Архив стихотворений Юлия Даниэля

Приём давно испытанный:
Всем телом – на песок!
Замри и жадно впитывай
Животворящий сок.

Он все печали вылущит,
От страхов исцелит,
От маловерья вылечит,
Смеяться повелит.

И вот уже несёшь его
В себе и над собой
В ликующее крошево,
В заждавшийся прибой.

В рассол зелёный, лодочный
Скользнёт твоя рука –
И вспыхнет мокрой звёздочкой
На ржавчине буйка.

И снова спится-дремлется,
И волны сонно льнут,
И солнечная мельница
Дробит зерно минут.

Твой сон песочный, галечный
Какой-то Главный Врач
Всерьёз отметит галочкой
Средь творческих удач.

И будет так-то радостно
Принять как дань и дар
Прикосновенье августа –
Ласкающий загар.

Мои друзья вздыхают по-коровьи,
И вечером скулят, и поутру,
Что ихний труд влияет на здоровье:
Не по нутру!

А я вот рад – всю жизнь везёт активно,
И с ремеслом опять же повезло;
Ах, до чего ж удобно-портативно
Лит-ремесло!

Профессия, конечно, не без риска,
Но всё ж она отменно хороша:
Ведь для неё достаточно огрызка
Карандаша!

А со стихами срок совсем недолог,
ШИзо – пустяк, баланда – не беда;
А был бы я, к примеру, гинеколог –
И что тогда?

Так вот, орлы, моё такое мненье:
На всякий случай – чем не шутит чёрт? –
Скорей вступайте в литобъединенье –
Прямой расчёт…

Нам говорят: «Вы продались
Врагам за центы и за пенсы,
Вы предали социализм,
Подонки вы и отщепенцы!»

Нас осудили: раз – и квас!
Мы вызываем страх и жалость;
А кто ликует больше нас,
Что Власть полвека продержалась?

Ведь наступленья Ноября
Мы ждём с томленьем упованья,
Как ждёт зека (и часто зря!)
Минуты личного свиданья.

Благоухают, как цветы,
Привычные супы и каши,
Добры, как ангелы, менты,
И сладких грёз полны параши.

Вперяя в будущее взгляд,
Твержу, о прошлом не жалея:
– Как хорошо, что был я взят
ДО, а не ПОСЛЕ юбилея!..

И нынче, так же, как вчера,
К чужим огням душа отчалила…
О, жизнь, зачем ты так добра,
Зачем ты так щедра отчаянно?

Мне этот жар – не по перу,
Я слаб. Ведь мне и то диковиной,
Что чьи-то слёзы оботру
Рукой, бессилием окованной.

Мне б жить как все и быть как все,
Писать, что зло не так уж действенно,
Что на запретной полосе
Белеет снег легко и девственно,

Что сосны ближнего леска
Весной видней и недоступнее,
Что прошлое издалека
Приносят ветерки простудные.

Ах, мне бы, мне бы! Я бы смог
Отбиться от беды усмешкою,
Чужие вздохи – под замок
И с глаз долой… А я всё мешкаю.

С кого спросить? С кем спорить мне?
Судьба ли, блажь ли – кто виновница?
Горю, горю в чужом огне –
И он моим огнём становится.

У скрещений заснеженных тропок,
Где путей и решений – до чёрта,
На высоких и светлых сугробах
Эти стрелы прочерчены чётко.

Это голос прошедшего первым,
Это друга настойчивый почерк;
Я вверяюсь бамбуковым перьям,
Бескорыстным путям одиночек,

Тем отчаянным и неумелым,
Чьи походы – на долгие сроки…
Я вверяюсь нацеленным стрелам,
Чтоб ночами не сбиться с дороги,

Чтоб не выбиться, где столбовая…
В гору, в гору себя гоню,
За тобой торопясь, обновляя
Запорошённую лыжню…

На беленьком камушке сидючи…

Что-то скучно мне без воли,
Что-то дни идут впустую,
Сочинить бы песню, что ли,
Немудрёную, простую.

Сочинить про то, что снится,–
Прикоснуться б, как руками,–
Про бегучую водицу
Да про бел-горючий камень.

Как на камушке сидела,
Воду в горсти наливала,
На три стороны глядела,
Напевала-колдовала.

Глянет влево – словно рядом
Бубны бьют, поют колёса,
И цыганка томным взглядом
В сердце мне глядит раскосо.

Глянет вправо – жаркой сказкой
Зной взыграет над дорогой,
Над девчонкою кавказской,
Над дикаркой длинноногой.

Глянет прямо – обернётся
Королевишной далёкой,
А кому под стать бороться
С белорукой, синеокой?

Как на камушке сидела,
По воде ладошкой била,
На три стороны глядела,
Про четвёртую забыла.

Обернись ко мне собою,
Обернись ко мне самою,
Обернись ко мне судьбою –
Я тоску свою омою.

Маету и опасенья
Поцелуями уйму я,
Нам обоим во спасенье
С камушка тебя сниму я.

