Архив стихотворений Семёна Липкина

Не себя нынче звезды славят,
Засветясь в предпраздничный вечер, —
Это кроткие ангелы ставят
Перед Божьей Матерью свечи.

И когда на неделе вербной
Звездный свет до земли доходит,
Не гараж со стеной ущербной,
Не пустое село находит,

А исчезнувший сад монастырский —
Сколько яблок созреет сладких!
На продажу — калач богатырский,
Мед в корчагах и масло в кадках.

Возле фабрики тонкосуконной
Слобода построилась быстро,
И не молкнет гул семизвонный
Над бегущей весело Истрой.

На монахинь глядит Приснодева —
Кто в саду, кто стелет холстину —
И узревшему землю из хлева
Выбирает невесту сыну.

На току — молотильщик у горной реки,
Остывает от зноя долина.
«Молотите, быки, молотите, быки!» —
Ударяя, свистит хворостина.

И молотят снопы два усталых быка,
Равнодушно шагая по кругу,
Пролетают года и проходят века,
Свой напев доверяя друг другу.

«Молотите, быки, молотите, быки!» —
Так мой праотец пел возле Нила.
Время старые царства втоптало в пески,
Только этот напев сохранило.

Изменилась одежда и говор толпы, —
Не меняется время-могильщик,
И все те же быки те же топчут снопы,
И поет на току молотильщик.

Равнодушье к печатным страницам
И вражда к рупорам.
Сколько дней маршируем по бабьим станицам!
Жадный смех по ночам и тоска по утрам.

День проходит за днем, как в тумане.
Немец в небе гудит.
Так до самой Тамани, до самой Тамани,
А земля, как назло, неустанно родит.

Я впервые почувствовал муку
Краснозвездных крестьян.
Близко-близко хлеба, протяни только руку,
Но колосья бесплотны как сон, как дурман.

Веет зной в запыленные лики,
Костенеет язык.
Не томится один лишь пастух полудикий,
В шароварах цветных узкоглазый калмык.

Дремлет в роще, на свежем корчевье.
Мысли? Мысли мертвы.
Что чужбина ему? Ведь земля — для кочевья,
Всюду родина, было б немного травы.

Гостиница возле мечети,
Когда-то приют школяра,
Но кельи теперь — номера,
В них воздух и день на рассвете
Заглядывают со двора,
А рядом готовится плов,
Глаза четырех куполов
Глядят на тебя, Бухара.
Твои закоулки священны,
Как страж, берегущий Закон,
Как заповеди Авиценны,
Вошедшие в здравый Канон,
Но близко, так близко уже
Дыханье беды в парандже
И топот соседних племен.

Сколько взяли мы разных Бастилии,
А настолько остались просты,
Что Творца своего поместили
Посреди неземной высоты.

И когда мы теперь умудренно
Пролагаем заоблачный след,
То-то радость: не видно патрона,
Никакого всевышнего нет!

Где же он, судия и хозяин?
Там ли, в капище зла и греха,
Где ликует и кается Каин,
Обнажая свои потроха?

Или в радостной келье святого,
Что гордится своей чистотой?
Или там, где немотствует слово,
Задыхаясь под жесткой пятой?

Или там, где рождаются люди,
Любят, чахнут и грезят в бреду —
В этом тусклом и будничном блуде,
В этом истинно райском саду!

Не видел сам, но мне сказали,
Что, уведя за косогор,
Цыганку старую связали
И рядом развели костер.

Туман одел передовую
И ту песчаную дугу,
Где оборотни жгли живую
На том, не нашем берегу.

А я, покуда мой начальник
Направился в политотдел,
Пошел к тебе сквозь низкий тальник,
Который за ночь поредел.

В избе, в больничном отделенье,
Черно смотрели образа,
И ты в счастливом удивленье
Раскрыла длинные, оленьи,
С печальным пламенем глаза.

Мы шли по тихому Заволжью,
И с наступленьем темноты
Костер казался грубой ложью,
А правдой — только я и ты.

Но разве не одной вязанкой
Мы, люди, стали с давних пор?
Не ты ли той была цыганкой?
Не я ль взошел на тот костер?

Не на меня ль ложится в мире
За все, чем болен он, — вина?
Мы оба на чужой квартире,
В окне — луна, в окне — война.

Бьется бабочка в горле кумгана,
Спит на жердочке беркут седой,
И глядит на них Зигмунд Сметана,
Элегантный варшавский портной.

Издалека занес его случай,
А другие исчезли в золе,
Там, за проволокою колючей,
И теперь он один на земле.

В мастерскую, кружась над саманом,
Залетает листок невзначай.
Над горами — туман. За туманом —
Вы подумайте только — Китай!

В этот час появляются люди:
Коновод на кобылке Сафо,
И семейство верхом на верблюде,
И в вельветовой куртке райфо.

