В жизни осень наступила. Веет в сердце холодок,
И озлобленно рычу я, как рассерженный бульдог:
«Да, меня не баловала и не тешила судьба.
Я родился в знатном чине… всероссийского раба,
И умру я в том же чине, и воскресну я рабом,
И явлюсь рабом пред богом в небе ясно голубом.
И меня создатель спросит: «Что, голубчик Леонид
Николаевич? Как можешь? Как судьба тебя хранит?
Ты оставил, чай, наследство: пропасть злата-серебра?
Ты себе, чай, сделал славу силой честного пера?»
И отвечу я уныло: «Ой ты, господи, еси!
Неизвестен никому я как писатель на Руси.
Из моих стихотворений вышел очень малый толк:
Выл я в них, как пес голодный или словно дикий волк.
Иногда в душе болящей был свирепый ураган,
Но, как шут, перед толпою открывал я балаган —
И смеялся в нем так глупо, неумело, неостро,
Что теперь я проклинаю бесполезное перо!
Никому не дам совета по моим идти стопам:
Лучше я строчил бы просьбы в консистории попам!
Погубил я ребятишек, погубил я и себя,
Музу, ведьму-лиходейку, бескорыстно полюбя.
Мне она шептала страстно: «Я бедна, но я чиста.
Полюби меня безумно и сомкни со мной уста!»
Я спросил у незнакомки: «Как вас звать, мамзель? Pardon!
И зачем вас к Леониду привлекает купидон?
Леонид я не спартанский, и не очень я пригож,
И хожу в таком костюме… что чуть-чуть не из рогож,
И притом в моем кармане ветер свищет день и ночь, —
В силу этих обстоятельств удалитесь, дева, прочь!»
Так-то, господи! Я кончил, рассказал житье-бытье.
Где назначишь мне жилище вековечное мое?
Здесь — направо, в светлом рае, иль налево — у чертей —
Должен жить твой бедный автор, стихоплет и грамотей?»
И ответил мне создатель: «Я с тебя, брат, не взыщу
И в раю хоть сверхкомплектным стихотворцем помещу!»