Мои стихи — как пасмурные дни,
В них нету зноя,
Совсем не мной написаны они.
А может, мною?

Они грустят у запертых дверей,
У синих коек,
И пафос их не стоит лагерей.
А может, стоит?

Им не уйти, не скрыться нипочем
От этих буден,
Их петь не будет Лешка Пугачев.
А может, будет?

Им не прорвать, не смять железный круг,
Их уничтожат,
Их прочитать не сможет милый друг.
А может, сможет?

Они в ночи не принесут врагам
Зубовный скрежет,
И подлецу не врежут по мозгам.
А может, врежут?

Да не посмеешь думать о своем,
Вздыхать о доме и гнушаться пищей:
Ты — объектив, ты — лист бумаги писчей,
Ты брошен сетью в этот водоем.

Чужие скорби грусть твоя вберет,
Умножит годы лагерная старость,
И лягут грузом на твою усталость
Чужие сроки северных широт.

Пускай твоя саднящая мозоль
Напоминает о чужих увечьях.
Ты захлебнулся в судьбах человечьих —
Твоей судьбой теперь да будет боль.

Да будешь ты вседневно грань стирать
Меж легким «я» и многотонным «все мы»,
И за других, чьи смерти были немы,
Да будешь ты вседневно умирать.

Да будет солона твоя вода,
И горек хлеб, и сны не станут сниться,
Пока вокруг ты видишь эти лица
И в черных робах мается беда.

Я приговору отвечаю:
— ДА.

Мы идем мимо плачущих женщин,
Мы идем, мы шагаем в молчаньи,
Мы не смеем сказать им ни слова,
Мы не можем махнуть им рукой,
Мы идем, а у них за плечами –
Рюкзаки с табаком и харчами,
Рюкзаки с нерастраченной страстью,
Рюкзаки с многолетней тоской.

<…>

Мы идем, простаки и поэты,
Променявшие волю и семьи,
Променявшие женские ласки
На слова, на мечты и на сны;
Только что же нам делать, что все мы
На крови созидаем поэмы?
Уж такие мужья вам достались –
Вы простить нас, наверно, должны…

И я пришёл. И, севши у стола,
Проговорил заветное: «Я дома»;
И вдруг дыра оконного проёма
В меня, как наваждение, вошла.

Беда вдовства, сиротства и тоски
Бок о бок села, руку мне пожала,
И копоть отпылавшего пожара
С измятых стен плеснула мне в зрачки.

Здесь шли бои. Здесь кровное моё
Держало фронт и раны бинтовало,
Здесь день за днём с усмешкой бедовало
И маялось окопное житьё.

Здесь властвовал непрочности закон,
Он уцелел, он властен и поныне.
И воздух здесь, как водка на полыни,
Глотай его, горяч и горек он.

И я пошёл по битому стеклу
К тому углу, где в клочьях писем наших
Губной помады медный карандашик,
Как стреляная гильза, на полу.

И голос твой пронесся и затих,
И прозвучал, и смолкнул шелест платья;
О, где мне взять горючие проклятья
И причитанья прадедов моих?.

… Полы натёрты. Весел цвет вина.
Промыты окна. Свеж букет осенний.
Для новых бед и новых потрясений
Готово всё. Не кончена война.

Кто скажет мне, почему
Я в толк никак не возьму,
За что же взаправду я
Попал в тюрьму?

Бывало, я крал зерно,
Бывало, я жрал вино,
Но не за это сесть
Мне суждено.

Четыре ударных дня
Честили вовсю меня,
Четыре бездарных дня
Шла болтовня.

И суд меня поливал,
И съезд меня поминал,
Но так я и не узнал,
В чём криминал.

Одни говорят: «Он враг!»,
Другие: «Да он — дурак!».
Два года уже идёт
Такой бардак.

И поп толкует своё,
И чёрт толкует своё,
А я всё ношу белье
Ка-зен-но-ё…

О, как безысходно поэту
В скользящей удавке загона,
Погоня, погоня по следу –
За горло клыками закона!

Задушен, застрелен, затравлен,
Замучен вопящей оравой…
…Но как безобидна расправа
В сравненье с посмертною славой:

Когда неизбежность признанья
Угадывается палачами,
Они поднимают, как знамя,
Растоптанное поначалу.

И это совсем не сдуру,
Что нелюди и недомерки
Поют, поднабравшись, «Думу»
Повешенного на кронверке;

Засевши в свои ожидальни,
Где запахи крови и хлорки,
Скучающие жандармы
Мурлычут романсы Лорки;

Не правнуки, не потомки –
Дождавшись сановного знака,
Сегодняшние подонки
Цитируют Пастернака…

Такая расправа с поэтом,
Чтоб стало неведомо, чей он, –
И вот он стократ оклеветан
Уже за чертою мучений.

Он жизнью платил за почерк,
Но злоба не убывает:
Хвалами его порочат,
Убитого – убивают.

