Архив стихотворений Владимира Британишского

Как Даниил во львином рву.
Кругом клыки, глухие рыки.
Но я с мольбой не воззову
к повергшему меня владыке!

Вещают: бог-де милосерд,
покайся, раб его заблудший!..
Я — человек.
Не срам, но смерть —
для человека жребий лучший!

У правды — трудные пути.
О как я верил, псковитяне,
что всех вас новыми вестями
я исцелю от слепоты!

Мы — господа своей страны.
Народовластие — от бога.
Мы равными сотворены.
Едины вера и свобода.

Мой благовест заглох в крови,
я должен гибнуть безъязыко.
Я обвинен.
Вокруг — враги.
И райская близка музыка.
Неведом страх тому, кто прав.
Пусть предадут огню иль плахе!
Я знаю:
человек был прах,
но не пребудет он во прахе!

Все сломлено, раздавлено, добито.
У многих ли живых душа болит?..

Автопортрет художника Давида.
Горчайшей полон горечи Давид.

Вся полнота утраты.
Но не жалоба.
О ты, что столько требовала с каждого,
была ты наяву или жила-была
в устах доброжелательного сказочника?

О, Революция! Родная матерь!
Плоть твоей плоти,
кость от кости,
не кистью — лишь тобою стал я мастер,
а ныне говорю тебе: прости!

Иное время, чуждое, не наше,
глаза и руки мне закрепостит.
На спину ляжет мне двойная ноша:
скорбь о погибших
и живущих стыд…

Ты нас порою торжествами баловала.
И жертвы, жертвы…
Помню их тела…
Невиданная наша!
Небывалая!
Была ли вправду?
Видел ли тебя?

Какие зрелища получит римский плебс!
Все африканское зверье к его услугам.
Бассейны вырыты, в них — крокодилий плеск.
А вот — нубийских львов хотят стравить
друг с другом!

Огромные слоны вздымают хобота…
Вот чудо новое.
Вот невидаль другая.
Толпа восторженна.
Толпа уже сыта.
Но требует еще,
ревя,
рыча,
рыгая.

Пусть изумляются!
Чтоб как удар хлыста
хлестало по лицу,
валило, словно пьяных.

И что им проповедь мятежника Христа,
призывы бунтарей и шепоты смутьянов!

Какие зрелища!
И в цирках есть места.

Ни пыл постельный, ни угар застольный,
ни остальное, все, чем жив и сыт,
не утоляют жажды той крамольной,
которую — могущий да вместит.

Она с тобою вместе вырастала.
Носи в себе. Стенай и сатаней!
Ведь всех вершин — костра и пьедестала —
зиждительное основанье — в ней!

Ее живоначальное бунтарство,
воспитанное на хлебах надежд,
и Самозванца возвело на царство,
и Разина подвигло на мятеж.

Здесь — дерзости рожденье и поддержка,
бесплодному смиренью вопреки.
Так будь со мною! Жить и мыслить дерзко
до старости бессильной обреки!

Стань безраздельной властью надо мной!
Изринь из этой слякоти застойной,
постельной и застольной,
и остальной!

В бывшей церкви теперь — читальня.
Два портрета над нами высятся.
Может, лица эти печальные —
кисти бывшего иконописца?

Нет, их школьник писал, самоучка.
И вина его в том не великая,
если вышли два страстных мученика,
получились два скорбных лика.

Два писателя смотрят строго…
Никакая не вера в бога —
просто совесть тревожная наша!
Родила их наша эпоха,
погубила — она же.

Два трагических самоубийства,
меж которыми четверть века.
Выстрел. Эхо. И снова выстрел —
и угрюмое, гулкое эхо.

Разрастайтесь, надгробные думы!
Пусть под сводом этим высоким
переходят надбровные дуги
в полукружья алтарных окон!

Настежь — окна,
чтоб светом упиться!
Настежь — окна,
чтоб — воздух вольный!..

Тишина. Шелестят страницы.
Здесь прохладно, хоть полдень знойный…

Слышишь, птицы в саду запели?
Или это пули влетели
прямо в окна читального зала?

