Какая ночь в лесу настала,
Какой фонарь луна зажгла,
Иль это живопись Шагала —
Таинственная каббала?
А что творится с той полянкой,
Где контур сросшихся берез, —
Как будто пред самаритянкой
Склонился с просьбою Христос.
О как понять мне эти знаки,
И огласовки, и цифирь,
Когда в душистом полумраке
Ликует птичий богатырь.
Он маленький, почти бесцветный,
И не блестящ его полет,
Но гениально неприметный,
Он так поет, он так поет…
Малиновка
Над грубым гуденьем вагонов
Сияющий храм вознесен,
Но вместо малиновых звонов —
Малиновки сдавленный звон.
О чем же грустишь ты, зорянка?
О том, что покорствуем зря?
О том, что пустая приманка —
Лесное тепло сентября?
О том, что хочу не другую,
А эту дорогу топтать,
И вместе с тобою тоскую
О дерзости громко роптать.
Мгновенье
Пустившись вечером в дорогу,
Меж темных скал увидел неба
Я головокружительный кусок.
Как будто идолищу-богу,
Молились горному отрогу
И разжигали звезды алтари.
Младенческое было что-то
В сверкании вечерней бездны,
И мир мне показался так высок,
Что с плеч моих сошла забота,
Я стал пригоден для полета,
Как тот, что сообщил благую весть.
Нездешнего прикосновенье
Ожгло меня, и уходило
Оно безмолвно, как песок в песок,
Но я запомнил то мгновенье,
Как помнят боль и откровенье
И милую отцовскую ладонь.
Между морем и степью
Стебли скудного поля меж морем и степью;
Кукуруза обломана; тучей сплошной
Небо низко склонилось к сухому отрепью
Жестких трав. Наконец-то трамвай — и двойной!
Мне в лицо дышат люди, вагон наполняя.
Вот он дрогнул и двинулся вместе с грозой.
Нет, не ветви касаются стекол трамвая,
Это смерть меня пробует доброй косой.
Мертвым
В этой замкнутой, душной чугунности,
Где тоска с воровским улюлю,
Как же вас я в себе расщеплю,
Молодые друзья моей юности?
К Яру Бабьему этого вывели,
Тот задушен таежною мглой.
Понимаю, вы стали золой,
Но скажите: вы живы ли, живы ли?
Вы ответьте, — прошу я немногого:
Там, в юдоли своей неземной,
Вы звереете вместе со мной,
Низвергаясь в звериное логово?
Или гибелью вас осчастливили
И, оставив меня одного,
Не хотите вы знать ничего?
Как мне трудно! Вы живы ли, живы ли?
Метаморфозы
Прошел спокойно день вчерашний…
Наступит некое число:
Там, где железо рылось в пашне,
Там воду загребет весло.
Забьется рыба в листьях дуба.
Коснутся гребни волн звезды.
Безвинного и душегуба
Сравняет равенство воды.
К недосягаемой вершине
Ладья причалит в тишине.
Тогда в единственном мужчине,
Тогда в единственной жене
Проснутся голоса Приказа.
Отступит море. Встанет брег.
Начало нового рассказа.
Дни первых тягот, первых нег.
Посмотрят оба удивленно
На воды, свод небес, и вот
Для Пирры и Девкалиона
Пережитое оживет.
Что было страшным, близким, кровным
Окажется всего бледней.
Очарованьем баснословным
Существенность недавних дней.
Предстанет в речи задушевной.
Как мало нужно для того,
Чтоб день растленный, тлен вседневный
Одушевило волшебство!
Где радостью засветит горе,
Где храмом вознесется пыль,
И как цвета меняет море,
Меняться будет наша быль.
Но вслушайся в их жаркий лепет:
Он правды полн, он правды полн!
Той правды вещий, яркий трепет,
Как трепет света в гребнях волн.
И минет время. Прибылая
Вода столетий упадет.
В своих руинах жизнь былая
На свежих отмелях взойдет.
Найдет в развалинах историк
Обрывки допотопных книг,
И станет беден, станет горек
Воспоминания язык.
Заветы мудрости тогдашней,
Предметы утвари домашней,
Обломки надмогильных фраз
О нас расскажут без прикрас.
С самим собою лицемерный,
Проклявший рай, забывший ад,
Наш век безверный, суеверный,
Наш век — вертеп и ветроград —
Своим позором ежедневным
Твой разум ранит тяжело.
И ты, смотрящий взором гневным
На окружающее зло,
Ты нашу боль всем сердцем примешь,
Ты нашу быль переживешь.
Ты мнимо правый меч поднимешь.
Отступит правда. Встанет ложь.
