Повелитель бумаги
Вадим ехал скоро, и глубокая,
единственная дума, подобно
коршуну Прометея, пробуждала
его и терзала его сердце.
Лермонтов
Большой человек, повелитель бумаги,
Несет от московской жары
Сто семьдесят пять сантиметров ума,
Достоинства и хандры.
Такой величавый, внушающий рост
Тела, стихов и славы
Рванул его к сонму классических звезд,
Где он засиял по праву.
Большой человек постарел на полтона,
И девушки с легкой ленцой
Сначала глядят на его пальто,
Потом на его лицо.
Редакции были в него влюблены,
Но это не помогло —
От новолунья до полной луны
Он в весе терял кило.
Большую звезду разъедала ржа,
Протуберанцы тоски.
Поэзия стыла, как муха жужжа,
В зажиме его руки.
Мигрень поднимала собачий вой,
Ритм забивался в рот,
И дни пятилетки тянули свой
Фабричный круговорот.
Тогда прилипает к его груди
Денежный перевод.
Тогда остается тебе, Вадим,
Ирония и Кисловодск.
И снова пространства сосет вагон,
Россия путем велика.
И снова шеломами черпают Дон
Вечерние облака.
Угольным чертом летит Донбасс,
Рождаются города,
И, выдыхая горящий газ,
В домнах ревет руда,
А ночью, когда в колыбель чугуна
Дождь дочерей проводил,
Голосом грубым спросила страна:
«Что делать,
товарищ Вадим?
Тебе отпустили хороший рот
И золотое перо.
Тебя, запевалу не наших рот,
Мы провели вперед.
Я, отряхая врагов и вшей,
Назвалась твоей сестрой,
Ты нахлебался военных щей
Около наших костров.
Но не таким я парням отдавалась
За батарейную жуть:
Мертвые у перекопского вала
Лапали мою грудь.
Ты же, когда-то голодный и босый,
Высосав мой удой,
Через свои роговые колеса
Глядишь на меня судьбой…
Судьбы мои не тебе вручены.
Дело твое — помочь.
Разоружись и забудь чины
В последнюю эту ночь!»
Большой человек, у окна седея,
Видел кромешную степь,
Скифию, Таврию, Понтикапею —
Мертвую зыбь костей.
Века нажимали ему на плечи,
Был он лобаст и велик —
Такую мыслищу нельзя и нечем
Сдвинуть и повалить.
«Проносятся эры, событья идут,
Но прочен земной скелет.
Мы тянем историю на поводу,
Но лучше истории,
чем труду,
Должен служить поэт».
Тогда окончательно и всерьез
Стучит перебор колес;
Они, соблюдая ритм и ряд,
С писателем говорят:
«Теперь ты стал
витым, как дым,
И кислым,
как табак,
И над твоим лицом,
Вадим,
И над твоим концом,
Вадим,
Не хлынет
ветром молодым
Твой юношеский
флаг».
Большой человек, повелитель бумаги,
Не хочет изъять из игры
Сто семьдесят пять сантиметров ума,
Достоинства и хандры:
«Всю трагедийность существованья
И право на лучшую жизнь
По справедливости и по призванью
Я в книги свои вложил.
Я буду срамить ошибки эпохи,
Кромсающей лучших людей,
Я буду смирять ее черствую похоть
Формулами идей.
Родина и без моих блюд
Сама на весь мир звенит,
А если я слишком ей нагрублю,
Должна меня извинить».
Страна отвечает:
«Стряхни с пиджака
Мой стылый ночной пот.
Эту историю о веках
Я слышала с давних пор.
За батарейную славную жуть
Ложилась я к мертвецам.
Беременной женщиной я лежу
И скоро рожу певца.
Голос широкий даст ему мать,
Песни его — озноб.
И будут его наравне понимать
Ученый и рудокоп.
А ты, кому строфика подчинена,
Кто звезды глядит в трубу,
По справедливости и по чинам
Устраивайся в Цекубу».
Почтовый переулок
Дверь резную я увидел
в переулке ветровом.
Месяц падал круглой птицей
на булыжник мостовой.
К порыжелому железу
я прижался головой,
К порыжелому железу
этой двери непростой:
Жизнь опять меня манила
теплым маленьким огнем,
Что горит, не угасая,
у четвертого окна.
Это только номер дома —
заповедная страна,
Только лунный переулок —
голубая глубина.
И опять зажгли высоко
слюдяной спокойный свет.
Полосатые обои
я увидел, как всегда.
Чем же ты была счастлива?
Чем же ты была горда?
Даже свет твой сохранили
невозвратные года.
Скобяные мастерские
гулко звякнули в ответ.
