Как хорошо расстаться с ночью
И, не успев ее забыть,
Еще мутясь от сонных клочьев,
Вдруг утро Пушкиным открыть.
Мгновение — и блеском чудным,
И веет звучным блеском дух,
И упоеньем безрассудным
Цветет, поет и взор и слух.
И вот, овеяв упоеньем,
Затеплили любовь листы:
«Я помню чудное мгновенье:
Передо мной явилась ты…»
Вот и стыдливый пыл Татьяны, Онегина брюзгливый вид,
Вот в «Подражаниях Корану»
Восток по-русски говорит.
Державный ученик победный…
Стихийный, величавый смотр…
А вот сорвался, скачет медный,
Грохочет медным гневом Петр.
А вот в небрежном вдохновенье
У гения чудеса звучат,
И вот Сальери в упоенье
Завистливый подносит яд.
Звенят, сияют ямбов струи,
Губам даруют чудеса,
Как будто сам меня целует
Кудрявый славный Александр.
Словно помня подарков обычай
Словно помня подарков обычай,
Из Ростова в московскую стынь
От твоей от груди от девичьей
Я привез на ладони теплынь.
И пред зимней московскою стынью
Так и хочется песней запеть,
Что такою тугою теплынью,
Мнится, можно и мир отогреть.
Пролила ты груди сладострастье,—
И взлучаются мира черты.
Ах, какое ж откроется счастье
Кровным даром твоей красоты!
Снимок
На нем — ни одной из любимых.
Не встретишь ни мать, ни родню.
Но есть он, чуть выцветший снимок,
Который я свято храню.
Взгляну ль на него ненароком
Иль брошу сознательно взгляд,
Вскипая в волненье глубоком,
По-детски и горд я и рад.
Взволнуюсь я чуда явленьем —
И взгляд мой затеплит слеза:
Мелькнет и засветится Ленин,
Как счастье ворвавшись в глаза.
Он вспыхнет, подпертый толпою,
Такой весь до кепки родной,
С такою фигурой простою
Под древней Кремлевской стеной.
Стоит он, мудрец — покоритель
Врага, закрывавшего свет,
Великий наш первоучитель,
Провидец всех наших побед.
И, глаз проницательный щуря,
Следит он, как в зорях знамен
Шагает Октябрьская буря,
Шумит непреклонность колонн.
И вздрогну я с чувством священным,
Как гляну в удачу свою,
Что с ним, с дорогим, с незабвенным,
Я рядом, мальчишка, стою.
Стих Пушкина читать начни
Когда ты горю тяжелейшему
Ни в чем исхода не найдешь.
Пошли сочувствующих к лешему:
Ведь не помогут ни на грош.
Но, нестерпимой мукой мучимый,
Проплакав ночи все и дни,
Ты лучше с детских лет заученный Стих Пушкина читать начни.
Он с первых же двух строк, он вскорости
Такого солнца звон прольет,
Что горе вдруг не горше горести —
Ну той, как журавлей отлет.
Еще лишь третью вот, четвертую
Строку произнесешь потом,
Еще вот стих, что так знаком,
И не прочтешь ты целиком,
А сквозь слезу, с лица не стертую,
Сверкнешь восторга огоньком.
Тебе не ночь ли косы заплетала
Тебе не ночь ли косы заплетала?
Вслед за тобою не бредет ли ночь?
Такая тьма,— и солнцем не помочь
Глазам: так тяжело им стало…
Ушла… но все стоишь в глазах ты,
И в глубине души, где сумрака потоп,
Стучит любовь, как в темных недрах шахты
Работой упоенный рудокоп.
Цыганская венгерка
Висли руки с кислой скуки…
Вдруг — и дзинь!— гитары звук, —
И пошел под выстуки, под стуки
Словно пьянствовать каблук.
Вот пустился шибко-шибко,
Вот и вздрогнула рука,
Вот и вспрыгнула улыбка
На ладони с каблука.