Нет покоя в библиотеке.
Но и в церкви его не бывало.

Когда страна вступала в свой позор,
как люди входят в воду,— постепенно
(по щиколотку, по колено,
по этих пор…
по пояс, до груди, до самых глаз…),
ты вместе с нами шел,
но ты был выше нас.
Обманутый
своим высоким ростом
(или — своим высоким благородством?),
ты лужицей считал
гнилое море лжи.
Казались так близки
былые рубежи,
знамена —
так свежи!..
Но запах гнилости
в твои ударил ноздри.
Ты ощутил чутьем —
так зрение обостри!
И вот в глаза твои,
как в шлюзы,
ворвалась
вся наша будущность,
где кровь
и грязь
и власть —
все эти три — как названые сестры!
Твой выстрел —
словно звук захлопнутых дверей!
Хоть на пороге, но — остановиться,
не жить,
не мучаться проклятьем ясновидца!
Закрой глаза, поэт!
Захлопни их скорей!
Ты заслужил и жизнь и гибель сложную.
Собой ли, временем ли был обманут,
не сжился с ложью —
вымирай, как мамонт!
Огромный, обреченный, честный мамонт.
Непоправимо честный.
Неуместный.
_____________________
Советуем также почитать: «Смерть поэта» Лермонтова.

За скудный хлеб, за трудный пот,
за годы скорби и невзгод
сулили райский сад,
твердили: Судный день придет —
и мертвых воскресят.

И душу вытрясут до дна,
и взвесят все твои дела,
и участь праведных — светла,
а грешников — страшна.

И Судный день пришел в свой срок,
но поздно, поздно как всегда:
ступившие за т о т порог
не имут правды и суда,
и все хулы,
и все хвалы
уже не то чтобы малы,
а попросту — не впрок!

Да, тем и страшен Страшный суд,
что убиенных не вернут
ни зов трубы,
ни вдов мольбы,
ни то, что жалкие рабы
венки посмертные плетут
на лбы,
которых нет.

А трубный глас —
ведь он для нас:
он призывает нас хоть раз
стереть холопства след.
Судить пора настала тех,
кто Грех перекрестил в Успех,
кто никаких не знал помех
для дьявольских своих утех,
кто кровью застил свет!

Меня едва не сбили с ног.
Гудок.
А за стеклом, с шофером рядом,
вкушая необъятным задом
пружинно-кожаный покой,
сидит, с чужим, недобрым взглядом, —
д р у г о й.

Другой — не из другой страны
попутным ветром занесен.
Другой — не из других времен,
не пережиток старины.
Из наших мест, из наших дней —
такой другой куда страшней.

Вот он глядит, и взгляд сердит.
Шофер — его шофер — гудит.
А у гудка — хозяйский тон:
дает понять, что я — не он.
Что я, мол, от природы пеш,
а он в машине родился.
Что разница большая меж
и мне, мол, непонятна вся…

Когда я всю ее пойму,
ох, будет весело ему!

Никто не предан им, не оклеветан.
Он — честности общественный стандарт.
Не он движенье диктовал планетам.
Он просто жил.
И не хотел страдать.

В глазах,
до самого глазного дна,
существовать
тенденция видна.
И ни крупинки подлости не спрятано.
Он не был солнцем.
Вот на солнце — пятна.
А где ж на нем поместится пятно?
Ну хоть одно?
Ей-богу, непонятно!

Не повредил ни другу, ни врагу.
Такая совесть — не обуза.
Прозрачная…
Ну прямо, как…
медуза.
И вот она — лежит на берегу!

Да, мы учились в разных школах,
но все различия — пыльца:
сотрешь — под ней все тот же сколок
с бездарнейшего образца.

Мне запах школы ненавистен.
Не выветрится, хоть умри!
Обоями ходячих истин
оклеен череп изнутри.

Пустует площадь нежилая.
Такой объем, а чем набьем?
И, населить ее желая,
мы отдаем ее внаем.

