Архив стихотворений Жана де Лафонтена

Ходила басня в оны времена.
Я не постиг ее иносказанья;
Быть может, будет вам понятнее она,
Так вот в чем басни содержанье:

Прошла молва на много миль кругом,
Что некий Александр, Юпитера потомок,
Решив завоевать весь мир своим мечом
(А сделать это он легко мог),
Дал приказанье, чтоб со всех сторон
Без замедленья
К нему явились на поклон
И человек, и зверь, и прочие творенья,
Не исключая вольных птиц,
Не знавших власти и границ.
Такой приказ поверг зверей в смятенье;
Все поняли, что с этих пор
Пойдет другой уж разговор,
И всем, не ведавшим в деяниях препоны,
Придется признавать законы.
Из логовищ, берлог сошлись все на совет,
Судили, спорили, рядили
И наконец решили
Послать царю смиренный свой привет,
А вместе с тем, в знак уваженья,
И подношенья.
Послом к царю решили нарядить
Лукавую Мартышку,
И толком записать ей в книжку
Все, что царю ей надо говорить.
Но что поднесть? — все в затрудненьи.
Решили — золото. И вот
Его животным в долг дает
Какой-то князь, который во владенье
Своем имел большие рудники.
Осел и Мул взялись везти мешки,
Верблюд и Конь даны им для охраны;
И так пустились вчетвером
С Мартышкою, вновь избранным послом,
В чужие страны.
Вдруг Лев послов встречает на пути
(Послы не ждали этой встречи).
«Вот кстати! — Лев кричит. — так веселей идти!
Я дар царю хотел отдельно поднести,
Да груз мне оттянул все плечи.
Не будете ль добры вы взять его с собой,
Труд небольшой!
Придется каждому лишь по четвертой части,
А мне удобней будет без мешков
Вас охранять от злой напасти
И от воров».
Льву отказать, конечно, невозможно.
Лев принят ласково, от ноши облегчен,
Хотя послам едва ль приятен он:
Сообщество его куда как ненадежно!
Но делать нечего. Все движутся вперед,
Питаясь на казенный счет.
Идут. Пришли на луг. Лаская нежно взгляды,
Ковер пестреет из цветов,
Лежат стада овец, ища в тени прохлады;
Журчит ручей средь низких берегов.
Тут Лев стал сам не свой от жалоб:
«Я нездоров; в огне горю я весь,
Целебную траву найти мне не мешало б
Да полечиться здесь!
Не тратьте времени, ступайте,
Своей дорогою одни,
Лишь деньги мне мои отдайте,
Понадобиться могут мне они».
Все разгрузились. Лев кричит, ликуя:
«Смотрите-ка, как много дочерей
Мне родили монеты! Ей-же-ей,
Иные доросли уже до матерей!
Приплод, конечно, мой! Себе его беру я!»
Послы поражены… Передает молва,
Что к Александру появились
Они с горячей жалобой на Льва;
Но толку никакого не добились.
Недаром же слова пословицы гласят:
«Свой своему невольно брат»…

Г-же Де ла Мезанжер (Подражание Феокриту)

Прелестной матери пленительная дочь!
Вас тысячи сердец владычицей считают,
Не говоря о тех, что дружбу к вам питают,
И тех, что страсть свою не в силах превозмочь.
Хочу я уделить — признаюсь прямо
Здесь, во вступленьи, для обеих вас
Хотя немного фимиама,
Которым славится Парнас.

Я утонченности придать ему сумею:
Приготовлять его секретом я владею.
Итак, я вам скажу… Но можно ль все сказать?
Способность выбирать у места здесь была бы.
Увы! и голос мой, и лира стали слабы,
И мне приходится им отдых дать.
Лишь ваш изящный ум, да сердца нежность,
Да красоту души хвалить придется мне.

Все эти качества — лишь ваша принадлежность.
Да той, что славлю здесь я с вами наравне.
Но берегитесь, чтобы этим розам
Шипов не повредили острия.
К Амура вы прислушайтесь угрозам:
Он лучше научить сумеет вас, чем я.
Кто к голосу его бывает глух, тем худо
Приходится… Сейчас пойдет об этом речь.

Раз дева, красоты едва расцветшей чудо,
Решилась пренебречь
И властью, и могуществом Амура.
По имени Алцимадура,
Сурова и горда, она то средь дубрав,
То в роще зеленеющей, то в поле
Плясала и резвилася на воле,
И был законом ей лишь прихотливый нрав.

Красою равная прекраснейшим, при этом
Жестокостью она жестоких превзошла.
Когда в суровости мила она была,
То как пленить она могла б своим приветом!
К несчастью, вид ее огонь любви зажег
В Дафнисе. Был он юный пастушок,
И родом благородный, и прекрасный.
Но ждать ее любви был труд напрасный:
Ни слова нежного, ни взгляда он не мог
Добиться от красавицы холодной,
И, страстью утомясь бесплодной,
Найти отраду в смерти думал он.
Отчаяньем сражен,
К дверям он девы прибежал жестокой…

Увы! ему лишь пред зефирами излить
Пришлось все муки страсти одинокой,
И не пришел никто хотя бы дверь открыть
Жилища, где, его страданья презирая,
Подругам праздник дева молодая
Устроила, свою соединив красу
С красой цветов, в лугах растущих и в лесу.

