ХХ век. Первая сторона
Церковь не умеет лететь. Не умеет летать
церковь
с целою пригоршнею музыкальных денег.
Ну а я в тебя не умею целиться,
и всему виной — ресницы девок.
Обо мне, наверно, сложены легенды.
Пью и пьют насмешек горьковатый пунш
анекдоты в тюрьмах, проститутки
в лентах.
и шуршат за лифчиком списки мертвых
душ
Я перебинтован юными березами
и помазан йодом солнца заходящего.
Я — однофамилец ледяных и розовых
и, быть может, тезка ландыша пропащего,
Хорошо в телеге мне с румяной бабою,
на подол ей голову васильком забросил.
Мои губы грешные все по лицам плавают.
как челны разбойников, собирая осень.
Я не дорожу ни ремнем, ни ревностью
и в стеклянных бусах отражаюсь траурно,
и живу за именем, словно бы за
крепостью,
деревянной крепостью, где врата
отравлены.
Мы забыли проводы всех своих любимых,
ангелом хранимых и смертельно раненных,
если даже письма болью заминированы,
и на глупой марке штамп чужого рая.
Я надену маску пастуха и принца,
в лимузине старом буду пить какао,
двойнику замечу: «Лучше удавиться,
на века остаться символом кокарды».
Черновик ли брезгует с бардаком
знакомиться,
или все холодное в плен отдали водке?
Голова ли кружится сельскою околицей
там, где перевернуты и слова, и лодки?
Ладно, я умею в переулках теплиться,
золотою свечкой жить на подоконнике.
В шоколадном платье голубая девица
соберет свидания в молодые сборники.
Я бы дал названия каждому, каждому.
Что-нибудь придумал — легкое-легкое,
пусть свиданьеведы по подвалам кашляют —
первый сборник — «Патлы», второй
сборник — «Локоны».
В день рожденья совести опрокину рюмку
робкого совета, пьяного начала.
А потом родившейся на святую юбку
я пришью загадки с ржавыми ключами.
Будет пахнуть клевером, резедой, укропом
и другими разными травами, цветами.
Третий Рим в насмешках, Третий Рим
в сугробах
и с губной помадой вымерли свиданья.
Мы давным-давно сожгли шпаргалки
смерти.
Строчат мемуары лживые напарники.
Бросьте мне за пазуху бронзы или меди
я коплю на памятник у души на паперти!