Мимо рынка
Мимо рынка, мимо гладиолусов
И картофеля, где очередь шумна,
Мимо самосвалов и автобусов,
Тротуаром, загрязненным дочерна,
Мимо вельзевуловых приспешников,
Окружающих меня со всех сторон,
Мимо ненавистников-кромешников,
Оскорбляющих сограждан в телефон, —
Поднимусь к высокому подножию
И, опять познав блаженное родство,
Подойду я к жертвеннику Божию,
К солнцу воли и веселья моего.
Мир
Mиp в отрочестве был не в облаках,
А на земле, как наш огонь и прах,
Невидимый, таился как бы рядом
С дворами, где мешались рай и срам,
Где шушера теснилась по углам,
А краденое прятали по складам.
И сладок нам казался переход,
Когда мы видели на хлябях вод —
Нет, не дыханье, — тень его дыханья!
Не часто в жизни думали о нём
И, умирая, знали: не найдём
Гудящего бок-о-бок мирозданья.
Тот мир не то чтоб так уж и хорош:
В нём та же боль жила, и та же ложь,
И тот же блуд, безумный и прелестный,
Но был он близок маленькой душе
Хотя бы тем, что нас пленял уже
Одной своей незримостью телесной.
Младшенькая
В Польше, около границы,
День за днем, за годом год
Черепицы, черепицы
Вырабатывал завод.
Богатейшему еврею
Тот завод принадлежал,
Час настал, — с семьей своею
От границы убежал.
А семья — в Ерусалиме.
Есть и деньги, и завод,
Да и младшенькая с ними
В слезной памяти живет.
Петь, плясать и веселиться
Будем, как велел пророк.
Черепица, черепица,
Черепица, черепок.
Мой день
Как молитвы, рождаются дни,
И одни состоят из тумана,
В тальниках замирают они,
Как вечерняя заумь шамана.
У других голоса — как леса,
Переполненные соловьями,
И у них небеса — туеса,
Туеса с голубыми краями.
Вот у этих запевка тиха,
А у тех — высока, хрипловата,
В пестрый гребень муллы-петуха
Заключат они краски заката.
А бывают такие утра:
Будто слезы из самого сердца,
Льется солнце у них из нутра —
Изуверская кровь страстотерпца.
Как молитвы, рождаются дни,
И одни — как пасхальная скатерть
Посреди подгулявшей родни,
А в окошке — покровская паперть.
Ну а мне — на заре ветерок,
Бесприютная, смутная дрема,
Пьяный дворник взошел на порог
Судный день накануне погрома.
Моисей
Тропою концентрационной,
Где ночь бессонна, как тюрьма,
Трубой канализационной,
Среди помоев и дерьма,
По всем немецким, и советским,
И польским, и иным путям,
По всем печам, по всем мертвецким,
По всем страстям, по всем смертям, —
Я шел. И грозен и духовен
Впервые Бог открылся мне,
Пылая пламенем газовен
В неопалимой купине.
Могилёв
Мои две родные тётки
Были мечтательны, кротки.
Двоюродные братишки
Запоем читали книжки.
От них не осталось и крови
В захваченном Могилёве.
Миля, врачиха зубная,
Жила без мужа, страдая.
Рахиль, моя тётка вторая,
Девушка полуседая,
Деточек беспечальных
Учила в классах начальных.
От них не осталось и крови
В захваченном Могилёве.
На площадь, подобие Красной,
Смотрели окна прекрасной
Трёхкомнатной квартиры,
А на балконе кумиры
На полотне рисовались,
По праздникам красовались,
Но и от них в Могилёве
Не осталось и капли крови.
Молчащие
Ты прав, конечно. Чем печаль печальней,
Тем молчаливей. Потому-то лес
Нам кажется большой исповедальней,
Чуждающейся выспренних словес.
Есть у деревьев, лиственных и хвойных,
Бесчисленные способы страдать
И нет ни одного, чтоб передать
Свое отчаянье… Мы, в наших войнах
И днях затишья, умножаем чад
Речей, ругательств, жалоб и смятений,
Живя среди чувствительных растений,
Кричим и плачем… А они молчат.
Молодая мать
Лежала Настенька на печке,
Начфин проезжий — на полу.
Посапывали две овечки
За рукомойником в углу.
В окне белела смутно вишня,
В кустах таился частокол.
И старой бабке стало слышно,
Как босиком начфин прошел.
Ее испуг, его досада
И тихий жаркий разговор.
— Не надо, дяденька, не надо!
— Нет, надо! — отвечал майор.
Не на Дону, уже за Бугом
Начфин ведет свои дела,
Но не отделалась испугом,
Мальчонку Настя родила.
Черты бессмысленного счастья,
Любви бессмысленной черты, —
Пленяет и пугает Настя
Сияньем юной красоты.