«Мечтал я умереть, -сказал он, -пред тобою,
Но ненавистен стал мой вид для глаз твоих!
Как всех утех других,
Так и отрады этой горестной судьбою
Вкусить мне не дано.
Я поручил отцу, чтоб, по моей кончине,
Мое наследье он вручил тебе: оно
Тобою отвергалося доныне;
Пускай мои луга, мой пес и все стада
Твоими будут навсегда.

А из богатств моих остатка
Пускай мои друзья воздвигнут храм:
Твое изображенье будет там;
На алтаре в цветах не будет недостатка.
Мне памятник простой пусть иссекут,
И пусть стоит вблизи он с надписью такою:
«Дафнис в любви нашел лишь смерть.
Помедли тут,
О путник, и скажи, в слезах, с тоскою:
Погиб он, признавая лишь закон
Алцимадуры бессердечной…»
Тут, прерван Паркою, не кончил речи он,
Сражен навек печалью бесконечной.
И вот, ликуя, пышно убрана,
Явилася жестокая. Напрасно
Надеялись, что хоть слезу она
Прольет над участью его несчастной.

Цитеры сын еще был оскорблен сильней:
С подругами, его не опасаясь гнева,
Вкруг статуи его плясать решилась дева;
Бог на нее упал и тяжестью своей
Убил ее. И вот раздался голос с неба;
Подхвачен эхом он — и слышит целый свет:
«Пусть любит все теперь: бесчувственной уж нет».

Меж тем Дафниса тень, спустившись в мрак Эреба,
Вся содрогнулась вдруг, увидев деву там.
И слышал целый ад, как гордая просила
Прощенья у того, кого она убила.
Но не хотел теперь ее он слушать сам,
Как и Улисса речь Аякс в стране Плутона,
Иль вероломного любовника Дидона.

«Надейся на себя», — пословица гласит.
Эзоп ей басни придал вид.

Вьют гнёзда жавронки весною,
Когда на нивах зреет рожь,
Вернее: той прекрасною порою,
Когда веселый день бывает так хорош,
Когда цветут зеленые побеги,
Все в мире любит и поет,
И отдаются сладкой неге
Морские чуда в лоне вод,
В полях хор птичек голосистых
И тигры в зарослях лесистых.

Но из породы жавронков одна
Пичужка время даром потеряла,
Любовных ласк весною не познала,
И летом вывесть деток вздумала она.
Свила гнездо, на яйца села.
Заколоситься рожь успела,

Глядь — Птичка вывела ребят.
Еще слабы и хилы детки,
Летать не могут, в гнёздышке сидят;
Мать тащит им букашек, мошек, ветки,
Ну, словом, много ей хлопот,
И вот совет Птенцам дает:

«Пока она заботится о пище,
Сидеть спокойно у себя в жилище
И все кругом как надо примечать.
Когда ж придет Владелец этой нивы
И станет с сыном рассуждать,
Пересказать подробно мне должны вы,
О чем он речь с ним поведет,
От этого зависит наш отлет».

Едва Пичужка улетела,
Пришел Помещик с сыном: «Рожь созрела,
Он говорит, — убрать ее пора,
Проси соседей, чтоб с утра
Они явились завтра к нам с серпами
Жать рожь». — И с этими словами
Отец и сын пошли домой.

А Жавронок, по возвращеньи,
Застал гнездо свое в смятеньи.
«Мамаша! С утренней зарей
Помещик приказал позвать друзей для жатвы!»
Кричит один Птенец.
«И только? Ну, тогда
Навряд вы
Вспорхнете скоро из гнезда.
Спокойны будьте!.. Вот еда!
А завтра, коль придет Помещик снова,
Не упустить старайтеся ни слова!
Ну, а пока ложитесь спать».
Все улеглись, и птенчики, и мать…

Вот день настал, но не пришли соседи.
Заботясь об обеде,
Пичужка вновь оставила детей.
Пришел Помещик снова. «Эх, обидно!
Не сжата рожь еще. Как видно,
Я полагался даром на друзей.
Он говорит. — Сходи, сынок, скорее
К родным, пускай они придут!»
Переполох в гнезде еще сильнее:
«Они родных, мамаша, позовут!»

«Родных? Ну, вы боитесь вздора,
Нам улетать еще не скоро…»
Был Жаворонок прав. Проходит день, и что ж?
Родные не пришли. Осматривает рожь
Помещик в третий раз: «Да, сделали мы промах,
Зовя родных, соседей и знакомых.
Надейся на себя! Ты сам — свой лучший друг.
Пойдем за нашими… Пускай придут с серпами,
Да за работу примемся-ка сами!
Мы живо рожь сожнем!» В гнезде опять испуг.

Узнав Помещика решенье,
Мать молвила: «Теперь пора!.. Идем!»
И из гнезда, кто влет, кто кувырком,
Все выбрались без затрудненья!

Ваш вкус всегда служил мне образцом:
Вновь пробую снискать его я одобренье.
Не по душе для вас искусства извращенье,
Прикрасы хитрые, к туманностям стремленье.
Согласен с вами я: искусства мало в том.
Плох тот поэт, который слишком рьяно
Свой отчищает стих, бояся в нем изъяна;
Скорее истинным поэтом будет тот,
Кому мила игра двусмысленных острот.

Они вам нравятся. Не прочь от них я тоже,
А ваше мненье мне всего дороже.
Признаться, не грешу моралью строгой я,
Которую Эзоп всему считал основой;
И многие бранят меня
За то, что я в стихах их не браню сурово.
Но это — кое-что. Во мне нет столько сил,
Чтоб бичевать, высмеивать пороки,
И я их осторожно обходил,
Боясь в стихах давать уроки.

