де­ла зем­ли и откуда
Люди и боги бегут, я по сосед­ству живу.
Близ­ко от наших мест при­но­си­лись кро­ва­вые жерт­вы,
Если уж «нашей» зовет вар­ва­ров зем­лю Назон.
О, если б мило­стив стал ко мне бог, если б ветер попут­ный,
Гнав­ший Оре­ста корабль, прочь и меня бы умчал!

5.

Пер­вый мой друг меж люби­мых дру­зей, кто един­ст­вен­ный был мне
В бедах моих алта­рем, где я спа­се­нья искал,
Чьи ожи­ви­ли сло­ва мою уми­рав­шую душу,
Как полу­нощ­ный огонь мас­ло Пал­ла­ды живит,
Кто не боял­ся открыть в те дни надеж­ную при­стань,
Чтобы сожжен­ный гро­зой жал­кий корабль при­ютить,
Чье богат­ство узнать нуж­ду мне вовек не дало бы,
Если б отнять решил Цезарь насле­дье мое…
Так и тянет меня забыть о нынеш­них бедах:
Чуть не вырва­лось вдруг имя твое у меня!
Ты-то узна­ешь себя, но захо­чешь, чтоб зна­ли дру­гие,
Чтобы, ища похва­лы, мог ты ска­зать: «Это я!»
Что ж, если ты раз­ре­шишь, я назвал бы пол­ное имя,
Чтобы с мол­вой обру­чить ред­кую вер­ность твою,
Толь­ко боюсь, что тебе повредит мой стих бла­го­дар­ный,
Что не в пору почет будет поме­хой тебе.
Радуй­ся луч­ше в душе — без­опас­но это и мож­но! —
Памя­ти вер­ной моей, вер­но­сти стой­кой сво­ей.
Креп­че на вес­ла наляг, чтоб помочь мне, пока не сми­рил­ся
Бог и сви­реп­ст­ву­ет вихрь, — ты ведь и дела­ешь так!
Обе­ре­гай мою жизнь, хоть нель­зя спа­сти ее, если
Тот, кто швыр­нул меня в Стикс, сам же не выта­щит вновь.
Пусть это ред­кость, но ты поло­жи все силы на то, чтоб
Друж­бы долг выпол­нять неко­ле­би­мо и впредь.
Пусть за это тебя ведет все выше Фор­ту­на,
Пусть не заста­вит нуж­да мень­ше дру­зьям помо­гать,
Пусть и жена в доб­ро­те неиз­мен­ной рав­на будет мужу,
Пусть вашей спаль­ни покой ред­ко раз­молв­ка сму­тит,
Пусть еди­ный с тобой по кро­ви все­гда тебя любит,
Так же как брат-близ­нец Касто­ра любит все­гда,
Пусть и сын у тебя, на отца похо­жий, родит­ся,
Чтобы в нра­вах его каж­дый тебя узна­вал,
Пусть при­ведет тебе дочь при све­те факе­лов брач­ных
Зятя в дом, чтобы ты дедом не в ста­ро­сти стал.

6.

Вре­мя скло­ня­ет волов с изну­ря­ю­щим плу­гом сми­рить­ся
И под тяже­лый ярем шею послуш­ную гнуть;
Вре­мя уме­ет к вож­жам при­учать коней свое­нрав­ных
И застав­ля­ет тер­петь рву­щую губы узду;
Вре­мя сви­ре­пость и злость вытрав­ля­ет у львов кар­фа­ген­ских —
От кро­во­жад­но­сти их не оста­ет­ся следа;
Мощ­ный индий­ский слон без­ро­пот­но все выпол­ня­ет,
Что ни при­ка­жут ему, — вре­ме­нем он побеж­ден.
Вре­мя тяже­лую гроздь нали­ва­ет соком пья­ня­щим —
Яго­ды дер­жат с трудом внут­рен­ней вла­ги напор.
Вре­мя колос седой из зер­на погре­бен­но­го гонит
И стре­мит­ся избыть твер­дость и горечь в пло­дах,
Тупит ста­ра­тель­ный плуг, обнов­ля­ю­щий леме­хом зем­лю,
Точит твер­дый кре­мень, точит алма­зы оно,
Самый без­удерж­ный гнев посте­пен­но смяг­ча­ет и гасит,
Лечит дух от скор­бей и ути­ша­ет печаль.
Спра­вить­ся могут со всем бес­шум­но пол­зу­щие годы,
Толь­ко стра­да­нье мое им не дано заглу­шить.
Я в изгна­нье дав­но — уже два­жды хлеб обмо­ло­чен,
Два­жды босой ногой сок вино­гра­да отжат.
Но тер­пе­ли­вей не стал я за эти печаль­ные годы:
Так же, как в пер­вые дни, боль в моем серд­це силь­на.
Часто и ста­рый вол норо­вит ярмо свое сбро­сить,
Часто гры­зет уди­ла даже объ­ез­жен­ный конь.
Ста­ло стра­да­нье мое еще тяже­лее, чем преж­де:
Вре­мя при­ба­ви­ло боль новую к боли былой.
Все, что слу­чи­лось со мной, во всей пол­но­те мне откры­лось;
Ясность в созна­нье моем толь­ко уси­ли­ла скорбь.
Раз­ве не лег­че тер­петь, если све­жие силы в запа­се
И не под­то­чен еще преж­ни­ми беда­ми дух?
Ясно, что новый боец силь­нее над пылью пале­ст­ры,
Чем исто­щен­ный борь­бой в дол­гом упор­ном бою.
Лег­че в сра­же­нье идти гла­ди­а­то­ру в новых доспе­хах,
Чем обаг­рив­ше­му щит соб­ст­вен­ной кро­вью сво­ей.
Новый корабль усто­ит про­тив натис­ка вет­ра и бури —
Самый ничтож­ный дождь гибе­лен вет­хим судам.
Я выно­шу с трудом — а ведь рань­ше был тер­пе­ли­вей —
Боль, кото­рую дни мно­жат с упор­ст­вом глу­хим.
Верь­те, я изне­мог, и тело боль­ное про­ро­чит,
Что нена­дол­го меня хва­тит такое тер­петь.
Силы откуда взять и бод­рость чер­пать откуда:
Хруп­кие кости едва кожей при­кры­ты сухой.
Дух мой опу­та­ла хворь силь­нее, чем хво­рое тело, —
Занят он без кон­ца мыс­лью о тяж­кой судь­бе.
Город, увы, дале­ко, дале­ко дру­зья доро­гие,
Та, что доро­же всех, так от меня дале­ко!
Рядом гетов орда, в шаро­ва­ры оде­тые ски­фы.
Все — что вбли­зи, что вда­ли — раны мои бередит.
Но, несмот­ря ни на что, меня уте­ша­ет надеж­да:
Смерть стра­да­ньям моим ско­ро поло­жит конец.

7.

Два­жды ко мне после зим ледя­ных при­бли­зи­лось солн­це,
Два­жды достиг­ло Рыб, путь завер­шив годо­вой.
Вре­ме­ни мно­го про­шло — а рука твоя и поныне
Все не рас­щед­рит­ся мне несколь­ко строк напи­сать.
Что же друж­ба твоя вдруг иссяк­ла, меж тем как дру­гие,
Менее близ­кие мне, пись­ма по-преж­не­му шлют?
Так поче­му ж до сих пор, с бума­ги сры­вая око­вы,
Все я наде­юсь под ней имя твое увидать?
Дай-то бог, чтоб сво­ею рукой писал ты мне часто
Пись­ма, а то до меня ни одно­го не дошло.
Нет, конеч­но, все так, как молю я! Преж­де пове­рю,
Что у Гор­го­ны на лбу прядя­ми гады вились,
Ниже поя­са псы у деви­цы были и пла­мя
В теле химе­ры сли­ло льви­цу со злоб­ной зме­ей,
На четы­рех ногах дву­те­лые люди ходи­ли,
Был и трех­те­лый пес, был и трех­те­лый пас­тух,
Гар­пии были, и Сфинкс, и род зме­е­но­гих гиган­тов,
И сто­ру­кий Гиас, и чело­век-полу­бык, —
Преж­де пове­рю я в них, мой друг, чем в твою пере­ме­ну,
В то, что и дела нет боль­ше тебе до меня.
Ведь меж­ду мной и тобой и дорог, и гор не исчис­лить,
Мно­го меж нами лег­ло рек, и рав­нин, и морей —
Сот­ни най­дут­ся при­чин тому, что хоть пишешь ты часто,
Ред­ко пись­мо от тебя в руки дохо­дит ко мне.
Чаще пиши — и сот­ни при­чин победишь, чтоб отныне
Мне не при­шлось искать, чем бы тебя изви­нить.

8.

Ста­ли вис­ки у меня лебеди­ным перьям подоб­ны,
Ста­рость меж тем­ных волос белый отме­ти­ла след,
Сла­бо­сти воз­раст настал, года неду­гов все бли­же,
Все тяже­лее носить тело нетвер­дым ногам.
Вот теперь бы пора, от всех трудов отсту­пив­шись,
Жить, ниче­го не боясь и о тре­во­гах забыв,
Тем, что все­гда мне был по душе, наслаж­дать­ся досу­гом;
Тешить изне­жен­ный ум делом люби­мым под­час,
В доме сми­рен­ном моем оби­тать под­ле древ­них Пена­тов,
Меж­ду наслед­ст­вен­ных нив (отнят хозя­ин у них!)
И сре­ди милых вну­чат, у жены люби­мой в объ­я­тьях
Ста­рить­ся в отчем краю, мир­ный при­ют обре­тя.
Преж­де надеж­да была, что так прой­дет моя ста­рость:
Годы пре­клон­ные я так про­ве­сти заслу­жил.
Но рас­суди­лось ина­че богам: проски­тав­шись нема­ло
По морю и по зем­ле, я к сав­ро­ма­там попал.
В доки уво­дят суда, когда рас­ша­та­ла их буря, —
В море откры­том тонуть их не оста­вит никто;
Чтобы побед былых не сра­мить вне­зап­ным паде­ньем,
Щип­лет тра­ву на лугу силы утра­тив­ший конь;
Воин, когда по годам он уже не годит­ся для служ­бы,
Свой посвя­ща­ет доспех Лару ста­рин­но­му в дар;
Так и ко мне подо­шло уно­ся­щее силы ста­ре­нье,
Срок насту­пил полу­чить меч дере­вян­ный и мне.
Срок насту­пил не тер­петь чуже­зем­но­го неба суро­вость,
Жгу­чую не уто­лять жаж­ду из гет­ских клю­чей,
Но или в Риме жить, наслаж­да­ясь его мно­го­люд­ст­вом,
Иль уда­лять­ся порой в тихие наши сады.
Рань­ше, когда душа не пред­виде­ла буду­щих бед­ст­вий,
Так без­мя­теж­но меч­тал жить я на ста­ро­сти лет.
Но вос­про­ти­вил­ся рок: облег­чив мне ран­ние годы,
Он отяг­ча­ет теперь позд­ние годы мои.
Про­жил я два­жды пять пяти­ле­тий, не зная уро­на, —
Жиз­ни худ­шую часть, ста­рость, несча­стья гне­тут.
Мета была уж близ­ка — вот-вот, каза­лось, достиг­ну,
Но раз­ло­ма­лась в кус­ки вдруг колес­ни­ца моя.
Быть суро­вым ко мне я того, нера­зум­ный, заста­вил,
Кто на бес­край­ней зем­ле крото­стью всех пре­взо­шел.
Пусть про­вин­ность моя победи­ла его мило­сер­дье,
Но ведь не отнял же он жизнь за оплош­ность мою!
Прав­да, обя­зан ее про­во­дить я под север­ным небом,
Там, где Евк­син­ской вол­ной спра­ва омы­та зем­ля.
Если бы мне пред­рек­ли такое Додо­на и Дель­фы,
Я бы недав­но еще их празд­но­слов­ны­ми счел.
То, что проч­нее все­го, скре­пи ада­ман­то­вой цепью —
Все Юпи­тер сво­им быст­рым огнем сокру­шит.
То, что выше все­го, перед чем ничтож­ны угро­зы,
Ниже, чем бог, и все­гда силе под­власт­но его.
Знаю: часть моих бед на себя навлек я поро­ком,
Но наи­боль­шую часть гнев боже­ства мне послал.
Пусть же несча­стий моих при­мер вам будет нау­кой:
Милость ста­рай­тесь снис­кать рав­но­го мощью богам.