Я стоял и долго слушал,
что гудели примуса.
В темноте струна жужжала,
как железная оса.
Я стоял и долго слушал
прошлой жизни голоса.
Радость
За тебя, за все я благодарен.
По бульвару вьются морячки.
Море входит синими рядами
В неподвижные мои зрачки.
Громыхая, катятся платформы,
По-осеннему прозрачна высь.
Чайки в чистой, белоснежной форме
Легким строем мимо пронеслись.
Дай мне руку.
Может быть, впервые
Я узнал такую простоту.
Пролетают блики огневые,
Превращаясь в песни на лету.
Вижу сад и тень от пешехода,
Пляску листьев, медленный баркас.
Мчится с моря шумная свобода,
Обнимает и целует нас.
Спасибо
Спасибо — кто дарит.
Спасибо тому,
Кто в сети большого улова
Поймает сквозь качку
и пенную тьму
Зубчатую рыбину слова.
Спасибо — кто дарит.
Подарок прост,
Но вдруг при глухом разговоре,
Как полночь, ударит,
рванет, как норд-ост,
Огромным дыханием моря.
И ты уже пьян,
тебе невтерпеж,
Ты уже полон отравы,
И в спину ползет,
как матросский нож,
Суровая жажда славы.
Ты руку на голову мне положила
Ты руку на голову мне положила,
Ты снова меня сберегла.
Широкая песня несется по жилам,
И ночь
нестерпимо
светла.
Ты ветром пронизана,
кровью согрета,
Осмуглена
в дальних краях.
Ты снова со мной,
молодая победа,
Двужильная
сила
моя.
Ушкуйники
Та ночь началась нетерпеньем тягучим,
Тяжелым хрипением снега,
И месяц летал на клубящихся тучах,
И льды колотила Онега.
И, словно напившись прадедовской браги,
Напяливши ночь на плечи,
Сходились лесов вековые ватаги
На злое весеннее вече.
Я в полночь рванул дощаную дверцу,—
Ударило духом хвои.
Распалось мое ошалевшее сердце,
И стало нас снова — двое.
И ты, мой товарищ, ватажник каленый,
И я, чернобровый гуслярник;
А нас приволок сюда парус смоленый,
А мы — новгородские парни,
И нам колобродить по топям, порогам,
По дебрям, болотам и тинам;
И нам пропирать бердышами дорогу,
Да путь новгородским пятинам,
Да строить по берегу села и веси,
Да ладить, рубить городища,
Да гаркать на стругах залетные песни
И верст пересчитывать тыщи;
Да ставить кресты-голубцы на могилах,
Да рваться по крови и горю,
Да вынесть вконец свою сильную силу
В холодное Белое море.
Эскадрон
Дымкой, хмарью, паром тонким
Тишина-теплынь легла.
И поют весне вдогонку
Стремена и удила.
По проталинам-полянам
Непонятная возня,
Легкокрылые туманы,
Лиловатый березняк.
Ветер дыбит коням холки.
Гул лесной со всех сторон.
Так проходит по проселку
Разомлевший эскадрон.
Посвист ветра, запах прели
И воды дремотный звон.
Так в расстегнутых шинелях
Вместе с голубым апрелем
К югу вьется эскадрон.
И плывут, качаясь, люди.
И молчит походный хор.
И не слышен в сонном гуде
Потревоженных орудий
Отдаленный разговор.
Повесть
Вечная тема:
груз головы,
Сухие от холода руки.
Из яростной теми,
От чёрных вокзалов Москвы
Мы шли в громовом перестуке.
Вот повесть простая о красной звезде.
Проснуться — по где?!
Рвануться — куда?!
Свистит, закипая в манерке, вода,
И, сидя на дряхлом вагоне,
Ночь мчится в железном разгоне.
Направо — поля.
Налево — поля.
Деревни как чёртовы очи.
И страшная, русская, злая земля
Отчаяньем сердце точит.
Багровый костёр.
Скелет моста.
И осень — прямо на ощупь.
Но штык — штык остёр,
Винтовка — проста.
А жизнь — во сто крат проще!
Сегодня — вагон.
Неделю вагон,
А дальше — большая атака.
Осенний нерадостный небосклон
И в дуло идущий последний патрон
Для белого или поляка.
Но к северу, к югу (не всё ли равно?) —
Лавиной, обвалом, громадой
Летят эшелоны, звено за звеном,
И сердце укрыто шинельным сукном,
И думать о доме — не надо.
Послесловие
Меня берут за лацканы,
Мне не дают покоя:
Срифмуйте нечто ласковое,
Тоскливое такое,
Чтобы пахнуло свежестью,
Гармоникой, осокой,
Чтобы людям понежиться
Под месяцем высоким.