И в этом мой талант. Велик он или мал,
Я все-таки доволен им. Недавно
В одной я басне показал
Тщеславье с завистью, которыми издавна
Страдает целый свет.
С лягушкой в глупости тягаться,
Которая дородностью сравняться
С быком хотела, — чести нет.

Я делал все, что мог: сопоставлял я разом
Людские глупости и разум,
С волками хищными — овец,
Добро и зло людских сердец,
С трудолюбивыми — ленивых,
С достойной скромностью — спесивых.

В театре у меня то грустный, то смешной
За актом акт идет на смену
Разнообразной чередой.
Вселенная мне заменяет сцену;
И люди, и скоты, и боги, и король
Все в пьесах у меня свою играют роль.

Случается порой и действие, в котором
Юпитер сам является актером…
Меркурия ему на смену
Сегодня вывел я на сцену.

Один несчастный Дровосек
Свой потерял топор — источник пропитанья.
Напрасно прилагал он все свои старанья
Найти его. Он с ним пресек
Все средства к жизни. Стоном, криком
Он оглашал безмолвный бор.
В своем отчаянье великом,
Он восклицал: «О, мой топор!
Юпитер, я молю о жизни и о хлебе,
Будь милостив ко мне, коль милость есть на небе:

Верни топор!» И стоны услыхал
Юпитер и к нему Меркурия послал.
-Твой не пропал топор, — бог молвил человеку,
Найти его легко, коль ты узнаешь свой…
И золотой топор он подал Дровосеку,
Но тот не взял его: — Мой не такой!
Меркурий показал серебряный. Но честный
И на него последовал отказ,
И, наконец, увидев свой, железный,
Бедняк вскричал: — Вот мой на этот раз!

Отдайте мне его.
— Иметь ты должен три.
Ты честностью своей являешь исключенье,
Меркурий отвечал. — Так на тебе, бери
Все топоры в вознагражденье!…
Бедняк три топора забрал,
Два продал — и богатым стал.

Его исторья повсеместно
Тотчас же сделалась известна.
Примером всем он послужил:
Все дровосеки растеряли
Немедля топоры и стали
Просить Юпитера, чтоб он их возвратил.
Юпитер крики услыхал
И к крикунам послал.
Каждому из золота топор
Показывал, и каждый соблазнялся,
Не мог от золота отвлечь горящий взор
И за топор тотчас хватался.

Но вместо золота, внезапный страшный гром
Над ними загремел, и в страхе услыхали:
— Довольным надо было быть своим добром,
Чтоб получить топор: когда бы вы не лгали,
Верней бы им вы обладали!
Неверный вы избрали путь;
Юпитера вам трудно обмануть…

Когда бы при моем рожденье Каллиопа
Мне принесла дары избранников ее
Я посвятил бы их на выдумки Эзопа;
Во все века обман с поэзией-друзья.
Но не настолько я в почете у Парнаса;
В подобных басенках всегда нужна прикраса,
Которая им блеск особый придает.
Я делаю почин в той области: черед
За тем, кто более с поэзией знаком.
А все ж мне удалось-особым языком

Заставить говорить и Волка, и Ягненка,
И мной растениям ниспослан слова дар.
Ужели в этом всем не видите вы чар?
«Не велика заслуга-побасёнка,
Лишь годная для малого ребёнка,
Чтоб говорить о ней с подобной похвальбой!»

Мне голос критика насмешливого слышен.
Извольте! Род себе я изберу другой,
Он ближе к истине и более возвышен:
«Троянцы, десять лет в стенах окружены,
Геройски вынося все ужасы осады,
Успели утомить пришельцев из Эллады.
Напрасно эллины, отвагою полны,
Ценою тысячи внезапных нападений
И сотни приступов, и яростных сражений,
Пытались покорить надменный Илион,
Пока, Минервою самой изобретен
На верную погибель Илиона,
Там деревянный конь в свое не принял лоно
Улисса мудрого, Аяксов храбрецов
С неустрашимым Диомедом,
Которым он с дружиной их бойцов
Открыл врата Троянские к победам,
Предав им, в городе врагов,
На жертву все, включая и богов.

Так, утомленные трудами,
Искусной хитрости плодами
Воспользовались мастера».
— Довольно! Дух перевести пора!
Воскликнут критики. — Троянская столица
И конь из дерева, герои прежних дней
Все это кажется странней
И дальше нам, чем хитрая лисица,
Плененная вороньим голоском
И напевавшая любезности вороне…
Вам не годится петь в таком
Возвышенно-геройском тоне,
Не всякому по силам он.
Согласен я понизить тон:

«Амариллиссою ревнивой и влюбленной
Под кущею зеленой
Алкинн в мечтаньях призываем был,
И мнилось ей: тоски ревнивой пыл
Свидетелем имел собак ее и стадо,
Меж тем как не сводя с пастушки юной взгляда
Услышал Тирс, укрывшись между ив,
К Зефиру нежному из уст ее призыв…»

Но тут упрек предчувствую заране:
— Позвольте, рифма так плоха
И так неправильна, что эти два стиха
Весьма нуждаются в чекане.
Злодей, да замолчишь ли ты?
Понравиться тебе — напрасные мечты!
Разборчивый всегда несчастен,
Затем, что угодить никто ему не властен.

