В раздраженной праздности недуга,
исстрадавшись, всё издумав снова,
у тебя вся мысль ушла из круга,
общего, но каждому чужого.
Ты нашла родник живого слова.
Говоришь — и слышно до испуга
колыханье темного покрова,
кроющего души друг от друга.
Думает в тебе не мысль, а тело:
шея и спина, бока и пальцы.
Думать так — блаженство без предела.
Так судьбу и жизнь клянут страдальцы;
у поэтов радостно и смело
так родятся образы-скитальцы.
За чувственным расчетом
За чувственным расчетом
уж поднимается любовь
трепещущим и радостным полетом.
Так и в источнике, забившем вновь,
сперва несется муть по дну оврага,
а после льется искристая влага.
Почему, увидавши тебя
Почему, увидавши тебя,
я бесстыдно тебя пожелал…
Просто, грубо и ясно, как зверь,
как кобылу в степном табуне
жеребец застоялый желает…
Он вскочил на нее… Для него
безразлична она, но в ней есть
то что нужно ему, чтоб унять
разошедшейся похоти зуд…
Сам не знает он что… Что-то узкое, чтоб
там тереть напряженно свой член,
и он двигает задом, пока не попал…
Так и мне захотелось напасть на тебя
и задрать тебе юбки, совсем не смотря,
и искать, где бы мочь потереть
вплоть до боли напрягшийся член.
И искать прямо им, мимо им попадать
и забыть, что ты также живой человек,
и искать только щели меж ног…
и рычать, и стонать, мять и тискать тебя…
И с желаньем таким всё, что было кругом,
мне казалось нелепым и странным…
Для чего ты одна? Зачем говоришь?
Почему не подмять мне тебя под себя?
Что мешает? Ничто! Ты слабее меня…
Да, подмять и тереться быстрее, быстрей
и грубей, не смотря никуда…
А других я целую в священную щель,
и вдыхаю ее аромат и ценю
чуть заметное сжатие ног подо мной.
В широкой степи
На зеленой траве в широкой степи
Мальчик, лежа, пускает змея
И глядит за ним туда, где, белея,
Облака стоят… распластались…
Жаркое солнце мглою задернуло небо;
Змей занесся высоко, высоко;
Тепло; стоят облака, распластавшись;
Жаворонки звонко щебечут, поднявшись…
Мальчик лежит и глядит, глядит.
Петропавловский шпиц
Петропавловский шпиц и дворец рококо
и синеющий мост, далеко-далеко
унесенный неверностью мутного света…
Лебяжья канавка
Белая ночь. В неподвижной воде Лебяжьей канавки
Отразились деревья Летнего сада.
Вода так неподвижна, что ея вовсе не видно…
Видно только, что вниз растут деревья;
Ясно видны каждый листок, каждая ночка.
А дальше воздух, пустота, беспредельность…
И кажется, что дошел до края земли,
Кажется, что заглянул за землю.
К Lise Хохлаковой
Там где явишься ты на страницы романа,
я целую, замирая, страницы книги
и на сердце как давит что-то
и слезы просятся потечь из глаз…
Милая! Милая… Страшною скорбью
часто сжимается бедное сердце…
Ты идеал и на свете не встречу
я тебя, нет повторений нет в мире…
Для чего ж тогда жить… С беспрерывной тоскою
я читаю всё те же страницы
и скорблю, что художник умер раньше,
чем успел выполнить свой замысел…
Дальше ты должна была первою стать…
Я поэт — понимаю поэтов…
Я томлюсь безвозвратной тоской…
Оживи… Если б встретил тебя я…
Этот палец, придавленный дверью
Этот палец, придавленный дверью,
посиневший, и капельки крови,
из-под ногтя выдавленные, это
восклицание «подлая, подлая, подлая, подлая!»
Их ищу с напряженьем я в мире…
Для меня в них слились все стремленья,
все стремленья, позывы тех черных волнистых полос,
черных с красными искрами с серою мглою,
из крови приходящих в сознанье,
из крови и всех пропастей тела…
Они тянутся, блещут, и хочешь скользить.