День в пыли исчезает, как всадник,
Овцы тихо вбегают в закут.
Зябко прячет листы виноградник,
И опресноки в юрте пекут.

Точно так их пекли в Галилее,
Под навесом, вечерней порой…
И стоит с сантиметром на шее
Элегантный варшавский портной.

Не соринка в глазу, не слезинка, —
Это жжет его мертвым огнем,
Это ставшая прахом Треблинка
Жгучий пепел оставила в нем.

Как с Плющихи свернешь, — в переулке,
Словно в старой шкатулке,

Три монахини шьют покрывала
В коммуналке подвала.

На себе-то одежа плохая,
На трубе-то другая.

Так трудились они для артели
И церковное пели.

Ладно-хорошо.
С бельэтажа снесешь им, вздыхая,
Колбасы, пачку чая,
В самовар огонечку прибавят,
Чашки-блюдца расставят,
Дуют-пьют, дуют-пьют, все из блюдца,
И чудесно смеются:
‘С полтора понедельника, малость,
Доживать нам осталось.
Скоро Пасха-то. — Правильно, Глаша,
Скоро ихня да наша’.
Ладно-хорошо.

Мальчик жил у нас, был пионером,
А отец — инженером.

Мягкий, робкий, пригожий при этом,
Хоть немного с приветом:

Знать, недуг испытал он тяжелый
В раннем детстве, до школы.

Он в метро до Дзержинской добрался
И попасть постарался,

Доложил: ‘Я хочу, чтоб вы знали:
Три монашки в подвале

Распевают, молитвы читают
И о Боге болтают’.

А начальник: ‘Фамилия? Клячин?
Хитрый враг будет схвачен!

Подрастешь — вот и примем в чекисты,
Да получше учись ты’.

Трех, за то что терпели и пели,
Взяли ночью, в апреле.

Три души, отдохнув, улетели
К солнцу вербной недели…

Для меня, вероятно, у Бога
Дней осталось немного.

Вот и выберу я самый тихий,
Добреду до Плющихи.

Я сверну в переулок знакомый.
Нет соседей. Нет дома.

Но стоят предо мною живые
Евдокия, Мария,

Третья, та, что постарше, — Глафира,
Да вкусят они мира.

Ладно-хорошо.

Дочь забудет, изменит жена, друг предаст, —
Все проходит, проходит…
Но ошибся безжалостный Екклесиаст,
Ничего не проходит.

Вновь рождается дочь, чтоб забыть об отце,
Вновь жена изменяет,
Снова друг предает, — и начало в конце
Ничего не меняет.

Но останется в сердце моем и твоем
То, что здесь происходит,
Ибо призрачна смерть и мы вечно живем,
Ничего не проходит.

Потому что осмысленно липа цветет,
Звонко думает птица,
Это было и будет всегда и уйдет,
Чтобы к нам возвратиться.

Надеваю плащ болонью,
Выхожу. Слегка дождит.
Осень пробует гармонью,
Самолетами гудит.

За сосновой чередою
Светит мне такая даль,
Будто грязною водою
Кто-то вдруг плеснул в хрусталь.

Превратившись в тень ограды,
В листья, птиц и всякий сор,
Здесь ведут со мной монады
Бессловесный разговор.

С ними нежно сочетавшись,
Связи грубые рубя,
Я, самим собой оставшись,
Удаляюсь от себя.

Братоубийца первый был
Эдемской глины внуком. Неужели,
Кусочек яблока отведав, Ева
Кровь Каина бездумно отравила
Двуногою жестокостью? У зверя
Отсутствует жестокость: пропитанья
Он ищет и того съедает, кто
Слабей, к нему не чувствуя вражды.

Напоминаю: Каин, как велит
Пятидесятницы обычай,
Часть урожая Богу преподнес,
Но Бог, всеведаюший Бог,
Злодея дар не принял. Каин
Почувствовал в отвергнутом дареньи
Свою бездарность — и ожесточился:
Он был ничтожен, и жестокость эта
Есть следствие ничтожества его.
А тот, кто любит Бога, не ничтожен,
Не просит он, когда приносит.

Кусочек яблока отведав, Ева
Потомка праха райского бездумно
Жестокостью наполнила. Мы злы,
Мы хуже, мы глупее зверя.
Прости и помоги нам, Боже.

Капоры белиц накрахмалены,
Лица у черниц опечалены,
Побрели богомолки.
Помолиться — так нет иконочки,
Удавиться — так нет веревочки,
Только елей иголки.

Отгремели битвы гражданские,
Богатеют избы крестьянские,
Вдоволь всяческой пищи.
Только церковка заколочена,
Будто Русь — не Господня вотчина,
А нечистых жилище.

Зеленеют елей иголочки,
Побираются богомолочки,
Где дадут, где прогонят,
И стареют белицы смолоду,
Умирают черницы с голоду, —
Сестры в поле хоронят.