Принцу Конти

Безмерна доброта богов! и вот они
Хотят, чтоб и царям была она сродни.
Из прав царей всего завидней — снисхожденье,
А не простор и власть свое насытить мщенье.
Так думаете, принц, и вы. Родившись, гнев
Угаснуть тотчас же у вас имеет свойство.
Ахилл был в гневе дик; осилить не сумев
Порыв свой, меньше вас он выказал геройство:
Героем зваться тот достоин из людей,
Кто сеет, как во дни златого века,
Добро вокруг себя. Мы в наши дни скромней:
Лишь удержать от зла себя сумей,
И славим мы уже такого человека.
Но вы не таковы: вам смело по делам,
Исполненным добра, воздвигнуть можно б храм.
Вас собирается воспеть на лире
Сам Аполлон, страны высокой гражданин.
Вас боги ждут в чертог свой: век один
Предоставляется прожить вам в этом мире.
Пусть Гименей весь век пребудет возле вас,
Пусть радостей своих вам ниспошлет запас
И будет жребий ваш от всех других отличен
И только времени полетом ограничен.
Принцесса, как и вы, достойна доли той:
Свидетельствуюсь в том ее я красотой,
В свидетели беру и качеств ряд чудесных,
Которым, кажется, нигде подобных нет;
Но эти качества, по воле сил небесных,
Вас украшают с юных лет.
Когда мы к ним еще Бурбонов ум добавим,
То ясно станет всем, что тот, кого мы славим,
Все, что должны мы чтить, сумел соединить
Со всем, что надобно любить.
Но перед славных дел и качеств вереницей
Смолкая, я хочу к рассказу приступить
О том, что сделано одною хищной птицей.
Однажды в вековом гнезде
Поймал Охотник Коршуна живого;
А так как редки Коршуны везде,
То случая удобного такого
Не упустил Охотник: поскорей
Бежит он к Королю и в дар подносит птицу.
Тогда, коль нам не небылицу,
А правду повествуют в басне сей,
Вдруг Коршун, вырвавшись, со злобой
Вцепился в королевский нос.
«Как? был задет король?» -Да, собственной особой!
«Так, значит, — зададут вопрос,
Без скипетра он был и без короны?»
Не все ль равно? К чему вопрос пустой?
Ведь королевский нос был принят за простой.
Пытаться передать придворных крики, стоны
И воздыхания — напрасный был бы труд.
Остался лишь Король один спокоен:
Шум неуместен был бы тут
И Короля, конечно, недостоин.
А птица все сидит; ни на единый миг
Никто ее отлет не мог ускорить.
Хозяин в ужасе, он поднимает крик,
То манит, то грозит-что толку с птицей спорить?
Могло случиться так, что прочь
Проклятое созданье это
Не пожелало б улететь и до рассвета
И на носу провесть собралось бы всю ночь.
Казалось, от помех в нем разрасталась злоба.
Но вот оставило оно, однако, нос.
Король сказал: «Пускай уходят с миром оба,
И Коршун, да и тот, кто мне его принес.
Ведь кстати ли, некстати ль,
Из них свою исполнил каждый роль,
Как Коршун, — этот, тот, — как леса обитатель.
А я… я должен знать, как действует Король,
И избавляю их от наказанья.
Двор в восхищении, и Короля ответ
Все хвалят как пример, достойный подражанья,
Хоть подражать ему у них охоты нет.
И королей нашлось бы верно мало,
Которых бы такой пример увлек.
Так для Охотника опасность миновала.
Он с птицей заслужить один могли упрек:
Им было правило доныне незнакомо,
Что близость к господам опасностей полна;
Они среди зверей лесных лишь были дома.
Что ж? разве так ужасна их вина?
Пильпая вымыслу поверя,
Прибавлю я еще на этот счет,
Что дело было там, где Ганг течет.
Там человек пролить не хочет крови зверя,
И даже короли в них признают друзей.
Кто скажет нам, — давно прошедшею порою
Та птица хищная не осаждала ль Трою
И не была ль в числе героев иль князей,
Притом же, может быть, еще и самых знатных?
А в будущее чей проникнет взор?
Он может тем, чем был в веках он невозвратных,
Стать вновь. Мы верим, как и Пифагор,
Что суждено зверей нам принимать обличье:
Стать коршуном иль голубком,
И, человечье изменив на птичье,
Обзавестись семьей воздушной и родством.
Я об Охотнике рассказ еще иначе
Слыхал; гласит он так:
Сокольничий поймал раз Коршуна; удаче
Нежданной радуясь, бедняк
Подносит Королю диковинку такую:
Подобный случай раз бывает в сотню лет,
И средь сокольничих он зависти предмет.
Придворных растолкав толпу густую,
Охотник наш так рвеньем увлечен,
Как никогда доселе не был он.
Ведь он не просто дар принес, а совершенство,
И уж возможного в сем мире ждал блаженства.
Но птица, знать, была еще дика:
Когтями крепкими, как будто бы из стали,
Она хватает за нос бедняка.
Он стал кричать; все хохотали,
Король и двор; и как сдержать тут смех?
Я б ни за что своей не уступил здесь части.
Что папа может в смехе видеть грех,
Не спорю. Но когда б Король лишен был власти
Смеяться, то, на мой, конечно, взгляд,
Быть счастлив мог бы он навряд.
Смех даже и богам дает отраду,
И, несмотря на множество забот,
Юпитер, а за ним бессмертных весь народ,
Смеялся, как гласит преданье, до упаду,
Когда, хромая, пить поднес ему Вулкан.
Разумно ли иль нет здесь боги поступали,
Но кстати изменил я басни план,
И если в баснях дело все в морали,
То много ль из нее мы нового узнали?
Ведь с древности до наших дней
Всегда бывало больше, без сомненья,
Глупцов сокольничих, чем королей,
Которым было бы не чуждо снисхожденье.