Шибче и шибче и в трепете весеннем
Выстуки, и вычеки, и вытопы горят.
Миг — и посыпался, забился по коленям
Хлестких ладоней звончатый град.
Больше, больше звончатого града!
Эх, раз, еще раз!
Вихри лихих, оглушительных радуг
Начал вычеканивать пьяный пляс.
Начал вычеканивать и, оторопью встрепан,
Начал вбрасывать и в жар и в озноб.
Вот и — в задоре стремительного топа —
Ладонями, ладонями и в рот и в лоб.
Еще бы подзадорить, и все пошло б
Всполохом безумья… И вдруг — стоп!..
Мертвое мгновенье — и потоп
Огромным восторгом взъяренного хлопа.
Чу! Как сердце бьет горячим громом
Чу! Как сердце бьет горячим громом.
Это начудила ты со мной:
Все родное сделала знакомым
А себя, знакомую,— родной.
Уж на что, бывало, солнца имя
У меня вскипало на губах,
А теперь ресницами своими
Ты растеребила солнце в прах.
Хоть и чуждой плоти порожденье,
Хоть мне ближе отсвет русских лиц,
Я люблю тенистое смятенье
Искусительных твоих ресниц.
Я люблю — и так, что часто мнится,
Словно там, где только тень бежит,
В этих трепетных твоих ресницах —
Жизнь моя, судьба моя дрожит.
Потому: то бережным смущеньем,
То — безумств ревнивых острие —
Провожаю хищным восхищеньем
Каждое движение твое.
И такой тревожною любовью,
Милая, я жажду уловить,
Не порхнет ли у тебя под бровью
Хоть дыминка, хоть намек любви.
Ты в любви подчас и уверяешь —
Это лишь растроганная ложь:
Слишком ты любезно повторяешь,
Что тебе я дорог, мил, хорош.
Ничего от страдных глаз не скроешь:
Он сквозит, холодный черный ров.
Ты меня, мой друг, не успокоишь
Золотистой оттепелью слов.
И могу ль поверить ласки зорям?
Лучше ты, голубка, не волнуй;
Зажигая радость, светит горем
У меня твой каждый поцелуй.
Ты сулишь, что жизнь мою проводишь
До кончины, счастье подарив.
Что же ты опять рукой отводишь
Слитного желания порыв?
Эпоха
Наш каждый день, неловко величав,
Увесистей испытанных столетий.
Отцам события родней детей кричат.
И на отцов глядят отцами дети.
Обыденным обедом стал нам бой,
И даже в радостях мы хмурим брови,
Ласкаем девушек — и вдруг сама собой
Рука становится суровей.
Дурманный ореол кумиров отблистал.
И кто склонится к милостям кумира,
Когда у нас какой-нибудь подвал
Вскипает в замыслах переустройством мира?
Пространств повязку, времени прибой
Прощупали сухим, но точным знаньем.
И жизнь свою не стали звать судьбой
И поручили собственным дерзаньям.
Иные стали признаки родства:
«Эй, за кого там задымилась рана —
Во имя хищнического торжества
Иль торжества трудящегося стана?!»
И вот отцам события кричат
Родней детей. Глядят отцами дети.
И что ни день — в пороховом рассвете,
И что ни день — неловко величав,
Увесистей испытанных столетий.
Я нет-нет и потемнею бровью
Я нет-нет и потемнею бровью,
Виноватой памятью томим…
Ты прости меня своей любовью
И своим величием простым.
Только ты одна меня любила,
Ты — завода кровная родня,
Теплая, заботливая сила
От тебя теснилась на меня.
Жизнь гражданской тяжбой волновалась,
Не склонялась жизнь любовь беречь,—
Тяжких дней отрядами врывалась
В тихие часы любовных встреч.