9.

Если допу­стишь ты сам, если мож­но, имя я скрою,
Чтобы злые твои кану­ли в Лету дела.
Пусть лишь мое победят мило­сер­дье позд­ние сле­зы,
Толь­ко откры­то яви зна­ки рас­ка­я­нья мне!
Толь­ко себя осуди, поже­лай изгла­дить из жиз­ни
Вре­мя, когда одер­жим был Тиси­фо­ною ты!
Если же это­го нет и меня всей душой нена­видишь,
Пусть обида моя меч про­тив воли возь­мет.
Да, сосла­ли меня на край все­лен­ной — так что же?
Руки дотянет к тебе даже отсюда мой гнев.
Знай, если рань­ше не знал: все пра­ва оста­вил мне Цезарь,
Я толь­ко Рима лишен — в этом вся кара моя.
Впро­чем, будет он жив, так и в Рим я вер­нуть­ся наде­юсь:
Мол­нией бога сожжен, дуб зеле­не­ет опять.
Да и не будь у меня ника­кой воз­мож­но­сти мще­нья,
Музы при­ба­вят мне сил, музы ору­жье дадут.
Хоть и живу я вда­ли, у скиф­ских вод, где над нами
Близ­ко созвездий горит неза­хо­дя­щих чета,
Но средь бес­край­них пле­мен раз­не­сут­ся мои воз­ве­ще­нья,
Будут на целый мир жало­бы слыш­ны мои.
Что ни ска­жу, поле­тит дале­ко на восток и на запад,
В стра­нах вос­хо­да вни­мать будут закат­ным сло­вам,
Буду сквозь тол­щу зем­ли и сквозь глу­би мор­ские услы­шан,
Отзву­ком гром­ким в веках каж­дый отдаст­ся мой стон,
Так что не толь­ко твое о зло­дей­стве узна­ет сто­ле­тье:
Меж­ду потом­ков все­гда будешь винов­ным ты слыть.
Драть­ся тянет меня, хоть бычок я еще и без­ро­гий,
Да и хотел бы совсем нуж­ды в рогах не иметь.
Цирк еще пуст, но бык уже роет песок, рас­па­ля­ясь,
Оземь копы­том сту­чит, в яро­сти гром­ко ревет…
Нет, я даль­ше зашел, чем хотел! Тру­би отступ­ле­нье,
Муза, покуда ему имя воз­мож­но скры­вать!

10.

Тот я, кто неко­гда был люб­ви пев­цом шалов­ли­вым.
Слу­шай, потом­ство, и знай, чьи ты чита­ешь сти­хи.
Город род­ной мой — Суль­мон, водой студе­ной обиль­ный,
Он в девя­но­ста все­го милях от Рима лежит.
Здесь я увидел свет (да будет вре­мя извест­но)
В год, когда кон­су­лов двух гибель настиг­ла в бою.
Важ­но это иль нет, но от дедов доста­лось мне зва­нье,
Не от Фор­ту­ны щед­рот всад­ни­ком сде­лал­ся я.
Не был пер­вен­цем я в семье: все­го на две­на­дцать
Меся­цев рань­ше меня стар­ший мой брат родил­ся.
В день рож­де­нья сиял нам обо­им один Све­то­но­сец,
День освя­ща­ли один жерт­вен­ных два пиро­га.
Пер­вым в чреде пяти­днев­ных тор­жеств щито­нос­ной Минер­вы
Этот день окроп­лен кро­вью сра­же­ний все­гда.
Рано отда­ли нас в уче­нье; отцов­ской заботой
К луч­шим в Риме ходить ста­ли настав­ни­кам мы.
Брат, для сло­вес­ных боев и для фору­ма буд­то рож­ден­ный,
Был к крас­но­ре­чью все­гда скло­нен с маль­чи­ше­ских лет,
Мне же с дет­ства милей была небо­жи­те­лям служ­ба,
Муза к тру­ду сво­е­му душу украд­кой влек­ла.
Часто твер­дил мне отец: «Оставь ник­чем­ное дело!
Хоть Мео­ний­ца возь­ми — мно­го ль он нажил богатств?»
Не был я глух к отцов­ским сло­вам: Гели­кон покидая,
Пре­воз­мо­гая себя, про­зой ста­рал­ся писать —
Сами собою сло­ва сла­га­лись в мер­ные строч­ки,
Что ни пыта­юсь ска­зать — все полу­ча­ет­ся стих.
Год за годом меж тем про­хо­ди­ли шагом неслыш­ным,
Сле­дом за бра­том и я взрос­лую тогу надел.
Пур­пур с широ­кой кай­мой тогда оку­тал нам пле­чи,
Но оста­ва­лись вер­ны оба при­стра­стьям сво­им.
Умер мой брат, не дожив вто­ро­го деся­ти­ле­тья,
Я же лишил­ся с тех пор части себя само­го.
Долж­но­сти стал зани­мать, откры­тые для моло­де­жи,
Стал одним из тро­их тюрь­мы блюду­щих мужей.
В курию мне оста­ва­лось вой­ти — но был не по силам
Мне этот груз; пред­по­чел узкую я поло­су.
Не был вынос­лив я, и душа к тру­ду не лежа­ла,
Често­лю­би­вых забот я сто­ро­нил­ся все­гда.
Сест­ры зва­ли меня аоний­ские к мир­ным досу­гам,
И само­му мне все­гда празд­ность была по душе.
Знать­ся с поэта­ми стал я в ту пору и чтил их настоль­ко,
Что небо­жи­те­лем мне каж­дый казал­ся певец.
Макр был стар­ше меня, но неред­ко читал мне о пти­цах,
Губит какая из змей, лечит какая из трав.
Мне о любов­ном огне читал неред­ко Про­пер­ций,
Нас рав­но­прав­ный союз друж­бы надол­го свя­зал.
Слав­ный ямба­ми Басс и Пон­тик, гекза­мет­ром слав­ный,
Так­же были в чис­ле самых люби­мых дру­зей.
Слух мне одна­жды пле­нил на раз­ме­ры щед­рый Гора­ций —
Звон авзо­ний­ской стру­ны, строй без­упреч­ных сти­хов.
Толь­ко видеть при­шлось мне Маро­на, и Пар­ка ску­пая
Вре­ме­ни мне не дала друж­бу с Тибул­лом све­сти.
Галл, он тебе наслед­ни­ком был, а Тибул­лу — Про­пер­ций,
Был лишь по вре­ме­ни я в этой чет­вер­тым чреде.
Млад­ши­ми был я чтим не мень­ше, чем стар­шие мною,
Дол­го извест­но­сти ждать Музе моей не при­шлось.
Юно­ше­ские сти­хи про­чи­тал я пуб­лич­но впер­вые,
Толь­ко лишь раз или два щеки успев­ши побрить.
Мой вдох­нов­ля­ла талант по все­му вос­пе­тая Риму
Жен­щи­на; лож­ное ей имя Корин­ны я дал.
Мно­го писал я тогда, но все, в чем видел изъ­я­ны,
Отдал охот­но я сам на исправ­ле­нье огню.
Сжег перед ссыл­кой и то, что мог­ло бы понра­вить­ся людям,
В гне­ве на соб­ст­вен­ный дар страсть к сти­хотвор­ству про­кляв.
Неж­ное серд­це мое откры­то для стрел Купидо­на
Было, и вся­кий пустяк в тре­пет его при­во­дил.
Но и при этом, хоть я от малей­шей вспы­хи­вал искры,
Все ж пере­суда­ми Рим имя мое не чер­нил.
Чуть не маль­чиш­кой меня на пустой, ничтож­ной жени­ли
Жен­щине, и пото­му был крат­ковре­мен­ным брак.
Ту, что сме­ни­ла ее, упрек­нуть ни в чем не могу я,
Но ока­зал­ся и с ней столь же непроч­ным союз.
Третья зато и на ста­ро­сти лет со мною, как преж­де,
Хоть и доста­лось ей быть ссыль­но­го мужа женой.
Дочь совсем моло­дой меня дедом сде­лать успе­ла,
Двух роди­ла она мне вну­ков от раз­ных мужей.
Срок сво­ей жиз­ни отец исчер­пал: к девя­ти пяти­ле­тьям
Девять при­ба­вив еще, он уда­лил­ся к теням.
Так же я пла­кал над ним, как он бы пла­кал над сыном;
Сле­дом за ним и мать я поло­жил на костер.
Сча­стье и ей, и ему, что вовре­мя смерть их настиг­ла,
Что до ссыл­ки моей оба закры­ли гла­за.
Сча­стье и мне, что им при жиз­ни я не доста­вил
Горя, что им не при­шлось видеть несчаст­ным меня.
Если от тех, кто усоп, не одни име­на оста­ют­ся,
Если послед­ний костер лег­ким не стра­шен теням,
Если мол­ва обо мне вас достиг­ла, роди­те­лей тени,
И раз­би­ра­ют вину нашу в сти­гий­ском суде —
Знай­те, молю (ведь обма­ны­вать вас греш­но мне), что сослан
Я не за умы­сел злой, а за оплош­ность мою.
Манам доволь­но того, что я им воздал. Воз­вра­ща­юсь
К вам, кто о жиз­ни моей жад­но стре­мит­ся узнать.
Луч­шие годы уже про­гна­ла, при­бли­зив­шись, ста­рость,
И седи­ну к воло­сам уж под­ме­ша­ла она.
Десять раз уно­сил в вен­ке из писей­ской оли­вы
Всад­ник награ­ду с тех пор, как родил­ся я на свет.
Тут-то меня уда­лил на левый берег Евк­си­на,
В Томы, заде­то­го мной Цеза­ря гнев­ный при­каз.
Этой при­чи­на беды даже слиш­ком извест­на повсюду,
Неза­чем мне само­му тут пока­за­нья давать.
Как рас­ска­зать об измене дру­зей, о слу­гах зло­вред­ных?
Мно­гое выне­сти мне хуже, чем ссыл­ка, при­шлось,
Но вос­про­ти­вил­ся дух, не желая сда­вать­ся несча­стьям:
Силы собрал и явил непо­беди­мым себя.
Празд­ную жизнь поза­быв, с про­стор­ной тогой рас­став­шись,
Я непри­выч­ной рукой вовре­мя взял­ся за меч.
Сколь­ко есть звезд на невиди­мом нам и на види­мом небе,
Столь­ко же вынес я бед на море и на зем­ле.
Дол­го счи­тать­ся при­шлось, но я достиг побе­ре­жья,
Где по сосед­ству живет с гета­ми луч­ник-сар­мат,
Здесь, хоть кру­гом ору­жье зве­нит, облег­чить я пыта­юсь
Пес­ней, какою могу, скорб­ную участь мою;
Пусть тут нет нико­го, кто бы выслу­шал новые стро­ки,
Все-таки день ско­ротать мне помо­га­ют они.
Что же! За то, что я жив, что терп­лю все тяготы стой­ко,
Что не посты­ла мне жизнь и тре­вол­не­нья ее,
Муза, спа­си­бо тебе! Ибо ты уте­ше­нье при­но­сишь,
Отдых даешь от тре­вог, душу при­хо­дишь целить.
Ты мне и спут­ник и вождь, ты меня от Ист­ра уво­дишь,
На Гели­коне даешь место по-преж­не­му мне.
Ты, как немно­гим, дала мне при жиз­ни гром­кое имя,
Хоть лишь по смер­ти мол­ва дарит обыч­но его.
Чер­ная зависть, что все совре­мен­ное злоб­но поно­сит,
Ни одно­го из моих не уяз­ви­ла трудов,
Неспра­вед­ли­ва мол­ва не была к мое­му даро­ва­нью,
Хоть и нема­ло боль­ших век наш поэтов родил.
Выше себя я ста­вил их всех, но мно­гие вро­вень
Ста­ви­ли нас, и весь мир пес­ни чита­ет мои.
И если исти­на есть в про­ви́денье вещих поэтов,
То и по смер­ти, зем­ля, я не доста­нусь тебе.
Сла­вой моим ли сти­хам иль тво­ей люб­ви я обя­зан,
Ты бла­го­дар­ность мою, вер­ный чита­тель, при­ми.