Не сидят на Истре и не плачут,
Здесь — не Вавилонская река.
Кто же знал, что все переиначит
Не чужая, а своя рука?

В зипуне кощунства и доноса,
Из безумья, хмеля, нищей лжи
Появился Навуходоносор,
И пошли убийства, грабежи.

Здание стоит, а дом разрушен:
Полой стала каменная плоть,
Ибо тот и умер, кто бездушен,
Если смертью смерть не побороть.

Мы пред стариной благоговеем,
И когда районный городок
Порешил потешить нас музеем, —
Видеть не хотим его порок.

От вина и от лихвы пьянеют
Областеначальники его,
Даже в вечном сне они тучнеют,
Ибо то и тучно, что мертво.

В доме Нового Иерусалима
Нынче нет молитв и чистых слуг,
Все же шум от крыльев херувима
Иногда в себя вбирает слух.

Кто мне голос крыльев переводит?
Правильно ли понял перевод?
“Тот, кто жаждет, пусть сюда приходит,
Воду жизни даром пусть берет!”

В этом лесу запрещается рубка.
Днем тишина по-крестьянски важна.
Здесь невозможна была б душегубка.
Кажется, — здесь неизвестна война.

Но по ночам разгораются страсти.
Сбросив личину смиренного дня,
Сосны стоят, как военные части,
Ели враждуют, не зная меня.

Я же хочу в этот лес-заповедник,
Где глубока заснеженная падь,
Не как идущий в народ проповедник,
А как земляк-сотоварищ вступать.

Словно знаток всех имен я и отчеств,
Словно живут средь соседей лесных
Гордые ночи моих одиночеств,
Робкие ночи пророчеств моих.

Притормозив, спросил с небрежной
Усмешкой: “Есть ли закурить?”
А я шагал и думал, грешный:
“Здесь, на земле, мне долго ль жить?”

Он в фирменной дубленке вышел.
Был голос пьян, а сам — тверез.
Я понял раньше, чем услышал,
Что будет разговор всерьез.

Он вышел посреди дороги
Вдоль дач, переходящих в лес,
Такой же, как и я, двуногий
И с тем же признаком словес.

Зима ночную тьму простерла
На елей и заборов смесь,
А он схватил меня за горло:
“Вы долго жить решили здесь?”

Как видно, государь геенны
Гонца прислал на “Жигулях”,
Чтоб он раскрыл мой сокровенный,
Чтоб растолкал мой спящий страх.

Я — за угол, в калитку. Прячусь
В ночном снегу. За мной вдогон,
Утратив на минуту зрячесть,
Кидается автофургон.

Чего гонец бесовский хочет?
Поработить? Побить? Иль сбить?
То я шепчу иль ночь бормочет:
“Здесь, на земле, мне долго ль жить?”

На дворе Заготшерсти — дремота.
В глинобитном пустом гараже
Смуглый сторож сладчайшее что-то
Говорит существу в парандже.

Как сманил он из дома соседку,
Почему она мелко дрожит,
Сквозь густую и грубую сетку
Не глядит на него и молчит?

Всеми звездами полночь нависла,
Между древних сочась куполов.
Он поет — в этой песне три смысла
В неизменном движении слов.

‘Одного лишь хочу я на свете —
Озариться небесным лицом,
Удаляясь под своды мечети,
Насладиться беседой с Творцом’.

Загудела внезапно трехтонка.
Что, свернула? Страшись, паранджа!
Смысл второй открывается тонко,
И она ему внемлет, дрожа:

‘Ты одна лишь нужна мне на свете,
Ты мой светоч, божественный лик.
Эти брови — как своды мечети,
Сотворила любовь твой язык!’

И становится сразу теплее,
Будто слушают вместе со мной
Медресе, купола, мавзолеи
Те слова, что звенят за стеной.

Вновь машина гудит грузовая.
Исчезает, как дух, паранджа.
Смуглый сторож, притворно зевая,
С лампой встал у ворот гаража.

Не пойму, да и думать не надо,
Почему убежала она…
Дышит звездного неба громада,
Блещет ночь, и душна и грозна.

Я брожу, слышу лепет порою
То листвы, то воды, то людей.
Может быть, я сегодня открою
Третий смысл, не досказанный ей.

Шаман был женщиной. Он скашивал
Сверкающий зрачок,
Грозил кому-то жесткой дланью,
Урчал, угадывал, упрашивал,
Ложился на песок
И важно приступал к камланью.

Предпочитая всем событиям
Наполненность собой,
Достиг он славы громогласной,
Чаруя варваров наитием,
И звонкой ворожбой,
И даже сущностью двуснастной.

Неистовствам отделки тщательной
Внимал в толпе густой,
Ненужный всем стоящим рядом,
Пастух, ничем не примечательный,
Но странно молодой,
Со стариковским жгучим взглядом.