Был день как день — всех прочих не страшней,
а на Кузнецком, в сдавленной печали,
за пазухою книжных торгашей
зажато мысли гениев торчали.
Одна из мыслей, видя, что вокруг
на корешки, а не на мысли падки,
скользнула на асфальт из липких рук
по красненькому хвостику закладки.
Мысль гения по городу брела
непризнанной актрисой вне театра
и безработно видела: творятся
отнюдь не гениальные дела.
Срывая молотком на пальцах злость,
похмельный плотник с щепками на шапке
вколачивал полдня всё тот же гвоздь,
фатально попадая мимо шляпки.
«Я пригожусь тебе…» — шепнула мысль
в заросшее тайгою рыжей ухо,
а он лениво пробурчал: «Уймись.
Не мысли мне нужны, а бормотуха».
Мысль вздрогнула — лежала пара ног
под «Жигулями» в центре мирозданья.
Тревожно мысль подумала; «Раздавлен?»,
спросив на всякий случай: «Жив, сынок?»
Сынок был жив. Он с гаечным ключом
зашевелился — правда, лишь отчасти.
«Я — мысль…» «И что? А я-то тут при чём?
Все ваши мысли — на хрен! Где запчасти?»
Мысль шла и шла, устало семеня
и подчинясь безропотно мыслишкам:
«Я не нужна. Пугаются меня,
я, видно, непричёсанная слишком».
Решила мысль вести себя с умом,
прихорошиться, выбросить обноски
и просочилась в пыточный салон
под псевдонимом «Модные прически».
Там женщины — совсем в чужих руках
оставив свои головы рисково —
сидели в космонавтских колпаках,
ни дать ни взять сплошные Терешковы.
Шёл от включенных фенов тихий вой,
и что-то инфернально клокотало.
Взмыл женский бас: «Над этой головой
нам надо потрудиться капитально».
И ножницы защёлкали не в лад,
как будто клюв какой-то хищной птицы,
и полетели волосы подряд,
да так, что можно ими подавиться.
Мысль не могла прийти в себя никак,
ни шевельнуть ногой, ни пальцем двинуть.
Когда её пихали под колпак,
Подумала с тоской: «А вдруг не вынут?»
Но — вынули, и тот же сочный бас,
такой, что на часах скакнули стрелки,
воскликнул: «Не причёска, а Кавказ!
Сваяла, как моей подружке — Стеллке!»
С опаской мысль взглянула на себя
и не узнала — нечто вроде торта
на голове её сидело гордо,
любой намёк на мысли погребя.
Мысль забрела в какой-то чахлый сквер
и о себе подумала: «Я — дура»,
но вдруг раздался окрик: «Руки вверх!» —
и сквозь кустарник высунулось дуло.
Заполучивший жертву наконец
в своих родимых джунглях за Арбатом
стоял невинноглазый сорванец
с детмировским смазливым автоматом.
«Я, мальчик, мысль… В меня стрелять нельзя…»
Он, козырнув ладонью на отлёте,
спросил, приклад в раздумии грызя:
«А вы — какая мысль? Скажите, тётя!»
И мысль, причёской задевая высь,
торт надо лбом качая неумело,
заклинилась, запнулась, онемела,
вдруг позабыв, какая она, мысль.
Мальчишка ждал, мальчишка грыз приклад,
от предвкушенья страшной тайны съёжась,
но в голове — лишь парфюмерный чад
и щёлканье проклятых этих ножниц.
Посередине бела дня в Москве
мысль гения так ловко обокрали,
как будто всё, что было в голове,
совместно с головою обкорнали.
И невозможно подыскать слова,
и стыдно поглядеть в глаза ребёнку,
когда по доброй воле голова
острижена под общую гребёнку.
Покуда мыслят наши мудрецы,
уже по всем причёсочным салонам
колдуют завивальные щипцы,
и там, где мысль, всегда разит палёным.
Сказала мысль: «Мальчишка, ты шустёр,
но всё же не забудь про осторожность.
За каждый твой зализ или вихор
держись, мальчишка. Опасайся ножниц.
Мальчишка, ты, как я, не осрамись.
Причёсанная мысль — уже мыслишка.
Я — мысль из бывших, то есть я не мысль.
Мне нечего сказать. Стреляй, мальчишка».