Автобиографическая элегия

Тот я, кто авто­ром был шут­ли­вых любов­ных эле­гий.
Слу­шай, потом­ство, хочу я о себе рас­ска­зать.
Роди­на мне Суль­мон, обиль­ный водой ледя­ною,
Он от Рима лежит на девя­но­стой вер­сте.
Здесь я родил­ся, но знай и вре­мя рож­де­нья, чита­тель,
Кон­су­ла оба в тот год пали в нерав­ном бою.
Если важ­но узнать, пото­мок я древ­не­го рода,
Не от Фор­ту­ны щед­рот всад­ни­ком сде­лал­ся я.
Не был я пер­вым ребен­ком, в семье вто­рым я родил­ся.
Годом стар­ше все­го был мой един­ст­вен­ный брат.
В день мы роди­лись один, осве­щен­ный одною зарею,
В этот день нам пек­ли каж­до­му по пиро­гу.
Пер­вым был этот день в пяти, посвя­щен­ных Минер­ве,
Той щито­нос­ной, чей день кро­вью все­гда обаг­рен.
Юны­ми отда­ли нас учить­ся, отцов­ской заботой,
В Риме ста­ли ходить к луч­шим настав­ни­кам мы.
С ран­не­го воз­рас­та брат увле­чен крас­но­ре­чьем был пыл­ко,
Был для форум­ских битв и для судеб­ных рож­ден.
С дет­ства меня увлек­ло слу­же­нье высо­ким искус­ствам,
Муза тай­но влек­ла к ей посвя­щен­ным трудам.
Часто отец гово­рил: «К чему заня­тья пустые,
Ведь состо­я­нья ско­пить сам Мео­нид не сумел».
Я под­чи­нял­ся отцу и, весь Гели­кон забы­вая,
Сто­пы отбро­сив, писать про­зой пытал­ся, как все.
Но про­тив воли моей сла­га­лась речь моя в сто­пы,
Все, что пытал­ся писать, в стих пре­вра­ща­лось тот­час.
Годы шли меж­ду тем неслыш­но, шагом сколь­зя­щим,
И вслед за бра­том и мне тогу при­ш­ло­ся надеть.
Пле­чи оку­та­ла нам одеж­да с пур­пур­ной кай­мою,
Но заня­тья свои мы не стре­ми­лись бро­сать.
Вот на два­дца­том году мой стар­ший брат уми­ра­ет,
Оси­ро­тел я с тех пор, части лишив­шись души.
Стал я лицом долж­ност­ным, куда моло­дежь допус­ка­лась,
Стал одним я из трех тюрь­мы блюду­щих мужей.
В курию путь был открыт, но поло­су уже избрал я,
Пур­пур тяже­лый носить не было мне по пле­чу.
Не был я телом вынос­лив, к трудам не стре­мил­ся тяже­лым,
Често­лю­би­вых надежд я не леле­ял в душе.
Музы к досу­гам меня без­опас­ным все­гда увле­ка­ли,
К тем, кото­рые сам пред­по­чи­тал я все­му.
Я почи­тал высо­ко в то вре­мя жив­ших поэтов,
Верил, что в каж­дом из них бог все­мо­гу­щий живет.
Макр, что стар­ше меня, читал мне поэ­му о пти­цах,
И об уку­сах змеи, и о целеб­ной тра­ве.
Часто эле­гии мне декла­ми­ро­вал страст­ный Про­пер­ций,
Тес­ной друж­бой со мной свя­зан он был издав­на.
Пон­тик, гекза­мет­ром слав­ный, и ямба­ми Басс зна­ме­ни­тый
Были в сою­зе дру­зей самы­ми близ­ки­ми мне.
Слух услаж­дал мне Гора­ций — неслы­хан­ный мастер раз­ме­ров —
Лег­ким каса­ясь пер­стом Лиры авзон­ской сво­ей.
Толь­ко видеть при­шлось Вер­ги­лия мне, а с Тибул­лом,
Рано умер­шим, про­длить друж­бу судь­ба не дала.
Галл начи­на­те­лем был, а Тибул­ла про­дол­жил Про­пер­ций,
Место чет­вер­тое мне вре­мя средь них отве­ло.
Как я молил­ся на стар­ших, так млад­шие чти­ли Назо­на,
Рано Муза моя ста­ла извест­ною всем.
Я впер­вые про­чел пуб­лич­но сти­хи еще юным,
Боро­ду раз или два толь­ко успев­ши побрить.
Вос­пла­ме­ня­ла меня в сти­хах, зву­чав­ших повсюду,
Та, кото­рую я лож­но Корин­ной назвал.
Мно­го писал я, но все, что мне неудач­ным каза­лось,
На исправ­ле­нье бро­сал пря­мо в горя­щий огонь.
Да и тогда, когда выслан был, зная, что будет наро­ду
Труд мой любе­зен, его в гне­ве на Музу я сжег.
Неж­ное серд­це имел я, лег­ко Купидон его ранил.
Вся­кая мелочь тот­час вос­пла­ме­ня­ла меня.
Но хоть и был я таким, и от вся­кой вспы­хи­вал искры,
Все-таки сплет­ней меня в Риме никто не чер­нил.
Рано жени­ли меня на жен­щине мало достой­ной,
И из-за это­го брак наш крат­ковре­мен­ным был.
Вслед за нею при­шла дру­гая, была без­упреч­ной,
Но и с нею союз быст­ро рас­стро­ил­ся наш.
Третья вер­на мне и ныне, хотя тяжел ее жре­бий
И назы­ва­ют ее ссыль­но­го мужа женой.
Дочь моя рано меня двух вну­ков сде­ла­ла дедом,
Хоть роди­ли­ся они и от раз­лич­ных мужей.
Вот и отец, к девя­ти пяти­ле­ти­ям столь­ко ж при­ба­вив,
Кон­чил свой жиз­нен­ный путь, силы свои исто­щив.
Так­же я пла­кал над ним, как он надо мною бы пла­кал,
Вско­ре затем пере­жить мате­ри гибель при­шлось.
О, как счаст­ли­вы оба они, уда­лив­шись в то вре­мя,
Пока в ссыл­ку еще не был отправ­лен их сын.
Счаст­лив и я, что им горя при жиз­ни еще не доста­вил
И о несча­стье моем не горе­ва­ли они.
Если от тех, кто погиб, не имя одно оста­ет­ся
И погре­баль­ный костер лег­ким не стра­шен теням,
То, если толь­ко мол­ва дой­дет до вас, милые тени,
И на сти­гий­ском суде будут меня обви­нять,
Знай­те, про­шу вас, ведь вас обма­ны­вать мне не при­ста­ло,
Что лишь ошиб­ка виной — ссыл­ки моей роко­вой.
Манам почет я воздал, теперь я к вам воз­вра­ща­юсь,
К тем, кто жаж­дет узнать прав­ду о жиз­ни моей.
Вот уже ста­рость про­гна­ла мои цве­ту­щие годы
И, как все­гда, седи­ной волос окра­си­ла мой.
Десять раз уж с тех пор, как я родил­ся, оли­вой
Всад­ник Писей­ский свой лоб на состя­за­нье вен­чал.
В это-то вре­мя меня на левый берег Евк­си­на,
В Томи Цезарь сослал, тяж­ко оби­жен­ный мной.
Всем была хоро­шо извест­на при­чи­на изгна­нья,
И не дол­жен я сам здесь пока­за­нья давать.
Что мне ска­зать об измене дру­зей, о слу­гах невер­ных,
Мно­гое я пере­нес гор­ше, чем ссыл­ка сама.
Дух мой все ж побо­рол несча­стья, себя пока­зал я
Непо­беди­мым, нашел силы в душе я сво­ей,
И поза­быв свою жизнь, про­веден­ную в неге досу­га,
Меч жесто­кий схва­тил, чуж­дый при­выч­кам моим.
Столь­ко я бед пере­нес на зем­ле и на море ковар­ном,
Сколь­ко и види­мых нам есть, и невиди­мых звезд.
После мно­гих ски­та­ний, гони­мый буря­ми в море,
При­был я в зем­лю, где гет вме­сте с сар­ма­том царит.
Здесь я, хотя вкруг меня и зве­нит повсюду ору­жье,
Пес­ней печаль­ной стрем­люсь участь мою облег­чить.
Пусть здесь и нет нико­го, кому мог про­честь, что пишу я,
Все-таки день ско­ротать, вре­мя могу обма­нуть.
И за то, что живу, что про­тив­люсь горь­ким стра­да­ньям
И не ста­ла еще мне отвра­ти­тель­на жизнь,
Муза, тебе бла­го­да­рен! Ведь ты даешь мне усла­ду.
Ты — покой от забот, ты — исце­ле­нье от мук.
Вождь и спут­ник ты мне, уво­дишь меня ты от Ист­ра,
На Гели­коне даешь место почет­ное мне.
Ты мне, а это так ред­ко, при жиз­ни сла­ву дару­ешь,
Ту, что вку­шать суж­де­но толь­ко умер­шим у нас.
Даже и Зависть, что все живое при­вык­ла поро­чить,
Зубом ехид­ным сво­им мой не затро­ну­ла труд.
Пусть, хоть сла­ву стя­жа­ло в наш век и мно­го поэтов,
Все-таки ниже, чем их, сла­ва моя не была.
Пред­по­чи­тал я себе из них столь мно­гих, и все же
С ними рав­ня­ли меня, в мире я стал зна­ме­нит.
Если исти­на есть в пред­ска­за­ньях вещих поэтов,
То, когда я умру, твой я не буду, зем­ля!
И люб­ви ли тво­ей иль сти­хам я этим обя­зан,
Но бла­го­дар­ность мою, доб­рый чита­тель, при­ми!