Однажды Мышь летучая и Утка,
Увидевши, что вовсе жизнь не шутка,
И придорожный Куст с собою прихватив
(Он также был не очень-то счастлив),
Чтоб сообща дела свои поправить
Торговлею, в союз вошли,
Конторы, факторов, агентов завели.

Сначала все у них как бы по маслу шло,
И состояние они могли б себе составить;
Но на беду их как-то занесло
В места опасные: овраги, буераки,
Где не пролезть бы и собаке,
И их товар в Аид попал,
Иль, попросту сказать, пропал.

Но о своих делах, чтоб не терять кредита,
Купцы должны молчать, хоть и ворчат сердито:
Расчет ли им свои убытки разглашать?
Так и компания, Мышь, Утка, Куст, сначала
О проторях своих таинственно молчала.
Но кредиторы с них молчания печать
Сорвали: вдруг, откуда ни возьмися,
Повестки в суд им понеслися.

Зовут… Пожалуйте!.. Проценты и должок!..
Осада у дверей с утра до поздней ночи,
Не стало бедным просто мочи…
Куда деваться им?.. Стал под водой нырок
Искать, не там ли их загублены товары;
Шныряет Мышь в подвалы и в амбары;
А Куст листвой прохожим шелестит,
Прося сказать, где их товар сокрыт.

А чуть домой они — там полицейский
Уж тут как тут…
И был бы чистый им капут,
Когда б от лютости житейской,
Из той страны, где жизнь так нелегка,
Они не задали дерка.

Я знаю должников: они хоть не похожи
На Мышь летучую, на Утку и на Куст,
Хотя они придворные, вельможи,
Но их карман так безнадежно пуст,
Что, от своих спасаясь кредиторов,
Они не брезгают и щелями заборов.

Раз хитрую и ловкую Лисицу,
Лесных трущоб старинную жилицу,
Охотник ранил. Та, спасаясь от беды,
И в бегстве лишь ища себе защиты,
Упала в грязь; на крови же следы
К Лисе крылатые слетелись паразиты,
Носящие у нас названье Мух.
Свою судьбу клянет Лисица вслух:
За что ей послано такое огорченье,
Живою отданной быть Мухам на съеденье?

«Как! мне их жертвой стать! Ведь из лесных зверей
Я всех искусней и хитрей!
Давно ли стала я таким желанным блюдом?
И для чего мне дан мой хвост?
Ужель он превратился чудом
В тяжелый и ненужный мне нарост?
Скорее сгинь, зверек презренный из презренных!
Иль мало тварей есть ничтожных и смиренных?
Зачем ты к ним не пристаешь?»
Тут живший по соседству Еж

(В моих стихах лицом является он новым)
Лисице пожелал помочь; и вот
Грозит он истребить прожорливый народ.
— Ведь стоит иглам лишь работу дать ежовым,
И плохо твоему достанется врагу.
Охотно я тебе, соседка, помогу.

-Ах, что ты! — говорит Лисица другу,
Плохую ты окажешь мне услугу.
Оставь их кончить свой обед:
Они уж сыты все, — на смену им, другая,
Еще прожорливей, могла б явиться стая.
В таких созданьях недостатка нет,

Влеченью жадности одной покорных;
Мы средь чиновников их сыщем и придворных,
Коль скоро, Аристотелю вослед,
Мы применим смысл басни этой к людям.
Особенно найдем их много мы, коль будем
Искать в стране своей….
Их стая тем спокойней, чем сытей.

Какой-то Дровосек сломал иль потерял
Свой топорище. Что за диво!
Когда бы лес себя не охранял,
Беду поправил бы он живо.

И лес он начал умолять,
Позволить осторожно взять
Ему лишь ветку небольшую,
Чтоб к топору приделать рукоять другую.

На заработок он отсюда-де уйдет,
Пусть этот лес спокойно здесь растет,
Пусть сосны и дубы цветут здесь на просторе…
Лес сжалился над ним и дал, себе на горе,
Орудие ему. Топор опять готов,
И Дровосек без дальних слов,
Как прежде, вновь вооруженный,
Тот Лес рубить нещадно стал,
И Лес несчастный застонал,
Своим же даром пораженный!

Таков весь свет; случается подчас,
Сумеют обратить ваш дар противу вас.
Я говорить устал об этом! Иль бесплодно
Мы все грустим, что все, что чисто, благородно
Всегда добычей станет зла!
Увы! напрасен крик и тщетны речи эти,
Неблагодарность, как была,
Все тою же останется на свете.

В Париже проживает Обезьяна.
Едва лишь ей дана была жена,
Как, в подражание иным мужьям, она
Бить принялась бедняжку рьяно.

Та только охала, — знать, нрав ее был тих,
И вот уж нет ее в живых.
Печалится их сын, хоть выражает странно
Свою печаль: кричит он без конца;
Но это лишь смешит отца.

Жена его мертва, другую он желанной
Теперь зовет
И, кажется, по-прежнему же бьет.
В притонах время он проводит безобразных
И пьет нередко с ночи до утра.
От подражателя не ждите вы добра,
Будь обезьяна он иль автор книжек разных.
А впрочем наш собрат
Порою хуже во сто крат.