Каким-то робким просветленьем,
Понятным только ей одной,
Слегка лукавым удивленьем
Пред сладкой радостью земной.
Она совсем еще невинна
И целомудренна, как мать.
Еще не могут глазки сына
Ей никого напоминать.
Кого же? Вишню с белой пеной?
Овечек? Частокол в кустах?
Каков собою был военный:
Красив ли? Молод ли? В годах?
Все горечи еще далёки,
Еще таит седая рань
Станичниц грубые попреки,
И утешения, и брань.
Она сойдет с ребенком к Дону,
Когда в цветах забродит хмель,
Когда Сикстинскую мадонну
С нее напишет Рафаэль.
Что думает заключенный,
Какой он чувствует век
В тюрьме, где творят иконы
Рублев или пришлый грек?
Вздыхает князек опальный,
Состарен стражей двойной
За насыпью привокзальной,
За грязной, длинной стеной.
Фельдмаршал третьего рейха
Сидит на скудном пайке,
И чудной кисти еврейка
Глядит на него в тоске.
А более горький пленник,
На тех же ранен фронтах,
Ее больной соплеменник,
Ее живой современник,
Всей болью пишет впотьмах.
Морская пена
Морская пена — суффиксы, предлоги
Того утраченного языка,
Что был распространен, когда века,
Теснясь в своей космической берлоге,
Еще готовились существовать,
А мы и не пытаемся понять,
Что значат эти суффиксы, предлоги,
Когда на берег падают пологий
И глохнут в гальке дольнего литья,
Но вслушайтесь: нас убеждает море,
Что даже человеческое горе
Есть праздник жизни, признак бытия.
Морю
Тени заката сгустились в потемки.
Город родной превратился в обломки.
Все изменилось на нашей земле,
Резче морщины на Божьем челе,
Все изменилось на нашей планете,
Умерли сверстники, выросли дети,
Все изменилось и прахом пошло,
А не пошло, так быльем поросло!
Все изменило мечте и надежде,
Мы, только мы, все такие ж, как прежде:
Так же брожу у твоих берегов,
Так же моих ты не слышишь шагов.
Музыка земли
Я не люблю ни опер, ни симфоний,
Ни прочих композиторских созданий.
Так первого столетья христиане,
Узнав, что светит свет потусторонний,
Что Бог нерукотворен и всемирен, —
Бежали грубых капищ и кумирен.
Нет, мне любезна музыка иная:
В горах свое движенье начиная,
Сперва заплачка плещется речная,
Потом запевка зыблется лесная,
И тихо дума шелестит степная,
В песках, в стозвонном зное исчезая.
Живем, ее не слыша и не зная,
Но вдруг, в одну волшебную минуту,
В душе подняв спасительную смуту,
Нам эта песнь откроется земная.
Бежим за нею следом, чтоб навеки
Исчезнуть, словно высохшие реки.
Музыка
Флейту я не слыхал городскую,
Но я верю в её бытие,
Ибо музыку знаю другую,
И загадочней свойства её.
Говорят… я не помню преданья,
Но учёного память хранит:
Он играл — это были рыданья
Бледных, запертых в колбах сильфид.
Нет, не звук — очертание звука.
Морем выступит, встанет стеной,
И чужая неявная мука
Этой музыки станет родной.
Вспомнишь: нерасторопный прохожий
Загляделся на вывеску — вдруг
С чем-то схожий и всё же несхожий
Нежный голос — блаженства испуг.
И целует, и нежит, и носит,
И поёт, — но пройдёт колдовство, —
Засмеёт и, как женщина, бросит…
Это длилось минуту всего.
И не знаешь, что ж это такое:
То ли шёпоты пыльных вершин,
То ли вашу мечту за живое
Неуклюже берёт Бородин.
На пароходе
Черты лица её были, наверно, грубы,
Но такой отрешенностью, такой печалью сияли глаза,
Так целомудренно звали страстные губы…
Или мне почудились неведомые голоса.
Как брат и сестра мы стояли рядом,
А встретились в первый раз.
И восторг охватил меня под взглядом
Этих нечеловечески-печальных глаз.
Она положила слабые руки на борт парохода
И, хотя была молода и стройна,
Казалась безвольной, беспомощной, как природа,
Когда на земле — война.
И когда, после ненужного поцелуя,
После мгновенного сладостного стыда,
Ещё не веря, ещё негодуя,
Неуклюже протянула мне руку, сказав: навсегда, —
Я понял: если с первоначальной силой
Откроется мне, чтоб исчезнуть навеки, вселенной краса, —
Не жены, не детей, не матери милой, —
Я вспомню только её глаза.
Ибо нет на земле ничего совершенней забвенья,
И только в том, быть может, моя вина,
Что ради одного, но единственного мгновенья
Должна была произойти война.