Эх, бывало, услыхав тревогу,
Ты срывала нежности порыв,
И, оставив строгий след порогу,
На ходу винтовку зарядив,
Своему заводу на подмогу
Ты бежала в гневные ряды.
И, дыша пороховым дыханьем,
Путь марая кровью от следа,
Прибегала вновь и вновь признаньем
Нежила, сердечна и тверда,—
И своим певучим дарованьем
Я вливался в гневный ряд труда.
Эх, и надо ж было так случиться,
Что явилась, чуждая, она…
Жаркая походка… грудь лучится…
Вся — дразнящей страсти целина.
Знай, что был я духом без ответа,
Что не мог я только побороть
Плоть свою, хмельную плоть поэта,
Падкую на сладостную плоть.
И за ней, за чуждой, за красивой,
От тебя я, милая, ушел,—
Были тщетны все твои призывы,
Даже клич борьбы, как сор, отмел,
Словно с ней, в угоду сладострастью,
Пестрый голос прочих чувств затмил…
Ах, силен телесной женской властью
Потерявший силу старый мир!
Что же проку, и смешно, быть может,
Если после, плотью откипев,
Я готов был против самого же
Обратить рядов рабочих гнев.
Полные великого дерзанья,
Улеглись гражданской тяжбы дни.
Кто под лаской твоего признанья
Твоему заводу стал сродни?
Я нет-нет и потемнею бровью,
Виноватой памятью томим…
Ты прости меня своей любовью
И своим величием простым.
Чуть свет
Сегодня занеможилось мне что-то,
Сегодня что-то долго не спалось.
И, встав чуть свет, не дав себе отчёта,
Пошёл куда-то в поле, на авось.
Спокойно поле дышит предо мною.
А, верно, мне покою не найти.
Куда ни глянь я — серостью немою
Меня встречают и цветы в пути.
И солнца луч каким-то посеревшим
Ловлю, как неприкаянный, на них:
Быть может, лучший из стихов моих
Болит в груди вторым засевшим сердцем, —
Он, совестью не высказанный стих.
Идем
Винтовки сзади
Осадили плечи ремнем,
В чуткой засаде
Смерть со свинцом, с огнем.
Похрястывает под нами,
Похрустывает каблук,
Слухом хватаем звук,
Наступаем на даль, наступаем на даль глазами.
Такой брюзгливый туман
И так брезгливо туманит,
А борьба в барабан, борьба в красный барабан
Браво барабанит, браво барабанит.
Закат волновался
Закат волновался, волновался,
Когда спускался с крыльца,
Спускался
С нами провожать отца.
И сам простился с нами,
Лицом поникнув, и потом
Мелькая искристыми ногами,
Дальше пошагал с отцом.
Отец удалялся в закатные дали
И долго, долго сквозь простор
Нам улыбался сиянием стали
И кланялся, кланялся его топор.
Ах, окунуться бы в сиянье
Ах, окунуться бы в сиянье…
И захлебнуться горячей…
Располыхаться, как восстанье,
И мчаться с конницей лучей.
И мчаться, мчаться, как попало,
Кромсать потемки с тишиной,
Так, чтобы солнце грохотало
И подо мной и надо мной…
Письмо
Тяжелой поступью громоздкой
Проходит твердо день за днем,
И вдруг чудесно, как бересткой,
Почталион пахнет письмом.
Овеян вестью благовонной
И весь в цветеньи полевом,
Я вижу, вижу упоенный,
Как зеленеет за окном.
И сквозь булыжное смятенье,
Сквозь быстрый грохот мостовой
Я слышу жаворонка пенье
И тихий-тихий голос твой.
И не замечу, слитый с песней,
Что кто-то стены уволок,
Что все небесней, все небесней
Сквозит и дышит потолок.
И не замечу, упоенный,
Что тихий-тихий голос твой
Лишь только призрак благовонный,
Лишь только призрак полевой.