Но возможность исполнить дает только палец,
только палец, придавленный дверью,
посиневший, и капельки крови.
Волненья, упреки, самолюбивые муки
Волненья, упреки, самолюбивые муки
и мысли, неприятные мысли
в томленьи немощи и липкой скуки,
шевелясь, проникли в сознанье, нависли.
И сознанье чуждо помнит их тщетность,
слившись само с безобразною сетью.
Одну прогонит, слабея, другую, третью
и снова та же ползет беспросветность.
Время
Часы стучат…Секунда выходит из мрака,
стукнет — и падает в мрак.
Я колеблюсь на острой верхушке волны;
сходящую воду я вижу, восходящую нет.
Часы стучат… Секунда выходит из мрака,
стукнет — и падает в мрак.
Летний сад
Мечтая, в полусне вдруг обернулся я
и увидал ее. Добра судьба моя!
Ее уже давно я в городе заметил,
на набережной раз в большой коляске встретил.
Она идет одна. Как хороша она,
как в ней спокойная развязанность видна.
Она, мне кажется, заметила и прежде
мое внимание… прошла… В ее одежде
широкой и простой, в походке молодой,
в манерах знатности воспитанной, простой,
так много милого. Она прошла и села.
Я тихо встал, прошел, смотря. Она хотела,
но не сумела скрыть волненья своего;
не недовольства, нет; хотя туман его
мелькнул у тонких губ и правильного носа.
И наклонилась вбок, но вслед взглянула косо.
Я до пруда дошел и повернул назад
и издали глядел, спокоен, прям и рад.
Она кругом смотреть старалась равнодушно;
взглянула на меня вдруг слишком простодушно…
я вспыхнул, а она, разгневавшись, носком
вскопнула мягкий грунт, посыпанный песком.
Я наискось присел, стянувши с рук перчатки.
Хватило такта в ней, чтоб не пуститься в прятки:
она не двинулась. Не отрывая глаз,
я всю ее следил, но видел только раз
вполне ее лицо — ах этот зонтик белый! —
на этом фоне мне лишь профиль потемнелый
достался, чтоб смотреть… но был красив и он.
Но тут, как назло мне, меж нас одна из бонн
пустилась в мяч играть с ребенком… и мелькали
и любоваться мне, противные, мешали.
Ушли они… зачем пускают их сюда!
Ах милая, как ты свежа и молода!
Ведь ты волнуешься и как мне это сладко.
Что? Вдруг встает она. Причесанная гладко
качнулась голова… ко мне идет она …
еще видны следы девического сна…
прошла… Я вслед смотрю за синею накидкой
и белым зонтиком. Но вот прополз улиткой
и заслонил ее какой-то генерал:
потом толпа детей. Вон снова замелькал
там белый цвет… исчез… Какая то старушка
полсела на скамью. С тройным раскатом пушка
дала о полдне весть, и, нежась теплотой,
перчатки натянув, и я иду домой.
Я стоял позади
Я стоял позади… Ты сидела и вдруг
ты глубоко, глубоко вздохнула
и когда поднялась твоя грудь,
то расширилось мягко открытое платье…
Грудь опала, а платье осталось… В пространство
между них заглянул я с надеждой…
и увидел и тень меж грудей
да и самые груди… начало их только…
Ты слегка шевельнулась и вздрогнули груди
о, что сделалось с кровью моей…
Голова потемнела… едва на ногах
устоял я, дрожа от желанья.
Дидактическая элегия
Дидактическая элегия о пристойном описанию Летнего сада стихе
Александрийский стих? Уж от него отвык
Мой в гибких новшествах изнеженный язык:
Но непременно мне его тягучесть надо,
Чтоб верно передать очарованье сада.
Он регулярный сад; к нему такой же стих.