Книга пятая

1.

С гет­ско­го бере­га я посы­лаю еще одну книж­ку;
Ты, кто мне пре­дан, при­бавь к преж­ней чет­вер­ке ее.
Будут и эти сти­хи под стать судь­бе сти­хотвор­ца:
В кни­ге во всей не най­ти строч­ки, лас­каю­щей слух.
Жизнь безот­рад­на моя — безот­рад­но и то, что пишу я,
С горь­ким пред­ме­том сти­хов в пол­ном согла­сии слог.
Весел и счаст­лив я был — были весе­лы юные пес­ни,
Хоть и при­шлось мне теперь горь­ко рас­ка­ять­ся в них.
После паде­нья могу лишь о нем я твер­дить посто­ян­но,
И содер­жа­ньем сти­хов сде­ла­лась участь моя.
Слов­но про­стер­тый без сил на при­бреж­ном пес­ке у Каи­ст­ра
Лебедь поет над собой сам погре­баль­ную песнь,
Так и я, зане­сен на дале­кий берег сар­мат­ский,
Делаю все, чтоб немой триз­на моя не была.
Если кто станет искать утех и песен игри­вых,
Пред­у­преж­даю, чтоб он этих сти­хов не читал.
Боль­ше ему подой­дут и Галл, и при­ят­ный Про­пер­ций,
Боль­ше ему подой­дет неж­ный Тибул­ла талант.
О, когда бы меня заод­но не чис­ли­ли с ними!
Горе! Зачем порой Муза рез­ви­лась моя?
В крае, где скиф­ский Истр, я за то несу нака­за­нье,
Что в шалов­ли­вых сти­хах бога с кол­ча­ном вос­пел.
Что мне оста­лось? Сти­хи нико­му не зазор­ны­ми сде­лав,
Я им велел, чтоб они пом­ни­ли имя мое.
Может быть, спро­си­те вы, поче­му так мно­го уны­лых
Песен теперь я пою? Участь уны­ла моя!
Не поэ­ти­че­ский дар, не искус­ство их созда­ва­ли —
Беды поэту дарят тему сти­хов и сти­хи.
Да и боль­шую ли часть невзгод моих пес­ни вме­сти­ли?
Тот не несча­стен, кто счет зна­ет несча­стьям сво­им.
Сколь­ко кустов по лесам, сколь­ко в мут­ном Тиб­ре пес­чи­нок,
Сколь­ко стеб­лей тра­вя­ных Мар­со­во поле рас­тит —
Столь­ко я тягот несу, от кото­рых одно исце­ле­нье
И пере­дыш­ка одна — мед­лен­ный труд Пиэ­рид.
Спро­сишь: когда же, Назон, конец тво­им жалоб­ным пес­ням?
Кон­чит­ся ссыл­ка — тогда будет и пес­ням конец.
Ссыль­но­го участь, поверь, — неиз­быв­ный источ­ник для жалоб;
В этих сти­хах не я — участь моя гово­рит.
Если бы роди­ну мне и жену доро­гую вер­ну­ли,
Стал бы весел мой взгляд, стал бы я преж­ним опять.
Если гнев свой смяг­чит пора­же­ний не знаю­щий Цезарь,
Сно­ва тебе пода­рю пол­ную радо­сти песнь.
Стих мой бывал шалов­лив — шалов­ли­вым он боль­ше не будет,
Хва­тит того, что меня он уж одна­жды сгу­бил.
Буду я петь лишь о том, что одоб­рит Цезарь, — но ссыл­ку
Пусть облег­чит мне и даст хоть от сар­ма­тов уйти!
Впро­чем, могут ли быть мои не печаль­ны­ми книж­ки?
Что, кро­ме флей­ты, зву­чать может над пра­хом моим?
Ска­жешь: луч­ше бы ты тер­пел невзго­ды в мол­ча­нье,
Скрыл без­мол­вьем глу­хим то, что постиг­ло тебя.
Зна­чит, тре­бу­ешь ты, чтобы сто­на не вырва­ла пыт­ка,
Чтобы сле­зы не про­лил ранен­ный тяж­ко боец.
Сам Фала­рид раз­ре­шил вопить в Перил­ло­вой меди,
Чтобы мыча­ньем зву­чал вопль этот в пасти быка.
Не рас­сер­дил­ся Ахилл, увидев сле­зы При­а­ма, —
Ты ж мне рыдать не велишь, жесто­ко­серд­ней вра­га.
Сде­ла­ли дети Лето оди­но­кой и сирой Нио­бу,
Но, чтобы слез не лила, ей при­ка­зать не мог­ли.
Жало­ба Прок­ны вовек и стон Аль­ци­о­ны не смолк­нут —
Зна­чит, не зря мы хотим горе сло­ва­ми излить.
Вот поче­му Фил­ок­тет в холод­ной лем­нос­ской пеще­ре
Ска­лы тре­во­жил не раз, сетуя вслух на судь­бу.
Душит стес­нен­ная боль, все боль­ше в груди рас­ка­ля­ясь,
Силой ее пода­вив, мно­жим мы силу ее.
Так что ко мне снис­хо­ди­те­лен будь — иль оставь мои книж­ки,
Если, чита­тель, тебе то, что мне в поль­зу, пре­тит.
Но поче­му бы они мог­ли пре­тить хоть кому-то?
Раз­ве от них постра­дал кто-нибудь, кро­ме меня?
Пло­хи, согла­сен, сти­хи; но кто их читать застав­ля­ет?
Брось их, если они разо­ча­ру­ют тебя.
Я их не прав­лю; но ты не забудь, где они созда­ва­лись, —
Пра­во, они не гру­бей роди­ны дикой сво­ей.
Рим не дол­жен рав­нять меня со сво­и­ми пев­ца­ми,
А меж сар­ма­тов, поверь, буду и я даро­вит!
Сла­ва к тому же меня не пре­льща­ет, меж тем как неред­ко
Гром­кой мол­вы похва­ла шпо­ры талан­ту дает.
Я не хочу, чтобы дух мой зачах меж тре­вог посто­ян­ных,
Что, несмот­ря на запрет, одоле­ва­ют его.
Вот для чего я пишу. А зачем посы­лаю, ты спро­сишь,
Эти сти­хи? Хоть так с вами побыть я хочу.

2.

Все ли еще, когда с Пон­та пись­мо при­не­сут, ты блед­не­ешь,
Все ли вскры­ва­ешь его сла­бой, дро­жа­щей рукой?
Зря ты боишь­ся: теперь я здо­ров, и тще­душ­ное преж­де
Тело, кото­ро­му труд был непо­си­лен любой,
Здесь не сда­ет: укре­пи­ла его при­выч­ка к лише­ньям, —
Или на бо́льшую хворь в ссыл­ке досу­га мне нет?
Толь­ко душа боль­на, ей вре­мя сил не вер­ну­ло,
Все еще мучит ее та же, что преж­де, тос­ка.
Думал я: дли­тель­ный срок затя­нуть­ся помо­жет руб­ца­ми
Ранам — а раны болят, буд­то я ранен вче­ра.
Зна­чит, дав­ность целить одни лишь цара­пи­ны может,
Язва чуть глуб­же — ее лишь рас­трав­ля­ют года.
Чуть ли не десять лет Пеан­та сын от ужа­ла
Шею раздув­шей змеи раной зло­вон­ной стра­дал.
Телеф бы вовсе погиб, безыс­ход­ным исто­чен неду­гом,
Если б нанес­шей удар не был рукою спа­сен.
Я о том же молю: если нет на мне пре­ступ­ле­нья,
Ранив­ший пусть облег­чить раны захо­чет мои.
Пусть бы, доволь­ст­ву­ясь мук моих непол­ною мерой,
Он из пучи­ны отвел малую долю воды.
Сколь­ко бы горе­чи он ни уба­вил, оста­нет­ся мно­го,
Каре будет любой часть моей кары рав­на.
Сколь­ко роз в цвет­ни­ках, сколь­ко рако­вин есть у при­бре­жий,
Сколь­ко зерен таит сон наве­ваю­щий мак,
Сколь­ко зве­рей по лесам и пла­ву­чих рыб под водою,
Сколь­ко режут кры­лом воздух подат­ли­вый птиц,
Столь­ко я тягот терп­лю; пытать­ся все их исчис­лить —
Все рав­но что вести счет ика­рий­ским вол­нам.
Пусть умол­чу о бедах в пути, об опас­но­стях в море
И о под­няв­ших мечи мне на поги­бель руках —
Вар­вар­ский край, у гра­ниц необъ­ят­но­го мира лежа­щий,
Дер­жит меня средь вра­гов, плот­но сжи­маю­щих круг.
Место сме­ни­ли бы мне — ведь ни в чьей непо­ви­нен я кро­ви, —
Если б твой долг предо мной выпол­нен был до кон­ца.
Бог, на кото­ром все могу­ще­ство дер­жит­ся Рима,
Часто, вра­гов победив, к ним мило­сер­ден бывал.
Что же колеб­лешь­ся ты? Попро­си — опас­но­сти нету:
В мире бес­край­нем всех крото­стью Цезарь затмил.
Что же мне делать, увы? Отсту­па­ют­ся те, кто всех бли­же!
С шеи хочешь и ты сло­ман­ный сбро­сить ярем?
Где уте­ше­нье най­ти сре­ди бед? Куда мне подать­ся?
Яко­ря нет, чтоб в отлив лод­ку мою удер­жать!
Сам при­па­ду к алта­рю враж­деб­но­го бога, увидишь!
Ведь обни­маю­щих рук не отвер­га­ет алтарь.
К даль­ним изда­ли я боже­ствам взы­ваю с моль­бою,
Если с Юпи­те­ром нам, смерт­ным, дано гово­рить.
Ты, о дер­жа­вы судья! Хра­ня тебя, боги явля­ют
Нам попе­че­нье свое об Авзо­ний­ской зем­ле!
Истин­ный образ, кра­са с тобой рас­цвет­ше­го Рима,
Муж, чье вели­чье рав­но миру под вла­стью тво­ей!
Доль­ше живи на зем­ле, хоть эфир по тебе и тос­ку­ет,
И не спе­ши воз­не­стись к звездам, суж­ден­ным тебе!
Лишь об одном я молю: убавь хоть на малую долю
Мол­нию! Чтобы карать, хва­тит остат­ка ее.
Был уме­рен твой гнев: ты оста­вил мне жизнь, сохра­нил мне
Все граж­да­ни­на пра­ва, име­ни я не лишен,
Не пере­шло досто­я­нье к дру­гим, и сло­во ука­за
Не поз­во­ля­ет мою участь изгна­ни­ем звать.
Этих стра­шил­ся я кар, пола­гая, что все заслу­жил я,
Но ока­зал­ся твой гнев лег­че про­ступ­ков моих.
Ты уда­лить­ся велел, к при­пон­тий­ским напра­вить­ся паш­ням,
Мча­щей­ся в ссыл­ку кор­мой скиф­скую резать вол­ну.
Этот при­каз и при­вел меня в край, безот­рад­ный для взгляда,
Где под мороз­ной звездой берег Евк­син­ский лежит.
Мучит меня здесь боль­ше все­го не все­гдаш­няя сту­жа,
Не обо­жжен­ный седым холо­дом сте­пи про­стор,
Даже не то, что латынь устам дика­рей незна­ко­ма
И что над гре­че­ским верх выго­вор гетов берет, —
Но что плот­ным коль­цом меня окру­жа­ют сра­же­нья,
Что и за тес­ной сте­ной труд­но спа­стись от вра­гов.
Есть пере­ми­рья порой — не быва­ет надеж­но­го мира:
То напа­да­ют на нас, то напа­де­нья мы ждем.
Толь­ко отсюда бы прочь — пусть хотя бы в Зан­клей­ском про­ли­ве
Воды Харибды меня к водам сти­гий­ским умчат,
Пусть хоть на Этне в огне я буду сго­рать тер­пе­ли­во,
Пусть хоть лев­кад­ский бог в море пото­пит меня.
Кары про­шу — но дру­гой! Я стра­дать и даль­ше согла­сен,
Но без­опас­нее край мне для стра­да­нья назначь!