Не потому ль к любви вселенской
Не потому ль к любви вселенской
Ревниво льну стихом своим,
Что не любим любовью женской,
Любовью женской не любим.
Не жду под вечер шума платья,
А зашумит издалека —
Я жду не женского объятья,
А встречной ласки ветерка.
И тронут этой лаской встречной,
Я рад, что веет ветерок,
Что я без ласки человечной
Не одинок, не одинок.
И легче мне без ласки женской,
Когда ночую с ветерком,
Что всею вечностью вселенской
Я к жизни вызван и влеком.
И полон мощи вдохновенной
Я чую сквозь ночную муть,
Что грудь вселенной, грудь вселенной
Ко мне склоняется на грудь.
И чую вышнее объятье,
И вышний трепет чувств моих,
И это вышнее зачатье
Тебя, тебя, мой милый стих!
Не потому ль к любви вселенской
Ревниво льну стихом своим,
Что не любим любовью женской
Любовью женской не любим.
Любим на судьбу свою людскую
Любим на судьбу свою людскую,
Как ребята, губы надувать.
Чуть понюхаем беду какую —
Ну, на всю, на всю-то жизнь плевать.
Протранжирим денежки на водку,
Просадимся в двадцать ли одно,
Иль упустим глупую красотку —
Сердце смертной горечью полно.
И за то, что попросту гульнули,
И за то, что не очко, а два,
Отдаем простой свинцовой пуле
Жизни человеческой права.
И не чуем, что вот тут же рядом
Нам, сварливым с головы до пят,
Нашей поступи и нашим взглядам
Твари прочие от зависти кипят.
И не чуем, что, когда знакомым
Отдаем обыденный поклон —
Ветер мучается весь в изломах, чтоб изломам
Хоть бы чуть придать поклона тон.
И когда случается в дороге
Ветер нам повеет на шаги —
Чуем ли, как ветер босоногий
С жадной болью мерит сапоги?
И сварливым нам, и нам надутым
Шепчет вслед отчаяньем босым:
— Долго ль, долго ль буду не обутым
Плоть свою кромсать по мостовым?
Ну, и нас, бывает, мостовая
Утомляет… Но лишь миг — и вскок и вот, —
Не свои шаги, а вихрь трамвая,
Словно не трамвай, а тварь живая,
Нас в сварливости не утомляя,
Нас стремительно несет.
— Да, одну, одну пяту нагую
Дать бы тварям милость обувать —
Как бы стали твари ликовать!
Ну, а мы-то любим баловать,
Любим на судьбу свою людскую,
Как ребята, губы надувать.
Да здравствует Ленин
В чьем сердце не биенье-бой!
Чье сердце — красное, живое знамя!
О, буревестник мировой,
Бушующий миллионными руками!
О, зоркий вождь, ты на высотах гор,
Где пролетарии — вулканы, скалы, кряжи,
Где пролетарии твой взор,
Твой взор поставили на страже.
Историю, работницу времен,
Упавшую перед парадным ходом,
Циклоном толп влеком и вдохновлен,
Стремительно повел заводом.
И вот грохочет Новый Год —
Короны падают, как звезды ночью пылкой,
И содрагается громоотвод,
Воздвигнутый над биржей Учредилкой.
Сигнальным Октябрем
Россия вспыхнула, и в муках бури
Коммуну мы куем, куем
Тяжелыми молотами диктатуры.
Европы грудь
Вздымается в мозолистом восстаньи,
Готова глубоко вдохнуть
Советов свежее дыханье.
Несется и трясет гроза
Зевоту Будды, Брамы и Шамана,
И отряхает раб раскосые глаза
От векового сонного тумана.
Вселенная меняется лицом,
Вселенная на капитал восстала
Широким, огненным кольцом
Рабочего Интернационала.
В чьем сердце не биенье — бой!
Чье сердце — красное, живое знамя!
О, буревестник мировой,
Бушующий миллионными руками!