Чтобы опять метелица
Да тоненькая бровь.
Всё в мире перемелется —
Останется любовь.
Останутся хорошие
Слова, слова, слова,
Осенними порошами
Застонет голова,
Застонет, занедужится
Широкая печаль —
Рябиновая лужица,
Берёзовая даль.
Мне плечи обволакивают,
Мне не дают покоя —
Срифмуйте нечто ласковое,
Замшевое такое,
Чтоб шла разноголосица
Бандитских банд,
Чтобы крутил колёсиком
Стихов джаз-банд,
Чтобы летели, вскрикивая,
Метафоры погуще,
Чтобы искать великое
В кофейной гуще.
Вы ж будете вне конкурса
По вычурной манере, —
Показывайте фокусы
Открытия Америк.
Всё в мире перекрошится,
Оставя для веков
Сафьяновую кожицу
На томике стихов.
Эй, водосточный жёлоб,
Заткнись и замолчи! —
Слова мои — тяжёлые,
Большие кирпичи.
Их трудно каждый год бросать
На книжные листы.
Я строю стих для бодрости,
Для крепкой прямоты.
Я бьюсь с утра до вечера
И веселюсь при этом.
Я был политпросветчиком,
Солдатом и поэтом.
Не знаю — отольются ли
Стихи в мою судьбу, —
Морщинки Революции
Прорезаны на лбу.
Не по графам и рубрикам
Писал я жизни счёт.
Советская республика
Вела меня вперёд.
Я был набит ошибками,
Но не кривился в слове,
И после каждой сшибки я
Вставал и дрался снова.
И было много трусости,
Но я её душил.
Такой тяжёлый груз нести
Не сладко для души.
А ты, мой честный труд браня,
Бьёшь холостым патроном,
Ты хочешь сделать из меня
Гитару с патефоном.
Тебе бы стих для именин,
Вертляв и беззаботен.
Иди отсюда, гражданин,
И не мешай работе.
На улице дождь
Il pleut sur la route.
(Уличная песенка)
О, только бы слышать твой голос!
В ночном телефоне —
Москва,
Метель,
новогодняя встреча,
пушинки весёлого снега…
В гудящей мембране
едва различимы слова,
Они задохнулись
от тысячемильного бега.
О, только бы слышать твой голос!
За окнами дождь.
Глубина
Парижских асфальтов.
Картавая песенка.
Плёнка
Воды на панелях.
И вновь запевает она —
Девчонка с гармоникой —
нищенка в чёрной клеёнке.
О, только бы слышать твой голос!
На улице дождь.
Далеко
Качается песня.
На улице дождь.
Дорогая!
Вся сырость трущоб
и полёт дождевых облаков
В гармонике ноют,
от мёртвых дождей содрогаясь.
О, только бы слышать твой голос!
На улице дождь.
Говори —
Летят ли
двенадцать ударов
с Кремлёвских
завьюженных башен?
Меня в эту полночь
чужие томят фонари.
Мой тост передай
ослепительной родине нашей.
О, только бы слышать твой голос!
На улице дождь.
Подо мной
Бесшумный, блестящий
плывущих машин поединок.
«На улице дождь…»
Вот слова этой песни ночной.
Играет гармоника
песню
дрожащих дождинок.
О, только бы слышать твой голос!
Секунды уходят…
Ответь:
— Морозит?
Друзья наконец собрались?
«Партизанскую» пели?
Так спойте ещё раз,
как только умеете петь,
Для этой девчонки
на чёрной парижской панели.
Апрель
В час предутренний видишь всю жизнь позади,
Шелест, шум, голоса окружают тебя,
И забытая страсть колыхнулась в груди,
И летят журавли, в поднебесье трубя.
Посмотри на себя — ты высок и тяжёл,
Ты немало больших городов обошёл,
Ты любил и страдал, ты с друзьями дружил,
Молодое вино своей родины пил.
Но весёлое, быстрое счастье твоё,
В поднебесье трубя, унеслось в забытьё.
В час предутренний видишь всю жизнь позади.
Ты, отдавшая целую жизнь для меня,
Лёгкой тенью приди и меня поведи
В нашу юность, в страну голубого огня.
Там берёзы стоят на юру голубом,
Там несётся весна на ветру голубом,
Там, в лесу голубом, голубой бурелом.
Голубая река громыхает, как гром,
Голубеет бревенчатый низенький дом,
И луна голубая плывёт за бугром.
Там глубоких снегов голубая постель, —
Это наш голубой подмосковный апрель.
Друзьям тридцатого года
Пусть
Любая мне радость
Приснится,
Постигнет любая невзгода, —
Никогда не забуду
Друзей и товарок
Тридцатого года.