3.

Нын­че — тот день, когда (если в днях я со сче­та не сбил­ся)
Пра­вят поэты, о Вакх, твой еже­год­ный обряд:
В празд­нич­ных све­жих вен­ках из души­стых цве­тов осу­ша­ют
Чаши с напит­ком тво­им и вели­ча­ют тебя.
Пом­ню, слу­ча­лось и мне, покуда судь­ба поз­во­ля­ла,
Гостем, угод­ным тебе, с ними бывать на пирах.
Ну а теперь бере­га, где сар­мат сосед­ст­ву­ет с гетом,
Дер­жат меня вда­ле­ке под кино­сур­ской звездой.
Жизнь, кото­рую я про­во­дил без забот и без тягот,
Зная лишь сла­дост­ный труд в хоре сестер Пиэ­рид,
Ныне средь гет­ских мечей вла­чу на дале­кой чуж­бине,
Вынес­ши мно­го невзгод на море и на зем­ле.
Слу­чай сгу­бил ли меня иль богов раз­гне­ван­ных воля,
Иль при рож­де­нье ко мне Пар­ка суро­ва была,
Дол­жен ты был все рав­но сво­ей боже­ст­вен­ной силой
Помощь поэту подать, чту­ще­му свя­то твой плющ,
Или же что изре­кут над судь­бою власт­ные сест­ры,
То недо­ступ­но уже воле богов осталь­ных?
Сам по заслу­гам ты был воз­не­сен к твер­ды­ням эфи­ра,
Но и тебе этот путь сто­ил нема­лых трудов.
В горо­де ты не остал­ся род­ном, но в край засне­жен­ный
К мар­со­лю­би­вым про­ник гетам, к стри­мон­ским стру­ям,
Через Пер­сиду про­шел, через Ганг широ­ко­те­ку­щий,
Вплоть до рек, что поят смуг­лый индий­цев народ.
Два­жды такое тебе, рож­ден­но­му два­жды, суди­ли
Пар­ки, кото­рые нам нить роко­вую прядут.
Вот и меня, коль не грех себя упо­до­бить бес­смерт­ным,
Жре­бий желез­ный гне­тет и отяг­ча­ет мне жизнь.
Пал я не лег­че, чем тот пол­ко­во­дец хваст­ли­вый, кото­рый
Был Гро­мо­верж­ца огнем сбро­шен с фиван­ской сте­ны.
Ты, услы­хав, что певец повер­жен мол­нией быст­рой,
Мог бы его пожа­леть, вспом­нив Семе­лы судь­бу,
Мог бы ска­зать, оглядев вкруг тво­ей свя­ты­ни поэтов:
«Что-то меж наших жре­цов недо­ста­ет одно­го».
Доб­рый Либер, спа­си — и пусть лоза отяг­ча­ет
Вязы, пусть будет гроздь пья­но­го сока пол­на,
Пусть под немолч­ный удар тим­па­на вслед за тобою
Вме­сте с вак­хан­ка­ми мчит рез­вый сати­ров народ,
Пусть тяже­лей при­да­вит зем­ля остан­ки Ликур­га,
Пусть и за гро­бом Пен­фей кару несет поде­лом,
Пусть мер­ца­ет вовек и все затме­ва­ет созвез­дья
В небе горя­щий венец крит­ской супру­ги тво­ей.
К нам, пре­крас­ный, сой­ди, облег­чи невзго­ды и беды,
Вспом­ни о том, что все­гда был я в чис­ле тво­их слуг!
Свя­за­ны все боже­ства меж собою обще­ньем. Попро­буй
Волей сво­ей изме­нить Цеза­ря волю, о Вакх!
Так­же и вы, о трудов сото­ва­ри­щи наших, поэты,
Бла­го­че­сти­во под­няв чаши, моли­тесь за нас!
Пусть из вас хоть один, назвав­ши имя Назо­на,
Сле­зы сме­ша­ет с вином, кубок поста­вит на стол,
Ваши ряды оглядит, о ссыль­ном вспом­нит и ска­жет:
«Где он, тот, без кого хор наш непо­лон, — Назон?»
Сде­лай­те так, коль от вас заслу­жил я люб­ви доб­ротою,
Если мой суд не бывал вашим в обиду сти­хам,
Если, долж­ную дань возда­вая тво­ре­ни­ям древ­них,
Я не ниже ценил Музу новей­ших вре­мен.
Пусть, если мож­но, все­гда сре­ди вас мое имя пре­будет,
И да помо­жет вам всем пес­ни создать Апол­лон!

4.

Я, Назо­на пись­мо, с бере­гов яви­лось Евк­син­ских,
Как уста­ло я плыть, как я уста­ло идти!
Мне он, пла­ча, ска­зал: «Тебе доз­во­ле­но видеть
Рим; о, насколь­ко твоя доля счаст­ли­вей моей!»
С пла­чем меня он писал, а когда запе­ча­ты­вал, пер­стень
С кам­нем рез­ным не к устам — к мок­рым щекам под­но­сил.
Кто захо­чет спро­сить о при­чине тос­ки, тот, навер­но,
Солн­це попро­сит себе в сол­неч­ный день пока­зать,
Тот не увидит лист­вы в дубо­вом лесу, не заме­тит
Мяг­кой тра­вы на лугу, в пол­ном пото­ке — воды,
Тот уди­вит­ся, о чем При­ам над Гек­то­ром пла­чет,
Стонет о чем Фил­ок­тет, ранен­ный жалом змеи.
Дай-то бог, чтоб Назон не опла­ки­вал боль­ше при­чи­ну
Скор­би сво­ей, чтоб его пере­ме­нил­ся удел!
Сно­сит он меж­ду тем невзго­ды с долж­ным тер­пе­ньем,
С силой не рвет­ся с узды, как необъ­ез­жен­ный конь,
И упо­ва­ет, что гнев боже­ства бес­ко­неч­ным не будет,
Ибо вину за собой зна­ет, не умы­сел злой.
Он вспо­ми­на­ет о том, како­во мило­сер­дие бога, —
Ведь мило­сер­дье свое бог и на нем пока­зал:
Если иму­ще­ство он сохра­нил, граж­да­ни­ном остал­ся,
Если он жив до сих пор — все это бога дары.
Ну а в серд­це его, если мне хоть немно­го ты веришь,
Ты живешь, из дру­зей самый ему доро­гой.
Он Эгидом тебя и спут­ни­ком стран­ст­вий Оре­ста,
Мене­ти­а­дом зовет и Еври­а­лом сво­им,
И по отчизне сво­ей, по все­му, что утра­тил с отчиз­ной,
Хоть и нема­ло утрат, друг твой тос­ку­ет не так,
Как по тебе, по тво­ем лице и взо­ре, кото­рый
Сла­ще меда ему в сотах атти­че­ских пчел.
Часто он и сей­час зло­счаст­ные дни вспо­ми­на­ет,
Жалу­ясь горь­ко, что смерть рань­ше тех дней не при­шла:
Все, зара­зить­ся боясь бедой вне­зап­ной, бежа­ли,
В дом под уда­ром никто даже вой­ти не хотел,
Ты же, он пом­нит, при нем средь немно­гих вер­ных остал­ся,
Если немно­ги­ми звать мож­но дво­их иль тро­их.
Он, хоть и был оглу­шен, не утра­тил чувств и заме­тил,
Что о несча­стье его с ним ты скор­бишь наравне.
Он вспо­ми­на­ет все­гда твой взгляд, сло­ва и сте­на­нья,
Сле­зы, кото­рые ты лил у него на груди:
Так и его ты уте­шить сумел, и нашел облег­че­нье
Сам (в уте­ше­ни­ях ты так же нуж­дал­ся, как он).
Друг твой за это тебе обе­ща­ет и память, и вер­ность,
Будет ли видеть свет, будет ли в зем­лю зарыт.
Жиз­нью тво­ей, как сво­ей, он с тех пор посто­ян­но кля­нет­ся,
Ибо твоя для него ста­ла доро­же сво­ей.
Чув­ст­ву­ет он бла­го­дар­ность спол­на за все, что ты сде­лал,
Так что не пашут твои берег пес­ча­ный быки.
Толь­ко о ссыль­ном все­гда ты заботь­ся! Он сам не попро­сит,
Зная тебя хоро­шо, — я же могу попро­сить.

5.