Безумье полагать, чтоб жители земли
Ввести в обман богов могли!
Что в лабиринте душ среди изгибов скрыто,
Их взору вещему заранее открыто;
Все ведают и видят все они,
Что смертный утаить надеется в тени.

Язычник некий (он в иные дни
Наверно бы припахивал горелым)
Условно веровал в богов,
Как тот, кто, движимый одним разлетом смелым,
В том случае, принять наследие готов,
Когда от этого убытка не находит.
Он к Аполлону в храм приходит

И говорит: «Живое ль то, что я
Держу в руке, иль лишено дыханья?»
Меж тем в руке держал он воробья,
Готовясь задушить несчастное созданье
Иль выпустить его, и бога ввесть в обман.
Но Аполлон постиг его коварный план

И молвил он: «Живым иль без дыханья,
Но воробья давай, и впредь,
На зло себе, не прибегай к обману,
Пытаясь мне расставить сеть:
Я вижу издали и издали достану».

Пространств воздушных царь, для отдыха избрав
Равнину, направлялся к ней, а недалёко
Летела также и Сорока.
Меж ними и язык, и ум, и нрав,
И даже одеянье — все различно.
И вот столкнулися они лицом к лицу.
Сорока к своему концу
Уже готовилась; Орел же — тот, отлично,
Как видно, пообедавши, был сыт,
И успокоить он бедняжечку спешит.

«Отправимся, — он говорит ей, — вместе;
Мне будет веселей с тобой вдвоем.
Коль скоро царь богов со скукою знаком,
Хоть он царит над миром, то по чести
Тебе скажу,
Могу скучать и я: ведь я ему служу.
Ты можешь говорить со мною смело».

Сорока принялась судить и вкривь, и вкось,
О том и о другом, — о всем, о чем умела.
Развязней быть едва ли б удалось
И болтуну Горация, который
Речь обо всем вести готов был на авось.
Она Орлу отчет представить скорый
Согласна обо всем:
Повсюду прыгая, своим разнюхать носом
Она могла бы все, чтобы потом
К Орлу пожаловать с доносом.
Но на нее с презреньем посмотрев,
Орел, едва сдержавши гнев,

Сказал ей: «Сплетница! оставь меня в покое!
Не надобно для моего двора
Создание болтливое такое:
В таких, как ты, не вижу я добра».
Сорока прочь летит, — она и тем довольна.
Не так-то просто жить поблизости к богам;
Хоть честь и велика, но достается больно
Порою сплетникам, лгунам, клеветникам.

Тот, кто под видом кротким и приветным
В душе скрывает злость, там нелюбим никем.
А все же там, как и сорокам, всем
Не худо платьем запастись двухцветным.

За кроликом следя в полете зорко,
Охотилась Орлица. На пути
Ему Жука попалась норка.
Плохой приют, — но где другой найти?
И что же? Вопреки священнейшему праву,
Свершить над кроликом расправу
Готовилась Орлица. Вдруг
Заговорил, вступаясь, Жук:

«Царица птиц! Презрев мои моленья,
Ты взять вольна его, безжалостно сгубя;
Но пощади меня от оскорбленья,
Даруй бедняге избавленье,
О жизни молит он тебя,
Иль пусть и я за ним погибну следом:
Он другом был мне и соседом».

Юпитера Орлица, ни одним
Не отвечая словом,
В жестокосердии суровом,
Жука крылом своим
Стряхнула прочь, глуха к его воззванью,
И, оглушив, принудила к молчанью,
А кролика похитила. Тогда,
В отсутствие ее, орлиного гнезда
Успел достигнуть Жук, задумав месть такую:
Он самую ее надежду дорогую
Все яйца нежные разбил.

Гнев и отчаянье Орлицы
Не выдали себе границы;
А в довершенье зла враг неизвестен был,
И жалобы ее лишь ветер разносил.
Так целый год жила она бездетной,
Весною же гнездо свила на высоте.
Увы! Была предосторожность тщетной,
И Жук, в места пробравшись те,
Ей мстя за кролика, все яйца уничтожил.
Вторичный траур потревожил
Надолго эхо гор. Во избежанье бед,
Та, кем несом был прежде Ганимед,
К царю богов с мольбой явилась неуклонно,
И яйца принесла Юпитеру на лоно:
Воистину тот будет смел,
Кто б унести оттуда их посмел!

Но враг прибег к иным расчетам,
Запачкав плащ Юпитера пометом;
И тот, стряхнув его, смахнул и яйца прочь.
Но тут пришлось Юпитеру невмочь
От ярости разгневанной Орлицы.
Она грозила: с этих пор
Бежать навеки из столицы,
Покинув службу царскую и двор.
Юпитер промолчал, но учинил разбор.

Перед судом явился Жук, и смело
Он изложил, как было дело
Вина Орлицы ей доказана была.
Но примирить врагов явилось невозможным,
И царь богов, решеньем осторожным,
Постановил, во избежанье зла:
Чтоб яица свои всегда несли Орлицы
Весною раннею, пока лучем денницы
Не согреваемы, как сонные сурки,
Спят зимним сном своим Жуки.

Перевод: О. Чюмина.

Перехвалить нельзя, хваля
Богов, любовницу и короля,
Сказал Малерб. Согласен с этим я,
И это правило всегда блюсти нам надо:
Лесть и спасет, и охранит.