Жильцы войдут с хозяйским видом,
распорядятся что куда,
как будто им был ордер выдан,
они отныне господа.

Но ты не сдайся, не привыкни,
своих сомнений не спугни,—
ты их однажды утром выгони
и настежь окна распахни.

И небольшой переполох
большим покоем обернется.
И свежевымытых полов
свободный запах в окна рвется.

А там, за окнами… А там —
огромный мир неисчерпаем,
бесчисленные черепа им
наполнить можно…
Сможешь. Сам.

Ей руки за спиной скрутили,
забили снегом дерзкий рот,
морозом по башке хватили,
но не убили. Жизнь — живет!

Она свернулась, как пружина,
легла внутри семян и спор.
Она таилась, недвижима,
и выдержала до сих пор.

Весна пришла. Свершились сроки.
И день от радости ослеп.
И на обочине дороги
водою набухает след.

Проверенные на живучесть,
упрямо тянутся ростки —
идут искать иную участь
из царства гнета и тоски.

Весна растет неудержимо,
и, гордость прежнюю забыв,
обломки старого режима
уходят льдинами в залив.

По молодости нам казалось,
что это весна, а не оттепель.
Появилась «Весна в ЛЭТИ»
и следом волна студенческих спектаклей.
В конце 1955 года —
вечер студенческой поэзии
в Политехническом институте.
Больше тысячи студентов три часа слушали нас;
читали человек тридцать.
1956 год. Эйфория. Захлеб.
Сразу после XX съезда,
в апреле — конференция молодых.
На заключительном вечере
я прочитал пять или шесть стихотворений.
Бурное одобрение половины зала
и столь же бурное негодование другой.
Мнение этой другой половины
долго преследовало меня,
на первую книгу «Поиски» (1958)
«Ленинградская правда» отозвалась статьей:
«Снимите с пьедестала!»
Значит, был и пьедестал.
Пьедесталом было время,
приподымавшее, возносившее.
Пьедесталом было внимание и доверие сверстников.
И некоторых старших:
рукопись книги поддержали Вера Федоровна Панова,
Вадим Шефнер. Старшие…
Нравственное влияние Глеба Семенова, Учителя.
Но и — Давид Яковлевич Дар.
Для ленинградской литературной молодежи
он был тем же,
что Сократ для афинского юношества:
учил самостоятельно мыслить, быть собой.
Расти помогала среда.
Мои товарищи по Горному институту — горняки:
Агеев, Городницкий, Тарутин.
Горбовский, который стал ходить в наше ЛИТО.
Рейн и Бобышев из Технологического.
Володя Уфлянд.
Лев Мочалов, полутоварищ-полунаставник,
его поэтическая манера пятидесятых годов
совпадала с моими собственными
интонационными и ритмическими поисками…
Четыре года я жил и работал в Сибири,
в Ленинград приезжал и прилетал в командировку или
в отпуск.
С лета шестидесятого года прописан в Москве…

Я тратил злостно и бессовестно,
совсем впустую,
вхолостую,
так много золотого солнца,
которым с детства существую!

Оно бы не было потерянным
для общего круговорота,
когда б я стал крылатым деревом
и тенью осенил кого-то.

Пусть будут руки,
солнцем созданные,
над детством трепетным протянуты,
как будто вдруг подарки розданы,
что были к празднику припрятаны!

Пусть будут руки,
солнцем пестованные,
по локоть в творчество погружены,
чтоб стали все пути естественные,
от сердца к сердцу,
обнаружены!..

Всю жизнь горстями солнце черпаю.
И как побег того же стебля,
любимая дарит мне,
щедрая,
наполненное солнцем тело.

Любимая!
Мы только начали
платить свой долг всему живому:
и лучшими стихами нашими,
и дочерью —
кому-то в жены!

И просто — светом,
тем, что светится
вокруг людей
не так уж часто:
не отраженным светом месяца —
преображенным светом счастья!