День рож­де­нья моей гос­по­жи при­выч­но­го дара
Тре­бу­ет — так при­сту­пи к жерт­ве свя­щен­ной, рука!
Может быть, так про­во­дил когда-то и отпрыск Лаэр­та
День рож­де­нья жены где-то у края зем­ли.
Все наши беды забыв, пусть во бла­го язык мой веща­ет,
Хоть разу­чил­ся, боюсь, мол­вить бла­гие сло­ва.
Плащ наде­ну, какой лишь раз в году наде­ваю,
Пусть его белиз­на с долей моей не в ладу.
Надо зеле­ный алтарь сло­жить из све­же­го дер­на,
Тихо горя­щий огонь пусть опо­я­шет цве­ты.
Ладан подай мне, слу­га, чтобы ста­ло пла­мя пыш­нее,
И воз­ли­я­ний вино пусть на огне заши­пит.
Слав­ный рож­де­ния день, хоть я от нее и дале­ко,
Свет­лым сюда при­хо­ди, будь непо­хо­жим на мой!
Если моей гос­по­же суж­де­на была горь­кая рана,
Пусть зло­клю­че­ний моих хва­тит с нее навсе­гда.
Пусть корабль, выше сил настра­дав­ший­ся в кач­ках жесто­ких,
Ныне свой путь осталь­ной морем спо­кой­ным прой­дет.
Пусть весе­лит­ся она на дом свой, на дочь, на отчиз­ну —
Хва­тит того, что один радо­стей этих лишен.
Если люби­мый муж при­нес ей толь­ко несча­стье,
Пусть у нее в осталь­ном будет без­об­лач­на жизнь.
Жить про­дол­жай и люби — поне­во­ле изда­ли — мужа,
И да бегут чере­дой дол­гие годы твои,
Я бы к тво­им при­ба­вил свои, но боюсь, что при этом
Участь твою зара­зит, слов­но неду­гом, мой рок.
В жиз­ни невер­но ничто. Кто мог бы поду­мать, что ныне
Этот свя­щен­ный обряд буду меж гетов тво­рить?
Но посмот­ри, как дымок, кото­рым ладан курит­ся,
Вдаль, к ита­лий­ским кра­ям, впра­во отсюда летит.
Чув­ство, ста­ло быть, есть в облач­ках, огнем порож­ден­ных, —
Мчат­ся неда­ром они от бере­гов тво­их, Понт.
Так же неда­ром, когда все­на­род­но жерт­вы при­но­сят
Бра­тьям, друг дру­га в бою брат­ской сра­зив­шим рукой,
Сам с собой во враж­де, как буд­то по их заве­ща­нью,
Чер­ный на две струи делит­ся дым над огнем.
Пом­ню, я рань­ше счи­тал невоз­мож­ным подоб­ное диво,
Бат­тов казал­ся внук лжи­вым свиде­те­лем мне;
Ныне я верю все­му: я вижу, как от Мед­ведиц
Ты, разум­ный дымок, пра­вишь к Авзо­нии путь.
Вот он, сия­ю­щий день! Когда б не настал он когда-то,
Я бы в горе моем празд­ни­ка век не видал.
Доб­лесть в тот день роди­лась — геро­инь достой­ная доб­лесть:
Той, чей Эети­он, той, чей Ика­рий отец.
Чест­ность яви­лась с тобой, бла­го­нра­вье, стыд­ли­вость и вер­ность,
Толь­ко радость одна не роди­лась в этот день.
Вме­сто нее — и заботы, и труд, и удел, недо­стой­ный
Нра­вов таких, и тос­ка вдо­вья при муже живом.
Так, но доб­лесть души, зака­лен­ная опы­том бед­ст­вий,
Слу­чай снис­кать хва­лу видит в несча­стье любом.
Если бы храб­рый Улисс не столь­ко стра­дал, Пене­ло­па,
Жен­ское сча­стье познав, слав­ною стать не мог­ла б.
Если бы муж с победой вошел в Эхи­о­но­ву кре­пость,
Вряд ли Евад­ну мог­ли даже на родине знать.
И поче­му лишь одну из рож­ден­ных Пели­ем сла­вят?
Толь­ко у этой одной был несчаст­лив­цем супруг.
Если бы пер­вым дру­гой сту­пил на берег тро­ян­ский,
Про Лаода­мию что повест­во­вать бы мог­ли?
Так же — но луч­ше бы так! — и твоя не узна­лась бы вер­ность,
Если бы парус мой мчал ветер попут­ный все­гда.
Веч­ные боги! И ты, чье место меж ними, о Цезарь, —
Но лишь когда пре­взой­дешь стар­ца пилос­ско­го век, —
Не за себя я молю; винюсь, постра­дал я за дело —
Сжаль­тесь над горем ее, нет за невин­ной вины.

6.

Зна­чит, и ты, кто рань­ше моей был в мире надеж­дой,
Кто мне убе­жи­щем был, при­ста­нью был сре­ди бурь,
Зна­чит, от преж­них забот о дру­ге и ты отсту­пил­ся,
Сбро­сить и ты поспе­шил дол­га и вер­но­сти груз?
Ношей тяже­лой я стал, при­знаю, — так не надоб­но было
Брать ее с тем, чтобы с плеч в труд­ное вре­мя сва­лить.
Как же ты, Пали­нур, сре­ди волн корабль покида­ешь?
Стой! Пусть вер­ность твоя будет искус­ству рав­на.
Вспом­ни: в жесто­ких боях лег­ко­мыс­ли­ем Авто­медон­та,
Вож­жи бро­сав­ше­го вдруг, был ли обма­нут Ахилл?
Взяв­шись лечить, уж не мог Пода­ли­рий оста­вить боль­но­го
И, посу­лив, не подать помощь искус­ст­вом сво­им.
Луч­ше в дом не пустить, чем выгнать из дому гостя;
Пусть при­няв­ший меня будет алтарь неру­шим.
Взял ты спер­ва меня одно­го под охра­ну — и дол­жен
Вер­ность отныне хра­нить мне и реше­ньям сво­им,
Если я вновь не успел про­ви­нить­ся и новым про­ступ­ком,
Сам не знаю каким, веру твою обма­нуть.
Пусть с этих губ, устав­ших дышать сар­мат­ским моро­зом,
Вздох послед­ний сле­тит в час, вожде­лен­ный дав­но,
Преж­де чем серд­це твое от обиды застав­лю я сжать­ся,
Чем по сво­ей вине ста­ну недо­рог тебе.
Нет, жесто­кость судь­бы не настоль­ко меня при­тес­ня­ет,
Чтобы от дол­гих невзгод я повредил­ся в уме;
Ну, а пред­ставь, что сошел я с ума: так не часто ль Пила­да
Сын Ага­мем­но­на мог сло­вом обидеть дур­ным?
Мог и уда­рить его — и это похо­же на прав­ду, —
Но оста­вал­ся Пилад с дру­гом, чтоб долг выпол­нять.
Общее толь­ко одно у счаст­ли­вых и у несчаст­ных:
То, что и тем и дру­гим люди хотят уго­дить.
Путь усту­па­ют слеп­цу и тому, кто вну­ша­ет почте­нье
Тогой с пур­пур­ной кай­мой, сви­той, пуч­ка­ми лозы.
Ты не жале­ешь меня — так над уча­стью сжаль­ся моею:
Пра­во же, боль­ше ничей в ней не поме­стит­ся гнев.
Самую малость возь­ми от невзгод моих, самую малость —
То, что мне ста­вишь в вину, будет ничтож­но пред ней.
Сколь­ко стеб­лей камы­ша укра­ша­ет рвы на болотах,
Сколь­ко на Гиб­ле цве­тов, сколь­ко там пчел по цве­там,
Сколь­ко по узким ходам в под­зем­ные жит­ни­цы сно­сят
Зерен впрок муравьи, рыща за ними везде, —
Столь­ко несча­стий меня обсту­па­ет тес­ной тол­пою:
Верь мне, что в жало­бах я все и назвать не смо­гу.
Если же кто-то сочтет, что мало их — пусть под­ли­ва­ет
Воду в пучи­ну морей, на берег сып­лет песок.
Так что обиду сдер­жи, само­лю­бие нын­че не в пору,
Лод­ку мою, я про­шу, не покидай сре­ди волн.

7.

Перед тобою пись­мо, из мест при­шед­шее даль­них,
Обла­сти, где широ­ко в море вли­ва­ет­ся Истр.
Если при­ят­но живешь и при этом в доб­ром здо­ро­вье,
Зна­чит, и в жиз­ни моей все-таки радо­сти есть.
Если же ты про меня, как обыч­но, спро­сишь, мой милый, —
Так дога­да­ешь­ся сам, если я даже смол­чу.
Я несчаст­лив, вот весь и отчет о моих зло­клю­че­ньях.
То же слу­чит­ся с любым, вызвав­шим Цеза­ря гнев.
Что за народ про­жи­ва­ет в краю Томи­тан­ском, какие
Нра­вы люд­ские кру­гом, вер­но, захо­чешь узнать.
Хоть в насе­ле­нье стра­ны пере­ме­ша­ны гре­ки и геты,
Неза­ми­рен­ные все ж геты при­мет­ней в быту.
Мно­го сар­мат­ско­го здесь и гет­ско­го люда увидишь —
Знай по про­сто­рам степ­ным ска­чут туда и сюда.
Нет сре­ди них нико­го, кто с собой не имел бы кол­ча­на,
Лука и стрел с ост­ри­ем, смо­чен­ным ядом змеи.
Голос сви­реп, угрю­мо лицо — насто­я­щие Мар­сы!
Ни боро­ды, ни волос не под­стри­га­ет рука.
Дол­го ли рану нанесть? Посто­ян­но их нож нагото­ве —
Сбо­ку при­ве­сив, ножи каж­дый тут носит дикарь.
Вот где поэт твой живет, об уте­хах люб­ви поза­быв­ший,
Вот что он видит, мой друг, вот что он слы­шит, увы!
Пусть оби­та­ет он здесь, но хоть не до смерт­но­го часа,
Пусть не вита­ет и тень в этих про­кля­тых местах!
Пишешь, мой друг, что у вас испол­ня­ют при пол­ных теат­рах
Пляс­ки под пес­ни мои и апло­ди­ру­ют им.
Я, как извест­но тебе, нико­гда не писал для теат­ра,
К руко­плес­ка­ньям тол­пы Муза моя не рва­лась.
Все же отрад­но, что там поза­быть об изгнан­ни­ке вовсе
Что-то меша­ет и с уст имя сле­та­ет мое.
Вспом­ню, сколь­ко мне бед при­нес­ли зло­по­луч­ные пес­ни, —
Их и самих Пиэ­рид я про­кли­наю порой;
Лишь про­кля­ну — и пой­му, что жить без них я не в силах,
И за стре­лою бегу, крас­ной от кро­ви моей.
Так от эвбей­ских пучин постра­дав­шие толь­ко что гре­ки
Сме­ло реша­ют­ся плыть по кафа­рей­ским вол­нам.
Не для похвал я пишу, трудясь по ночам, не для дол­гой
Сла­вы — полез­ней теперь имя негром­кое мне.
Дух укреп­ляю трудом, от сво­их отвле­ка­юсь стра­да­ний
И тре­вол­не­нья свои в сло­во пыта­юсь облечь.
Что же мне делать еще оди­но­ко­му в этой пустыне?
Что же еще сре­ди мук мне облег­че­ние даст?
Как посмот­рю я вокруг — уны­лая мест­ность, навряд ли
В мире най­дет­ся еще столь же без­ра­дост­ный край.
А на людей погля­жу — людь­ми назо­вешь их едва ли.
Злоб­ны все как один, звер­ст­ву­ют хуже вол­ков.
Им не стра­шен закон, спра­вед­ли­вость попра­ло наси­лье,
И пра­во­су­дье лег­ло мол­ча под воин­ский меч.
В сту­жу им мало теп­ла от про­стор­ных шта­нин и овчи­ны,
Страш­ные лица у них воло­сом сплошь зарос­ли.
Лишь кое-кто сохра­нил остат­ки гре­че­ской речи,
Но оди­чал ее звук в вар­вар­ских гет­ских устах.
Ни чело­ве­ка здесь нет, кто бы мог пере­дать по-латы­ни
Наи­про­стей­шую мысль в наи­про­стей­ших сло­вах.
Сам я, рим­ский поэт, неред­ко — про­сти­те, о Музы! —
Употреб­лять при­нуж­ден здеш­ний сар­мат­ский язык.
Совест­но, все ж при­зна­юсь: по при­чине дол­гой отвыч­ки
Слов латин­ских порой сам отыс­кать не могу.
Вер­но, и в книж­ке моей обо­ротов нема­ло пороч­ных,
Но отве­ча­ет за них не чело­век, а стра­на.
Но, чтобы я, гово­ря, Авзо­нии речь не утра­тил,
Чтобы для зву­ков род­ных не оне­мел мой язык,
Сам с собой гово­рю, из забве­нья сло­ва извле­каю,
Вновь повто­ряю и вновь этот зло­ве­щий урок.
Так я вла­чу свою жизнь, раз­вле­каю уны­лую душу,
Так отре­шаю себя от созер­ца­ния бед.
В пес­нях ста­ра­юсь най­ти забве­ние бед­ст­вий, и если
Это­го труд мой достиг, то и доволь­но с меня.

8.