Один и тот же дух спокойно веет в них:
Деревья из земли высокими рядами
Растут и тянутся печальными грядами,
И к югу каждое из них наклонено,
И на соседнее похоже, как одно.
Как саду этому идет ущерб осенний
И чуть начавшийся, больной расцвет весенний,
И как разъеденных, побитых статуй ряд
Уместен странно здесь… Как он ласкает взгляд!
Александрийский стих он так же ущемленный
И так же правильно и ровно разделенный
Соседством парных рифм, цезурой посреди,
Прошедшей красотой ложится на груди.
И сад и стих близки, родны они созданье
Времен, когда одно простое сочетанье
И строгость правильной и смеренной черты
Являлись истинным законом красоты.
Вернулся
Вернулся… Всё в Неве блестело,
Был ярок чистый небосклон.
Устало тело; тянет в сон.
Устало тело… ноют ноги…
Я лег, бессильно, мглисто рад.
Сменил тревоги сонный лад.
Разрушив себя, я познал человека
Разрушив себя, я познал человека,
познал его цельность и дивную прелесть…
Так верьте ж мне, люди, я право доверья
купил бесконечным ужасным страданьем…
Так верьте ж мне, люди, — и ты прежде всех!
Поверь, дорогая, что сладость познанья,
горька перед сладостью жизни наивной…
Поверь… Не губя своей жизни проверкой…
Как не чужда прогнившему болоту
Как не чужда прогнившему болоту
растущая на кочке незабудка.
так я не чужд дремотному оплоту
земных страстей, безумства и рассудка.
И как в цветке чуть слышный тонкий запах
из грязи создан силой сочетанья,
так дух и зверь, его сдавивший в лапах,
различны только формою созданья.
Я впитываю сок гнилого ила,
и он, пройдя сквозь душу и сознанье.
струится в мир, как сладостная сила.
как облачных цветов благоуханье.
Сколько у меня воспоминаний
Сколько у меня воспоминаний,
сколько мыслей связано с тобой!
Я люблю леса, морской прибой,
горы, странность лунных очертаний.
Там, где было всё это со мною,
я, любя, везде видал тебя.
Потому теперь, и разлюбя.
создаю тебя с луной, с волною.
Потому твой взгляд и голос низкий
невозвратно как-то мне милы,
и из творческой, неверной мглы
всё глядит твой образ, бледный, близкий.
Постылый путь
Постылый путь… ненужное движенье…
Хоть вижу, что по этому пути
меня вело пустое обольщенье,
я не могу, нет сил назад пойти.
Нет мужества. Иду вперед с тоскою,
с тупой надеждой медленно иду:
вернется обольщенье в нем покою
я с отвращеньем и досадой жду.
Провидеть
Провидеть? — Лживое стремленье!
Не выглядев грядущей тьмы,
Воспоминаний отраженья
Вдаль, наконец, выносим мы.
Чиста последняя страница
У начатого дневника…
Какие памятки и лица
На ней отпечатлит рука?
Загадочно бела бумага,
Накрыты плотно письмена
Наперекор упрямству мага
Прозреть слова сквозь времена.
Я, слава Богу, здесь здоров
Я, слава Богу, здесь здоров,
Хотя укусы комаров
Мой нос заставили так вздуться,
Что я не знаю, суждено ль
Ему когда-нибудь вернуться
В свой прежний вид. И что за боль!
И вот, воюя с комарами,
Укрывшись в комнате своей,
Пишу и прозой, и стихами
Историю своих страстей,
Страстей волнующе невнятных,
То раздраженных, то приятных,
То полных горечи и слез,
То наслаждения и грез…
Порой томлюсь желаньем славы —
Но не сомнением в себе.
Мои друзья, я верю, правы,
Когда, наперекор судьбе,
А также моему желанью,
Мой стих держащим в темноте,
Они твердят мне, что мечте,
Ея живому очертанью
И образам, я дал в стихах
Такую силу, что поэты,
Которых скучные сюжеты
На всех валяются столах,
Далёко от меня отстали…
Но слава, чуть припомню я,
Как много связано печали
С ней для покоя бытия,
Меня к себе не привлекает.
