Он в чащу вступает. И кланяясь в пояс,
рассказ раздвигает ольховую поросль,
где глубже походка и ближе дыханье,
где душит черемуха и обожанье,
но каждый глядится в свои зеркала
и ткет паутину земная хвала.
Он в чащу вступает. Но можно иначе:
раздвинулся горестный рот лягушачий,
кукушка тоскует и гибели просит,
но гибель чужую из горлышка бросит,
не бросит – доносит до верного дня.
И гуще брусничника гибель у пня.
Он в чащу вступает. Но душу живую
не время вести на тропинку кривую,
не время искать за ольхой и у елки,
не время сверять перелетные толки,
не время. И времени нет нигде.
И дело идет к потемневшей воде.
− Зачем мои очи еще не устали
водой размываться, сливаться в печали
в такие же очи – и, к ряби ревнуя,
искать отраженье, как душу живую?
По сжатым губам пробегает река.
Но женская стать у его двойника.