Я не настоль­ко пал и повер­жен­ный, чтоб ока­зать­ся
Ниже тебя, ибо нет ниже тебя ниче­го.
Из-за чего на меня ты злоб­ст­ву­ешь, под­лый, глу­мишь­ся
Гнус­но над тем, что и сам мог бы, как я, испы­тать?
И не смяг­чи­ли тебя ни кру­ше­нье мое, ни стра­да­нья,
Хоть обо мне и зверь хищ­ный запла­кать бы мог?
Или тебя не стра­шит ни спесь, ни зависть Фор­ту­ны,
Что на сво­ем коле­се веч­но подвиж­ном сто­ит?
Мще­нье Рам­ну­сии всех, кто его заслу­жил, насти­га­ет —
Что ж ты, коле­ном на грудь, жизнь попи­ра­ешь мою?
Некто сме­ял­ся при мне над кру­ше­нья­ми — тут же и канул,
Я же ска­зал: «Нико­гда не были вол­ны умней!»
Тот, кто при­вык бед­ня­кам в про­пи­та­нье отка­зы­вать жал­ком,
Часто впо­след­ст­вии сам на пода­я­нья живет.
Бро­дит боги­ня судь­бы, то туда, то сюда поспе­шая,
На ногу лег­кой нель­зя дол­го на месте сто­ять.
Часто она весе­ла, а часто лицо ее кис­ло,
И посто­ян­на она в непо­сто­ян­стве одном.
Цвел в свое вре­мя и я, но цве­ток ока­зал­ся непро­чен,
То лишь соло­мы сухой крат­кая вспыш­ка была.
Но, чтоб не всей душой ты испы­ты­вал звер­скую радость,
Знай, что смяг­чить боже­ство я не утра­тил надежд,
Ибо про­вин­ность моя не дошла до гра­ниц зло­де­я­нья
И навлек­ла на меня толь­ко позор — не враж­ду,
Ибо в про­стер­шем­ся вширь от восто­ка до запа­да мире
Тот, кто власт­ву­ет им, всех мило­сер­дьем затмил.
Пусть у него ниче­го не достичь, упо­вая на силу, —
Мяг­кое серд­це его скром­ным вни­ма­ет моль­бам.
Он по при­ме­ру богов, к кото­рым впредь при­об­щит­ся,
Даст отпу­ще­нье вины, даст и о боль­шем про­сить.
Если ты за год сочтешь пого­жие дни и нена­стья,
То убедишь­ся, что дней сол­неч­ных боль­ше в году.
Так пого­ди мое­му весе­лить­ся чрез­мер­но кру­ше­нью,
Луч­ше поду­май, что я тоже вос­пря­нуть могу,
Луч­ше поду­май, что ты, когда прин­цеп­са взо­ры смяг­чат­ся,
Будешь с доса­дой встре­чать в Гра­де весе­лый мой взор
Или что встре­чу тебя я за худ­шее сослан­ным дело, —
Это вто­рая моя, сле­дом за глав­ной, моль­ба.

9.

Если бы ты допу­стил, чтобы имя твое я поста­вил,
Как бы сто­я­ло оно часто в сти­хах у меня!
Пом­ня, как ты мне помог, лишь тебя бы я пел и стра­ни­цы
К книж­кам моим без тебя не при­бав­лял ни одной.
Чем я обя­зан тебе, узнал бы ско­ро весь Город,
Если утра­чен­ный мной Город чита­ет меня.
Как ты кроток и добр, и наш, и буду­щий знал бы
Век, если нашим сти­хам древни­ми стать суж­де­но,
Не пере­стал бы хва­лить тебя уче­ный чита­тель:
Тем, что поэта хра­нил, ты заслу­жил бы почет.
Пер­вый от Цеза­ря дар — что еще живу и дышу я;
После вели­ких богов вся бла­го­дар­ность — тебе.
Бог пода­рил мне жизнь, а ты мне жизнь сбе­ре­га­ешь;
Лишь попе­че­ньем тво­им дар не напра­сен его.
В дни, когда мно­гих вокруг или наша беда рас­пу­га­ла,
Или они пред­по­чли сде­лать испу­ган­ный вид,
Все с вер­ши­ны хол­ма на тонув­шую лод­ку гляде­ли,
Вплавь я спа­сал­ся — но мне не протя­ну­ли руки.
Полу­жи­во­го лишь ты из бур­ли­во­го выз­во­лил Стикса:
Если б не ты, не при­шлось мне бы теперь вспо­ми­нать.
Пусть дру­же­люб­ны к тебе все­гда будут боги и Цезарь;
Боль­шей моль­бы за тебя я не могу воз­не­сти.
Если бы ты раз­ре­шил, то труд мой в книж­ках искус­ных
В ярком бы све­те явил все, что ты сде­лал для нас.
Да и сей­час, хоть веле­но ей помал­ки­вать, Муза
Еле сдер­жа­лась моя, чтобы тебя не назвать.
Пес, поте­рян­ный след увидев тре­пет­ной лани,
Радост­но лает и рвет с силой тугой пово­док,
Рез­вый норо­ви­стый конь, до того как решет­ку откро­ют,
Бьет копы­том по ней, бьет­ся в нее голо­вой —
Так же и Музе моей нев­тер­пеж име­на твои гром­ко
Про­из­не­сти, хоть ее стро­гий указ и свя­зал.
Но, чтоб тебе не вредить, бла­го­дар­но­сти долг воз­вра­щая,
Буду я — страх поза­будь! — воле послу­шен тво­ей.
Вот если б счел ты, что мною забыт, я ослу­шать­ся мог бы,
А бла­го­дар­ным все­гда быть не пре­пят­ст­ву­ешь ты.
Так что пока животвор­ный свет (о, ско­рей бы угас он!)
Вижу я, буду слу­жить каж­дым дыха­ньем тебе.

10.

Три­жды на Ист­ре был лед с тех пор, как живу я у Пон­та,
Три­жды была твер­да моря Евк­син­ско­го гладь —
Мне же всё кажет­ся: я в раз­лу­ке с люби­мой отчиз­ной
Столь­ко же лет, сколь­ко брань с гре­ка­ми Троя вела.
Слов­но на месте сто­ит, так неспеш­но дви­жет­ся вре­мя,
Буд­то свер­ша­ет свой путь шагом замед­лен­ным год.
Солн­це­во­рот мне уже не сулит убав­ле­ния ночи,
Мне уже длин­но­го дня не сокра­ща­ет зима —
Вид­но, в ущерб мне сама при­ро­да вещей изме­ни­лась:
Все удли­ня­ет она в меру несча­стий моих.
Вре­ме­ни ход для людей оди­на­ков ли ныне, как преж­де,
Толь­ко ли к жиз­ни моей ста­ло жесто­ким оно
Здесь, где у моря живу, что про­зва­но лжи­во Евк­син­ским,
Скиф­ским при­бре­жьем пле­нен, истин­но мрач­ной зем­лей?
Дикие тут пле­ме­на — не счесть их! — вой­ной угро­жа­ют,
Мнят позор­ным они жить не одним гра­бе­жом.
Небез­опас­но вне стен, да и холм защи­щен нена­деж­но
Низ­кой непроч­ной сте­ной и кру­тиз­ною сво­ей.
Ты и не ждал, а вра­ги нале­та­ют хищ­ною ста­ей,
Мы не успе­ем взгля­нуть — мчат­ся с добы­чею прочь.
Часто в сте­нах кре­пост­ных, хоть ворота все­гда на запо­ре,
Стре­лы, суля­щие смерть, мы под­би­ра­ем с дорог.
Ред­ко реша­ет­ся кто обра­ба­ты­вать зем­лю; несчаст­ный
Пашет одною рукой, дер­жит ору­жье дру­гой.
В шле­ме игра­ет пас­тух на скреп­лен­ной смо­лою цев­ни­це,
Не перед вол­ком дро­жат овцы — боят­ся вой­ны.
Нас укреп­ле­нья едва защи­ща­ют, и даже внут­ри их,
Сме­ша­ны с гре­ка­ми, нас ско­пи­ща диких стра­шат.
Ибо живут сре­ди нас, безо вся­ко­го с нами раз­ли­чья,
Вар­ва­ры: ими домов боль­шая часть заня­та.
Пусть в них опас­но­сти нет, но они отвра­ти­тель­ны с виду
В шку­рах зве­ри­ных сво­их, с кос­ма­ми длин­ных волос.
Даже и те, кто себя от гре­ков счи­та­ет рож­ден­ным,
Пла­тье отцов поза­быв, носят, как пер­сы, шта­ны.
Меж­ду собою они гово­рят на здеш­нем наре­чье,
Я же дви­же­нья­ми рук мысль выра­жаю для них.
Сам я за вар­ва­ра здесь: понять меня люди не могут,
Речи латин­ской сло­ва глу­по­го гета сме­шат.
Вер­но, дур­ное при мне обо мне гово­рить не боят­ся,
Может быть, сме­ют меня ссыл­кой моей попре­кать.
Если кач­ну голо­вой, согла­ша­ясь иль не согла­ша­ясь,
Мне­нье мое все рав­но про­тив меня обра­тят.
Суд здесь непра­вый, при­бавь, — он жесто­ким вер­шит­ся ору­жьем,
И на суди­ли­щах меч тут же рас­пра­ву чинит.
Что же, Лахе­сида, мне, с моей суро­вой судь­бою,
Жесто­ко­сер­дая, ты нить не мог­ла обо­рвать?
Я лице­зре­нья лишен дру­зей и милой отчиз­ны,
Сетую горь­ко, что здесь, в скиф­ской зем­ле, зато­чен.
Тяж­ких две кары терп­лю. По заслу­гам лишил­ся я Гра­да,
В эту, быть может, стра­ну не по заслу­гам попал.
Что я, безу­мец, ска­зал? Я каз­ни смерт­ной досто­ин,
Еже­ли мной оскорб­лен Цезарь боже­ст­вен­ный сам!

11.

Сету­ет горь­ко пись­мо на то, что кто-то, с тобою
Ссо­рясь, посмел ска­зать: «Помни — изгнан­ник твой муж».
Горь­ко и мне, но не то, что судь­ба моя — повод к зло­сло­вью;
Я-то окреп и при­вык стой­ко зло­сча­стье тер­петь,
А что тебя, пусть и нехотя, я сты­дить­ся заста­вил,
Что за несчаст­но­го ты, вер­но, крас­не­ла не раз.
Серд­це скре­пи и тер­пи! Ведь было еще тяже­лее
В дни, когда Цеза­ря гнев отнял меня у тебя.
Но оши­ба­ет­ся тот, кто и счел, и ска­зал, что я изгнан:
Лег­че постиг­ла меня кара, хоть я вино­ват.
Самая худ­шая казнь — что ему я нанес оскорб­ле­нье.
Луч­ше бы преж­де того смерт­ный мой час насту­пил!
Мой рас­ша­тал­ся корабль, но ко дну не пошел, не раз­бил­ся:
Пусть и не в при­ста­ни он — дер­жит­ся все ж на воде.
Не был я жиз­ни лишен, ни богат­ства, ни прав граж­да­ни­на,
Хоть за поро­ки мои все поте­рять заслу­жил.
Зная, одна­ко, что чужд мой про­сту­пок умыс­ла зло­го,
Цезарь одно мне велел: отчий поки­нуть очаг.
Как и к дру­гим, кото­рых чис­ло и счесть невоз­мож­но,
Выс­шая власть боже­ства крот­кой яви­лась ко мне.
Сам нака­за­нье мое он зовет не изгна­ньем, а ссыл­кой:
Если таков судья, дело надеж­но мое.
Зна­чит, неда­ром тебя непре­стан­но, сколь­ко есть силы,
Сла­вят, Цезарь, мои — пло­хи ли, нет ли — сти­хи.
Молят не зря, чтобы в небо тебя не пус­ка­ли подоль­ше
Боги, поз­во­лив быть богом дале­ко от них.
Молит о том же народ; но как в море сбе­га­ют пото­ки,
Так же стре­мит­ся к нему и мел­ко­вод­ный ручей.
Ты же, кото­рый меня опо­ро­чил сло­вом «изгнан­ник»,
Участь мою отяг­чать име­нем лож­ным не смей!