I

Пустыне – свежести глоток,
На дыбе ломанному – врач,
Кровавой ссадине – платок:
– Не плачь…

Окну тоскующему – стук,
Небытию наркоза – жизнь,
Волной захлёстнутому – круг:
– Держись!..

Отогревающий очаг,
Состав, смывающий клеймо,
Свет в прозревающих очах –
Письмо.

II. Читая Сент-Экзюпери

Походному ветру в тон
Звучат надо мной слова:
– В пустыне ты значишь то,
Что значат твои божества!..

А было ли что-нибудь
Прекрасней моих божеств?
И вдвое короче путь,
И вражья броня – как жесть.

III. Сны

Родной, чудной кинематограф,
Ночной прокат знакомых лент.
Как просыпаться мне, потрогав
Живую плоть мелькнувших лет?

А может, спутаны все карты,
И, удручающе нелеп,
День, а не ночь, гоняет кадры,
Бездарные, как кислый хлеб?

И надо попросту проснуться,
Из тины выбраться – и вплавь,
Очнуться, вырваться, вернуться
В ночную явь…

Когда спохватишься, что «плавно»
Того же корня, что и «плыть», –
Ненужная утихнет прыть
И станет солнечно и славно, –

Как будто впрямь, без суеты,
Покачиваемый волною,
Любовно ладя с глубиною,
Ты движешься. И медлишь ты.

Когда поймёшь, что «плоть» и «плыть»
В родстве не по одним лишь звукам
И что в сплетенье многоруком
Их не разъять, не разделить, –

Как будто впрямь твои мечты
Сметают то, что видит разум:
Приемля жизнь и гибель разом,
Ты движешься. И медлишь ты.

Когда постигнешь, что близки
Пловцам певцы не только рифмой, –
Тогда прильнут, задор смирив свой,
Слова к спокойствию реки;

И вот неспешных строф плоты
Подвластны мерному влеченью,
И вместе с ними, по теченью,
Ты движешься. И медлишь ты…

Мы выстроились все в одну шеренгу,
Готовые к походу и параду.
– На правом фланге! Застегни ширинку!
На левом фланге! Оботри помаду…

Друг друга мы, любя, глазами ели,
Глядели браво, преданно и гордо,
И я подумал, что и в самом деле
Мы все – непобедимая когорта.

Идёт начальство, шествует вдоль строя…
И всё, казалось, было б тихо-мирно,
Да вот беда: из строя вышли трое
И доложили, став по стойке «смирно».

– Товарищ наш,– они сказали,– бяка,
Он вольнодум, он – враг Верховной воли,
Он кашу ест, как все мы, но, однако,
Он говорит, что в каше мало соли.

И весь парад накрылся в одночасье.
Сказали мне: «В семье не быть уроду!»
Я получил по шее от начальства
И послан был в штрафную роту.

– А зачем вам карандаш?
– Писать стихи.
– Какие стихи?
– Не беспокойтесь, лирику.
– Про любовь?
– Может, и про любовь.

Да, про любовь,– наперекор «глазку»,
Что день и ночь таращится из двери,
Да, про любовь, про ревность, про тоску,
Про поиски, свершенья и потери,

Да, про любовь – среди казённых стен
Зелёных, с отражённым жёлтым светом,
Да, про неё, до исступленья, с тем,
Чтоб никогда не забывать об этом:

О дрожи душ, благоговенье тел,
О причащенье счастью и утрате;
Я про любовь всю жизнь писать хотел
И лишь теперь коснулся благодати.

Да, про неё! Всему наперекор,
Писать про суть, сдирая позолоту;
Им кажется, что взяли на прикол,
А я к тебе – сквозь стены, прямиком,
Мне до тебя одна секунда лёту.

Мне всё твердит: «Молчи, забудь, учись
Смирению, любовник обнищалый!»
А я целую клавиши ключиц
И слушаю аккорды обещаний.

Я твой, я твой, до сердцевины, весь,
И я готов года и вёрсты мерить.
Я жду тебя. Ну где же, как не здесь,
Тебя любить и, что любим, поверить?

За неделею неделя
Тает в дыме сигарет,
В этом странном заведенье
Всё как будто сон и бред.

Птицы бродят по карнизам,
И в замках поют ключи,
Нереальный мир пронизан
Грубым запахом мочи.

Тут не гасят свет ночами,
Тут неярок свет дневной,
Тут молчанье, как начальник,
Утвердилось надо мной.

Задыхайся от безделья,
Колотись об стенку лбом!
За неделею неделя
Тает в дыме голубом.

Тут без устали считают,
Много ли осталось дней,
Тут, безумствуя, мечтают
Всё о ней, о ней, о ней.

Тут стучат шаги конвоя –
Или это сердца стук?
Тут не знаешь, как на воле, –
Кто твой враг и кто твой друг.

Это злое сновиденье,
Пустота меж «да» и «нет»…
За неделею неделя
Тает в дыме сигарет,
Тает
В дыме…