Никогда, никогда
на земле нас судьба не сводила:
Я играл в города
и смеялся на школьном дворе,
А над ним уж цвела,
белый крест воздевая, могила,
Как два белых крыла
лебедей на осенней заре.
Но остались стихи —
тонкий пепел певучего сердца:
В них-душистые мхи
и дремучих болот колдовство,
Мгла легенд Гаэтана,
скитанья и сны страстотерпца,
Зов морей из тумана
Арморики дальней его.
И остались еще —
хмурый город, каналы и вьюги,
И под снежным плащом
притаившиеся мятежи,
И безумный полет
под луною в двоящемся круге
Сквозь похмелье и лед
к цитаделям его госпожи.
В год духовной грозы,
когда звал меня плещущий Город,
Я за этот призыв
первородство души предавал,
В парках пела пурга,
в пустырях завихрялась падора,
И я сам те снега
в безутешной тоске целовал.
По сырым вечерам
и в туманные ночи апреля
Этот город — как храм
Деве Сумрака был для меня,
Его улицы — рака
реликвий и страстного хмеля,
Волны дивного мрака
с танцующей пеной огня.
Околдован, слепим,
лишь каменья у ног разбирая,
За пожары и дым
сатанинского царства ее
Был отдать я готов
бриллианты небесного рая,
Ожерелье миров
и грядущее всебытие.
С непроглядных окраин
преступленье ползло, и доныне
Нерассказанных тайн
не посмею доверить стиху…
Но уже скорлупа
зашуршала под ветром пустыни,
Зазмеилась тропа
к непрощающемуся греху.
И, как горькая весть
от него — незнакомого брата,
Проходившего здесь
и вкусившего смерть до меня,
Мне звучал его стих
о сожженье души без возврата,
О ночах роковых
и о сладости судного дня.
В этот год я познал
волшебство его музыки зимней,
Ее звучный металл,
черный бархат и нежную синь;
Он все чувства мои
поднимал до хвалебного гимна,
Ядом муз напоив
эту горькую страсть, как полынь.
И, входя в полумрак
литургией звучащего храма,
У лазурных лампад
я молился и верил, как он,
Что лучами их — знак
посылает Прекрасная Дама, —
Свой мерцающий взгляд
через дымные ткани времен.
— Бунт иссяк и утих.
Но никто в многошумной России
Не шептал его стих
с большей мукой, усладой, тоской,
Не любил его так
за пророческий сон о Софии
И за двойственный знак,
им прочтенный в пурге городской.
Проносились года.
Через новый всемирный пожар мы
Смену бед и труда
проходили вседневно. А он?
К чьим нагим берегам
откачнул его маятник кармы?
По каким пустырям
непонятных пространств и времен?
Мой водитель! мой брат,
пепелящим огнем опаленный!
Ту же ношу расплат
через смертную несший межу!
Наклонись, облегчи
возжиганье звезды нерожденной
В многовьюжной ночи,
сквозь владычество чье прохожу!
Ты теперь довершил
в мире новом свой замысл певучий,
Кручи бездн и вершин
сотворенной звездой осветя, —
Помоги ж — вихревой
опыт сердца влагать мне в созвучья,
Ты, Душе Мировой
возвращенное смертью дитя.
Чтобы копоть греха
не затмила верховного света
Здесь, в лампаде стиха,
в многогранном моем хрустале,
Помоги мастерству —
безнаградному долгу поэта,
Закрепи наяву,
что пылало в сновидческой мгле!
Ради имени Той,
что светлей высочайшего рая,
Свиток горестный твой
как святое наследство приму,
Поднимаю твой крест!
твой таинственный миф продолжаю!
И до утренних звезд
черной перевязи
не сниму.