12.

Ты сове­ту­ешь мне раз­ве­ять печаль сти­хотвор­ст­вом,
Чтобы постыд­ная лень дух не мог­ла одо­леть.
Труд­но испол­нить совет, ведь сти­хи — заба­ва счаст­ли­вых,
Мир и душев­ный покой неж­ным сти­хам пода­вай.
Гонят мою судь­бу поры­вы враж­деб­но­го вет­ра,
Долю, гор­ше моей, труд­но пред­ста­вить себе.
Ты бы хотел, чтоб При­ам тан­це­вал на сынов­них моги­лах,
Чтобы Нио­ба, сме­ясь, пела над пра­хом детей?
Дума­ешь, мне ниче­го не сто­ит от скор­би отвлечь­ся,
Мне, осуж­ден­но­му жить в ссыл­ке у гетов тупых?
Даже если мой дух укре­пить недю­жин­ной силой,
Как у того, кто погиб, зло­бой Ани­та гоним,
Пал бы ум все рав­но, испы­тав такое кру­ше­нье;
Силы лишен чело­век выне­сти гнев боже­ства.
Ста­рец, кого муд­ре­цом назвал дель­фий­ский ора­кул,
Вряд ли смог бы писать, будь он на месте моем.
Если б я мог забыть отчиз­ну и лица род­ные,
Если б я вытра­вить мог горечь утрат из ума,
Страх бы остал­ся и страх поме­шал бы сти­хам пре­да­вать­ся:
Всюду, куда ни пой­ди, рыщет бес­чис­лен­ный враг.
Кро­ме того, мой ум, изъ­еден­ный ржав­чи­ной дол­гой,
Смолк и едва ли теперь годен для новых трудов.
Если усерд­ный плуг не рых­лит пло­до­род­ное поле,
Поч­ва не даст ниче­го, кро­ме сухих сор­ня­ков.
Если в стой­ле коня слиш­ком дол­го дер­жать, он зачахнет
И на риста­нье при­дет к мете послед­ним из всех.
Если на суше сто­ит к воде при­вык­шая лод­ка,
Гниль и тре­щи­ны ей уни­что­же­ньем гро­зят.
Так не надей­ся, что я, кто и преж­де немно­го­го сто­ил,
Стать без уси­лий смо­гу рав­ным себе само­му.
Дол­го­тер­пе­нье мое до кон­ца уни­что­жи­ло силы
И без остат­ка сожгло преж­нюю бод­рость ума.
Если в руки беру таб­лич­ку — хоть эту, к при­ме­ру, —
Чтобы рас­ста­вить сло­ва в чет­кие строч­ки сти­ха,
Выжать могу из себя толь­ко то, что сей­час ты чита­ешь,
То, что достой­но вполне места, в кото­ром живу.
Надо доба­вить, что дух укреп­ля­ет гром­кая сла­ва
И пло­до­ви­тость душа чер­па­ет в жаж­де похвал.
Сла­ва и име­ни блеск и меня когда-то пре­льща­ли,
В пору, когда моих мачт буря еще не тряс­ла.
Не до того мне теперь, не сла­ва меня зани­ма­ет,
Мно­го бы я запла­тил, чтобы в без­вест­но­сти жить.
Если мне преж­де сти­хи уда­ва­лись, неужто при­ка­жешь
Сно­ва писать и велишь гнать­ся за сла­вой былой?
Девять сестер, за упрек мои сло­ва не сочти­те —
Были вы для меня глав­ной при­чи­ной беды.
Как попла­тил­ся Перилл, быка отли­вав­ший из брон­зы,
Так и «Нау­ка» моя мне обер­ну­лась бедой.
Луч­ше мне было б совсем разу­чить­ся сти­хо­сло­же­нью —
Тот, кто в море тонул, да убо­ит­ся воды!
Если сду­ру опять я зай­мусь этим гибель­ным делом,
Здесь, уж конеч­но, лег­ко все, что мне нуж­но, най­ду, —
Здесь, где не водит­ся книг, где никто меня слу­шать не станет,
Где не понять нико­му даже зна­че­ния слов.
Всюду чужая речь, зве­ри­ные, дикие зву­ки,
Воз­гла­сы ужа­са здесь слы­шишь на каж­дом шагу.
Кажет­ся, сам я уже вко­нец разу­чил­ся латы­ни:
Знаю сар­мат­ский язык, с гетом могу гово­рить.
Но не могу ута­ить: воз­дер­жа­нью суро­во­му в ссыл­ке
Не научи­лась еще тихая Муза моя.
Часто пишу я сти­хи, но их, про­чи­тав­ши, сжи­гаю.
Стынет куч­кой золы плод упраж­не­ний моих.
Боль­ше сти­хов не хочу, но пишу про­тив соб­ст­вен­ной воли
И пото­му пре­даю все сочи­не­нья огню.
Кро­шеч­ной доле сти­хов, кото­рые хит­рость иль слу­чай
Убе­рег­ли от огня, к вам уда­ет­ся дой­ти.
О, если б был поум­ней без­за­бот­ный учи­тель и преж­де
И дога­дал­ся сжечь строч­ки «Нау­ки» сво­ей!

13.

С гет­ских Назон бере­гов тебе жела­ет здо­ро­вья,
Если, что сам поте­рял, мож­но дру­го­му желать.
Дух мой боль­ной зара­зил осла­бе­лое тело неду­гом,
Чтобы и плоть не была в ссыл­ке сво­бод­на от мук.
Мно­го уж дней меня боли в боку жесто­ко тер­за­ют —
Или, быть может, зима лютой мне сту­жей вредит?
Но если ты здо­ров, то и мне при­бы­ва­ет здо­ро­вья,
Ибо кру­ше­нье мое ты лишь пле­чом под­пи­рал.
Ты, кто друж­бы залог мне вели­кий дал, охра­няя
Жизнь мою и пра­ва, как толь­ко мог и умел,
Ты оби­жа­ешь меня тем, что ред­ко пись­мом уте­ша­ешь.
Делом гото­вый помочь, в сло­ве отка­жешь ли мне?
Этот, молю, недо­ста­ток исправь — и боль­ше не будет
Ни одно­го на тво­ем теле пре­крас­ном пят­на.
Я бы тебя и силь­нее корил, когда б не слу­ча­лось,
Что, хоть и посла­но мне, не дохо­ди­ло пись­мо.
Дай-то бог, чтобы пени мои ока­за­лись напрас­ны,
И чтобы думал я зря, буд­то меня ты забыл.
Нет, конеч­но, все так, как молю я! Греш­но и поду­мать,
Что непре­клон­ный твой дух может себе изме­нить.
Рань­ше седая полынь в сте­пях у холод­но­го Пон­та,
Рань­ше на Гиб­ле тимьян вдруг пере­станет рас­ти,
Чем убедят меня в том, что о дру­ге ты боль­ше не пом­нишь:
Нити моей судь­бы ведь не настоль­ко чер­ны!
Все же ска­жу: бере­гись не таким, как есть, пока­зать­ся,
Чтобы отверг­нуть ты мог с лег­ко­стью лож­ный упрек.
Так же, как преж­де все­гда, про­во­ди­ли мы вре­мя в беседах,
Дол­гих таких, что и дня нам не хва­та­ло для них.
Пись­ма пус­кай теперь поне­сут без­молв­ные речи,
Чтобы рука и перо были заме­ной устам.
Так все и будет у нас, не сочти, что утра­тил я веру:
Хва­тит и несколь­ких строк, чтобы напом­нить тебе…
Так что поста­вить пора то, чем все кон­ча­ют­ся пись­ма,
Чтобы несхо­жей у нас участь была: будь здо­ров!

14.

Ты, жена моя, ты, кто меня само­го мне доро­же,
Видишь: тебе я воз­двиг памят­ник в книж­ках моих.
Мно­гое пусть отни­мет судь­ба у того, кто их создал, —
Но уж тебя мой талант сде­ла­ет слав­ной навек.
Будут читать о тебе, пока мои кни­ги чита­ют,
И на печаль­ном кост­ре вся ты не смо­жешь сго­реть.
Могут несчаст­ною счесть и тебя, если муж твой несча­стен,
Но и на месте тво­ем мно­гие быть захотят,
Будут, завидуя, звать тебя мно­гие жены счаст­ли­вой,
Хоть и на долю твою часть моих бед­ст­вий при­шлась.
Боль­ше я дать бы не мог, даже если бы дал и богат­ство:
К манам богат­ства с собой тень бога­ча не возь­мет.
Веч­ной сла­вы пло­ды — вот мой дар, из всех вели­чай­ший:
Этот дар от меня ты полу­чи­ла спол­на.
Вспом­ни: то, что лишь ты и защи­та моя, и опо­ра,
Мно­жа твои труды, мно­жит сто­крат­но почет,
Ибо мои не мол­чат уста об этом ни часа,
Так что долж­на быть гор­да мужа свиде­тель­ст­вом ты.
Стой­кою будь, чтоб его никто не мог опро­верг­нуть,
Свя­то мне вер­ность хра­ни, свя­то хра­ни и меня.
Был невредим я — тогда наре­ка­ний постыд­ных не зна­ла
И без­упреч­на была честь твоя — толь­ко лишь честь.
Ныне же все при­ло­жи доб­ро­де­те­ли к слав­но­му делу,
Бла­го откры­ли для них попри­ще беды мои.
Пра­вед­ной быть лег­ко, покуда ничто не меша­ет,
Долг, если нет пре­град, может жена выпол­нять.
Вот если бог про­гре­мел, а ты от гро­зы не бежа­ла,
Это и есть любовь, это и вер­ность и долг.
Та доб­ро­де­тель ред­ка, кото­рой не пра­вит Фор­ту­на,
Та, что при бег­стве ее так же твер­да на ногах.
Но, коль к награ­де дру­гой доб­ро­де­тель может стре­мить­ся,
Кро­ме себя самой, в пору несча­стий и бед,
Вре­мя измерь: ведь о ней мол­ва века­ми не молкнет;
Мир обой­ди: на нее всюду с вос­тор­гом глядят.
Видишь, такую хва­лу Пене­ло­пе вер­ность снис­ка­ла,
Что уже мно­го веков имя не меркнет ее;
Вспом­ни: поныне поют об Адме­та и Гек­то­ра женах,
Об Ифиа­де, со скал пря­нув­шей в пла­мя кост­ра;
Сла­ва поныне жива фила­кий­ской жены, чей отваж­ный
Муж сту­пить поспе­шил на или­он­ский песок.
Ты за меня не долж­на уми­рать, чтобы сла­вы добить­ся,
Более легок твой путь: будь лишь вер­на и люби.
Так я твер­жу не затем, что ты невер­на и не любишь:
Парус я став­лю, хотя плыл и на вес­лах корабль.
Если «делай» твер­дят тому, кто дела­ет, этим
Хва­лят, обо­д­рить хотят и одоб­ря­ют его.