Я виноват перед тобой,
что снова я с людьми.
Легли дороги вдоль земли,
и ни одной —
домой!

А ты сидишь и, значит, ждешь.
Сидишь одна и нянчишь дочь.
Денно и нощно —
одна-одинешенька:
только ты и дочка,
ты и наша доченька!..

Пусть очи не потухнут!
Пускай они не плачут!
Я в городах попутных
письмо бросаю в ящик,
письмо бросаю в ящик —
совсем как мальчик с пальчик,
как беленькие камешки,
бросаю вдоль пути…

Все чаще намекаешь ты,
что мне пора прийти…

Я виноват перед людьми,
что мы опять вдвоем…
Что — только мы.
Что — мы одни.
Что — только о своем.

Но вспыхнет память о путях,
о том, как люди движутся,
как поезда ползут-пыхтят,
как женам письма пишутся.

Я среди ночи подымусь
и не пойму вначале,
что здесь наш дом,
что я твой муж,
что спят мужья ночами.

Потом пойму, что утро.
Что
опять мне ветер бьет в лицо —
он сонное твое тепло
смывает с тела моего!

Вот и стали звездой двойною
наши души,
наши тела.
Весь мой мир искривлен тобою
и закручен вокруг тебя.

Раньше было: Эвклид и Ньютон,
равномерность, прямолинейность…
Мои метры,
мои минуты
искривились,
как крылья мельниц!

Нет мне времени, чтоб отчаиваться,
нет мне места, где тосковать:
ускорение силы тяжести —
успевай за ним поспевать!
Было б время — и ты поплакала бы,
но сияешь ты все светлей…
И все падают спелые яблоки
прямо в руки твои с ветвей!

Вечер голову наклонит
и кивнет на этот дом.
Я войду.
Нас познакомят.
И выходим мы вдвоем.

Чуть смущаясь нашим сходством
(трудно верится в него!),
переулочком московским —
до ближайшего метро.

До ближайшей до возможности
расстаться навсегда…

А что жизнь потом не сложится,
так, значит, не судьба!..

Завтра утром!
Это адрес,
брошенный почти что вскользь.
Завтра утром!
Это радость,
пронизавшая насквозь.

С высоты годов полутора,
прожитых уже с тобой,
вижу:
будет это утро,
это завтра,
день второй!

И несчитанные сотни
новых завтр
и новых утр,
тех,
что вечером сегодня
вечер первый нам вернут.

Начинается повторно
этот вечер под Москвой…
Ход парадный.
Подворотня.
Переулочек косой.
Сколько окон! Сколько комнат!
Чьих-то судеб целый дом…

Я войду.
Нас познакомят.
И выходим мы вдвоем.

Войду.
И день, как ношу,
сброшу.
Ты впустишь ночь
и дверь запрешь.
Как будто солнце было брошью,
и ты откалываешь брошь.

То сумрак наколдуешь бледный,
то спрячешься в кромешной тьме…
Клянусь:
космических явлений
причины кроются в тебе!

О, власть земного тяготенья
в твоем доверчивом: «Возьми!..»
ты обновляешь.
Так Антея
собой питала мощь земли.
Умру.
По древнему условью,
мне лечь бы в землю навсегда —
но ведь меня с моей любовью
ты
приняла уже в себя!

Восемь дней разлуки…
Десять.

Сплю…
Комплект белья
постельного.

Мы привыкли много ездить
в наше время непоседливое.
В голубое и зеленое
окунаться с головой…

Ты сидишь,
закабаленная
колыбельной кабалой.
Песенками и пеленками —
по рукам и по ногам!..

Все поездками, полетами
сны приходят по ночам,
все — палатками намокшими,
все — тропинками в тайге…

Дочь идет своими ножками
вдоль по комнате к тебе.
Дочь идет,
ступая вдумчиво
то одной ногой,
то другой,
будто каждый шаг идущего —
шаг особый,
шаг иной.

Шаг за шагом…
Легче дышится.
Хочется плясать и петь.

Это тяжесть неподвижности
у тебя спадает с плеч!