Но вот как в древности платили боги
За похвалы. Однажды Симонид
Атлета восхвалить хотел в высоком слоге;
Но, рассмотрев поближе свой сюжет,
Увидел, что почти в нем содержанья нет.
О чем писать? Родители Атлета
Совсем неведомы для света:
Отец его — лишь скромный мещанин,
Для песнопения предмет ничтожный;
Известен лишь Атлет один.

И вот Поэт, сказав о нем, что лишь возможно,
Отвлекся в сторону: поставил
В пример всем доблестным борцам
Кастора и Поллукса, их прославил,
Да так, что похвала сим славным близнецам
Две трети заняла в создании Поэта
И только треть осталась для Атлета.

Когда Атлет прочел стихотворенье,
Он не обещанный талант Поэту дал,
А только треть одну; причем сказал,
Что за другие две вознагражденье
Дать Симониду те должны,
Кому они посвящены.

«Но все ж тебя я угостить желаю,
Прибавил тут Атлет; — приди на пир в мой дом,
Куда я избранных сегодня приглашаю:
В кругу друзей, родных мы время проведем».
Согласен Симонид. Быть может, он страшился,
Чтоб также и похвал, как денег, не лишился.

На славу праздник был:
Всяк веселился, ел и пил.
Вдруг подошел слуга к Поэту торопливо
И заявил, что у ворот
Два незнакомца ждут его. И вот
Пошел Поэт, а за столом шумливо,
Меж тем, все гости пьют, едят,
И тратить время не хотят.

Те незнакомцы — были близнецами,
Воспетыми его стихами.
Из благодарности за похвалы его
Они ему велели удалиться
Скорее с пиршества того:
Атлета дом был должен обвалиться.
Пророчеству свершиться суждено;
Подгнивший потолок внезапно обвалился
На пиршественный стол, на яства, на вино,
На головы гостей; пир грустно прекратился.

Чтоб совершилась месть полней
За оскорбление Поэта
Сломало балкой ноги у Атлета,
И искалеченных гостей
Спешили унести скорей.
Об этом случае прошла молва повсюду,
Дивился всяк такому чуду,
И вдвое начали ценить
Стихи певца, любимого богами.
И каждый добрый сын был рад ему платить,
Как можно более, чтоб предков восхвалить
Его стихами

Я возвращаюсь к теме. Я сказал,
Что лучше не жалеть похвал
Нам для богов; к тому ж для Мельпомены
Нет униженья торговать стихом,
И следует при том
Искусству нашему знать цену.
От высших милость — честь для нас;
Олимпу некогда был друг и брат — Парнас.

Перевод: Ф. Зарин.

Сатир с женой своей и кучею детей
Жил на траве, в лесу, охотой занимаясь,
Беспечно, весело, от солнечных лучей,
От ветра и дождя в пещере укрываясь.

Раз собрались они покушать всей семьей.
Похлебки миску наварили.
И в той пещере, дикой и глухой,
Свои припасы разложили.
И сели есть. Как вдруг вошел,
Спасаясь от дождя, Прохожий.
Сатир к нему радушно подошел
И предложил покушать тоже.

Прохожий, согласясь, тотчас же к ним подсел,
Дыханьем руки согревая.
Все стали есть, а он не ел
И дул, похлебку остужая.

Сатир дивясь смотрел на действия его
И наконец проговорил в смущеньи:
«Любезный гость, что значит это все?»
Тот отвечал без замедленья:
«Я на похлебку дул, чтоб охладить ее,
А на руки, чтоб их согреть немного».

Сатир испуганно воскликнул: «Вот оно!
Ступайте вы скорей своей дорогой!
Нам боги не простят, коль мы приют дадим
И утолим хотя бы тяжкий голод
Тому, кто мог дыханием своим
Давать равно тепло и холод».

Перевод: А. Зарин.

Слон с Носорогом с давних пор
Из-за владений спорили с упорством,
И, наконец, решили кончить спор
Единоборством.

Для боя выбран день. И вот приходит весть,
Что от Юпитера явилось в эти страны
Посольство, в виде Обезьяны,
Что у нее в руках и жезл посольский есть.

Та Обезьяна, как вам может всякий
Историк подтвердить, звалась Кривлякой.
Безмерной гордости исполнился наш Слон:
К кому ж, как не к нему, столь пышное посольство?
Своим величием и славой упоен,
В одном лишь видит он предмет для недовольства,
Что грамот не вручил ему гонец
И не торопится с приходом.
Но вот Кривляка как-то мимоходом
Поклон Слону отвесил наконец;

Слон ждет, что у посла и речь уже готова,
Но тот — ни слова!
Знать, небеса потрясены
Известьем о делах Слона не очень сильно;
А может быть и то, что для небес равны
И мухи, и слоны.
Слон сам уж начинает речь умильно:

«Юпитер, мой собрат,
Конечно, очень рад,
Что с трона высоты увидит он сраженье,
В присутствии двора и знатных всех особ.
На славу будет бой…» Посол нахмурил лоб.
«Что за сражение?» — он молвил в изумленьи.
А Слон, речам свободу дав:
«Как! вы не знаете про наши приключенья?
Ведь Носорог моих признать не хочет прав.
Страна Слоновая, такой наскучив ложью,
Стереть с лица земли поклялась Носорожью.
Ведь слышали же вы об этих царствах двух?
О них идет повсюду слух…»

«Я рад, что о Слонах и Носорогах,
В ответ посол, — узнал хоть что-нибудь.
Так мало говорят о них у нас в чертогах».
«Но если так, куда ж держали вы свой путь?»
Слон вымолвил, слова услышав роковые
И от стыда сгорев. «Да нес пучок травы я
Для муравьев;
За тем и послан был из наших я краев.
О вас же у богов совсем не слышно даже:
Что малым, что большим — у них цена все та же».