Тех, кто жили
В горячей бессоннице
От напряженья,
В каждый день
Выходили упрямо,
Как ходят в сраженье.
Вы, в холщовых рубахах,
В седых сапогах
Из брезента,
Все дороги узнали
От Мурманска
До Ташкента.
На афганской границе
И на китайской границе
Видел я
Ваши солнцем сожжённые
Лица.
Вы, строители,
Гидротехники,
Агрономы,
Были в каждом ауле,
В кибитке
И в юрте —
Как дома.
Это русские люди,
Как нас называли —
Иваны,
Рыли в снежной
Сибири,
В казахской степи
Котлованы,
Шахты ствол
Опускали,
Крутили подъёмные краны.
Через четверть столетья
Их юные лица
Актёры несли
На экраны.
Это русские люди,
Как нас называли —
Иваны,
На грохочущий праздник
Работ
Были первыми званы, —
В пированье невзгод,
Что друзьям моим
Щедро досталось,
Где от зноя и холода
В горле хрипела
Усталость.
Это русские люди,
Как нас называли —
Иваны,
Перекрытья цехов
Поднимали
В степные бураны,
Удивляясь рукам своим мудрым,
Терпенью
И силе.
И за это подачек
У жестокой судьбы
Не просили.
Это русские люди,
Как нас называли —
Иваны,
С нивелиром прошли
Водоёмы,
Хребты
И барханы,
Ничему не сдавались,
За дело стояли
Горою,
Никогда не узнав,
Что они-то
И были герои.
Это русские люди,
Как нас называли —
Иваны,
Приносили
Подмогу и братство
В забытые страны,
Помогали расти
Государствам
В их самом начале
И достойную помощь
По-братски
От них получали.
Это русские люди,
Как нас называли —
Иваны,
Ледовитый и Тихий
Сумели обжить
Океаны,
Пели песни широкие,
Семьями жили
Простыми
В городах,
Что построили сами
В тайге и пустыне.
Это русские люди,
Как нас называли —
Иваны,
Знали радость работы
И горькие знали
Изъяны.
Каждый
Совесть свою
Неустанной заботой
Тревожил.
И сурово и гордо
Он молодость быструю
Прожил.
Вы, идущие
В дальние дали
Ряды
Молодого народа,
Вспоминайте почаще
Товарищей старших
Тридцатого года.
Прощание
Уезжает друг на пароходе,
Стародавний, закадычный друг,
Он к приятелям своим выходит,
Пожимает много верных рук.
Уезжает друг большой, хороший,
Море бьёт мильоном белых лап,
Осыпает чистая пороша
Чуть дрожащий пароходный трап.
Долго жили мы, и не тужили,
И тужили на веку своём.
Много чепухи наговорили,
Много счастья видели вдвоём.
Ссорились,
поссорившись — жалели,
Горечь забывали без следа,
В шестьдесят куплетов песни пели,
Правды не скрывали никогда.
И для нас,
мужавших год от года,
Заслуживших белые виски,
Открывала русская природа
Все свои родные тайники.
Уезжает друг, судьбу пытая,
К берегам далёким, не родным.
Брызги через мол перелетают,
Налетает пароходный дым.
Мы любили кушанья простые
И костры на перевалах гор,
Наши вечеринки холостые,
Кружки пива, долгий разговор.
И, бывало, посредине спора
Вдруг звенела вещая строка,
Открывались дальние просторы,
Медные клубились облака,
Приходил тяжёлый ветер боя,
Тусклый гул воздушных кораблей.
…И ещё любили мы с тобою
К северу летящих журавлей.
Уезжает друг большой, отважный,
Человек крылатых скоростей.
А куда рванулся он — неважно:
Есть народы, ждущие гостей.
Мы ещё стоим и шутим грубо,
Затеваем детскую игру,
Мы глядим на мостики и трубы
И ломаем спички на ветру.
Но стальные цепи завизжали.
Писем,
старина,
не обещай.
Далеко, товарищ, уезжаешь, —
До свиданья…
Может быть, прощай!
Дай мне руку
Дай мне руку.
Рассвет.
Виден Кремль.
В тусклом номере — дым.
Кто, когда запретил
мне побыть
эту ночь
молодым?
Молодым, но увидевшим всё,
всё понявшим
до дна.
Это сделала
наша московская,
синяя наша весна.
И гостиница
тоже зовётся «Москва»,
а внизу
Бьют асфальт
водопадами брызг,
как весною в грозу.
Удивительно радостный
ветер
идёт от реки,
Окна настежь открыты —
просторы
не знают тоски…