Потом какой-то стыд мешает
Открыть свои стихи для всех.
Ведь в них моя душа открыта,
И (образно) в слезах омыта
Их каждая строка. И смех
И одобренье, порицанье
И неудачи, и успех
Мне были б равное страданье.
Всегда бы видел я равно,
Как люди грязными руками
Мне лезут в душу за стихами…
Обдумал это я давно…
Ну бросим… Перейдем к другому,
Хоть к женщинам. Я их люблю,
Люблю блаженную истому,
Которую всегда терплю
Вблизи волнующейся груди
И скрытых юбкой полных ног…
Здесь я в блаженстве изнемог.
Да, счастливы бывают люди,
Как не бывает даже Бог.
(Субстанция, которая в сознаньи
Лишь отрицательно живет).
Нет, остановим свой полет
И пусть спокойно мирозданье,
А также миропоннманье,
Потебня, Кант, переживанье —
Всё, не тревожа нас, гниет.
Останемся здесь в мире, низко,
Не поднимаясь никогда,
Тем более, что здесь так близко
«Она» — прекрасна, молода
И замужем — ну все удобства.
И, продолжая без Езопства
(А, право, рифма не плоха?
«Удобство» я в конце стиха
Поставил было, позабывшись,
Но рифма вдруг меня спасла,
Мне неожиданно явившись).
Она красива и тепла,
Страстна, упруга и бела.
Когда, страстями разогрета,
И в сладостной борьбе раздета
Впервые мной она была,
И в красоте своей природной
Стояла предо мной гола,
Во мне погаснули желанья
И грозный холод созерцанья
Такой небесной красоты
Вдруг охладил горячий трепет.
Какой художник в мире слепит
Такие плавные черты,
Такую шею, грудь и ноги?
Её я всю зацеловал,
Исполнен сладостной тревоги.
Как были нежны, мягко строги
Все линии. Путем зеркал,
Поставленных прилежно нами
Вокруг, под разными углами.
Она смотрела на себя.
Вдруг, застыдившись, покраснела —
Я весь впился в нее, любя —
И одеялом захотела
Все прелести нагого тела
Скрыть от моих горевших глаз.
И вновь во мне зашевелилось
Желанье, и на этот раз
Оно блаженно завершилось
На мягкой молодой груди.
И то, что будет впереди,
Неясно мне. Я с ней так много,
Так часто страсти отдаюсь,
Что, право, за себя боюсь.
Теперь, положим, горе носа,
Распухшего от комаров,
Стоит причиною вопроса,
Что делать мне. Я уж готов
К ней не показываться ныне,
Сегодня, то есть. Лучше дам
Я нынче ей — моей святыне —
Ведь тело женщины — есть храм.
Так говорит, по крайней мере,
В своем романе «Девы скал»
Д’Аннунцио, я ж воспитал
Себя в неколебимой вере
В его святой авторитет,
С которым я во всем согласен.
Он любит женщин, он поэт,
И, как соперник, не опасен:
По-итальянски пишет он,
А, расстояньем разделен,
У женщин мне не помешает.
Ну кончу. Я уже извел
Довольно времени, бумаги,
Стихов уж больше ста наплел —
Давно уже такой отваги
За мною не водилось. Что ж!
Тем лучше, если успеваю.
Ну, а теперь перечитаю.
Ну нечего сказать, хорош!
Три раза рифмы пропускаю.
О чем писал, сам забываю.
Как я рассеян. Или раз
Я пятистопною строкою
Вдруг оскорбляю слух и глаз.
Но я хочу себе покою
И, как бы ни было легко,
Не стану исправлять небрежно,
А уж тем более прилежно,
А, бросив это далеко,
Скорей об этом позабуду,
Но не о женщине своей,
И часто посвящать ей буду
В стихах кипение страстей.