Перевод: Н. Юрьин.

Когда-то в Скифии Философ жил суровый.
Почувствовав влеченье к жизни новой,
Он греков край привольный посетил.
Там встретился ему Мудрец, который был
Во всем воспетому Виргилием подобен;
Он равен был царям, он близок был к богам,
Как и они, спокоен и незлобен.

Посвятив себя деревьям и цветам,
Он другого не искал себе благополучья,
Как украшать свой сад, и в этом уголке
Наш Скиф его нашел; с дерев плодовых сучья
Подрезывал Мудрец с ножом в руке,
Везде ненужное снимая;
Так расчищал усердно сад он свой,
Где надобно, природу поправляя,
Платившую за то ему с лихвой.

«К чему, -так Скиф спросил, -такое разрушенье?
Достойно ль мудреца
Уродовать здесь все без сожаленья?
И без того в свой час дождется все конца
И к мрачным берегам умчится слишком рано.
Оставь же лучше нож, орудие изъяна,
Пусть времени коса одна лишь здесь разит».
И слышит он в ответ: «Все лишнее вредит,
И лишь затем гублю я здесь иное,
Чтоб расцвело еще пышнее остальное».

Вот, в край свой сумрачный вернувшись, Скиф берет
Нож острый в свой черед;
Не только сам кругом все режет он и рубит,
Но слышат от него соседи и друзья
Про благодетельность стального лезвия;
Все ветви лучшие он на деревьях губит,
И все ему равно, что осень, что весна,
Что старая, что новая луна,
Без толку он свой сад уродует плодовый.

Все вянет, гибнет все… Точь-в-точь, как этот
Скиф,
И стоик действует суровый:
В душе своей искоренив
Порывы все страстей, все доброе и злое,
Он пред скромнейшими желаньями дрожит,
И их бежит.
Но мне не по душе усердие такое:
Такие люди из сердец
Изъемлют главные пружины,
И человек еще задолго до кончины
Уже мертвец.

Перевод: Н. Юрьин.

У императора посланник падишаха
(Гласит предание) держал себя без страха,
И силы сравнивал обеих их держав.
Тут немец вымолвил, слова его прервав:

— У князя нашего есть многие вассалы,
Владенья чьи воистину не малы,
И каждый, в силу данных прав,
Своею властию, на помощь господину
Способен выставить наемную дружину.

Но рассудительно сказал ему чауш! :
— Я знаю, кто и сколько душ
Здесь может выставить, и это очень живо
Напоминает мне рассказ,
В котором все хоть странно, но правдиво.
Из-за ограды как-то раз
Дракон предстал мне стоголовый,
На жертву броситься готовый.
Смертельным ужасом томим,
Я чувствовал, что кровь моя застыла в жилах;
Но страхом я отделался одним:
Достать меня он был не в силах.

Об этом думал я, когда Дракон другой
Стохвостый, но зато с одною головой,
Явился мне. Затрепетал я снова,
Увидев, как прошла сперва
В отверстие Дракона голова,
Путь проложив затем для остального.
Ваш господин — даю в том слово
Подобье первого, а мой-второго.

Перевод: О. Чюмина.

Олень попал к быкам в загон,
Но ими был предупрежден,
Чтоб к лучшей он прибег защите.
«Друзья мои, меня вы не гоните!
Взмолился тут Олень. — Укройте от врагов;
За это я готов
Вам указать и пастбища, и нивы,
Покрытые обильною травой,
Где б на свободе день-деньской
Пастись с отрадою могли вы».

Быки свое согласие дают.
Олень вздохнул вольней, приободрился
И в уголке укромном притаился.
Вот под вечер быкам обычный корм несут,
Снуют работники, приходит управитель,
Осматривает все, обходит все вокруг,
Однако ж ни он сам и ни один из слуг
Не видят беглеца. Лесов дремучих житель
Хозяйский глаз
Благодарит быков и с нетерпеньем ждёт
Начала полевых работ,
Чтоб незаметно выйти в поле.
«Не радуйся пока своей счастливой доле,
Ему заметил Бык; — стоглазый человек
Еще не совершал вечернего обхода.
Нельзя пока решить, удастся ль твой побег».
А как близка свобода!

Но вот идет Хозяин сам в загон,
Бранит прислугу: «Что за нераденье,
Корм не засыпан, пол не подметен!
Грязна подстилка… Всюду запустенье
И паутина по стенам!»
Хозяин ходит, смотрит здесь и там,
И видит вдруг средь вороха соломы
Какой-то облик незнакомый:

Глядит — Олень! Пришел ему конец!
Его мольбы не тронули сердец,
Постиг Оленя жребий жалкий:
Откуда ни возьмись дреколья, жерди, палки!
Всяк бедного ударить норовит.
Несчастный был толпою вмиг убит.
Его уносят, солят, и соседи
На званом кушают обеде.

Недаром Федр сказал нам в добрый час:
«Свое добро хозяйской глаз голубит,
Все высмотрит хозяйский глаз».
А я скажу: и глаз того, кто любит.

Перевод: В. Мазуркевич.