Архив стихотворений Семёна Липкина

Все подписал, во всем сознался.
С генштабом Гитлера спознался,
Весь променял партийный стаж
На шпионаж и саботаж.
Листовки, явки, вихрь свободы,
Подполье, каторжные годы,
Потом гражданскую войну, —
Все отдал, чтоб спасти жену:
На двадцать лет она моложе,
Два сына на нее похожи…
И вывел он пером стальным
Свой знаменитый псевдоним,
И зарыдал вблизи музея…
Ежов, наглея и робея,
Смотрел, как плачет большевик,
Но к экспонатам он привык.

Из страны раскатов грозовых
Я пришёл к блюстителю живых;

Из страны глупцов, слепцов, хромцов
Я пришёл к владыке мертвецов;

Из страны метельных холодов
Я пришёл к хозяину плодов

И сказал: “Я прожил жизнь, греша,
Но виновна плоть, а не душа.

На меня без гнева погляди,
Кровь сожги, а душу пощади”.

Он сказал: “Вчера горел закат.
Я вступил в свой финиковый сад.

Возле пальмы, в ямочках следов,
Косточки валялись от плодов.

Двое смолкли пред моим лицом,
Был один слепцом, другой — хромцом.

— Bop и вор! За страсть к чужим плодам
Вас обоих каре я предам!

Но спокойно возразил слепой:
— Посмотри, слепец перед тобой,

Посмотри на мой потухший взор:
Я плодов не вижу. Я ли вор?

Закричал в волнении другой:
— Как я мог с моей хромой ногой

Влезть на пальму и плоды сорвать?
Разве мне под силу воровать?

Я сказал им: — Слышу ложь словес.
Ты, хромой, слепцу на плечи влез,

Вы, бесчинствуя в саду моём,
Воровали финики вдвоём.

Ты один, но состоишь из двух,
И грешат вдвоём и плоть, и дух”.

Есть тревожное нечто
В летнем ветре ночном.
Но о чем все же речь-то?
Да о нем, о степном.

То ли веет прохладой,
То ли пыльной травой,
То ль враждует с пощадой,
То ль пытает: “Живой?”

Здесь он предков покоит,
Отдыхает в песке,
Почему же он воет
На чужом языке?

Как песок я развеюсь?
В темноте затаюсь?
Нет, на них не надеюсь,
Я еще поборюсь.

Мне к чужим — не дорога,
Свой не ждет своего.
Лишь ковыль мне подмога,
С ветром, степью родство.

Повечерья абхазского
Помню тоненький звон,
И листвой осенен
Эвкалиптовый сон.

Помню воздуха ласковый
Виноградный настой
И луны молодой
Ноготок золотой.

Помню вешнюю раннюю
Соловьиную трель,
И губами апрель
Зажимает свирель.

Помню старцев собрание
Тонкостанных, седых,
Прозвенел и затих
Диоскуровский стих.

Посольской елки разноцветный сон.
Еще рождественский сияет праздник.
Меж двух коринфских вычурных колонн
Играет пианист-отказник.
Он молод, бородат, щеголеват,
И, кажется, от одного лишь взмаха
Двух птиц — двух легких рук — звучат
Колоколами фуги Баха.
Ему внимают дамы и послы,
Священник православный из Дамаска.
Колонны, кресла сказочно белы,
Но мне мерещится другая сказка:
На палубе толпится нищета.
Что скрыто в будущем туманном?
Как жизнь пойдет? Как будет начата
Там заново за океаном?
Я слышу бормотанье стариков,
Я вижу грязные трущобы
И женщин, но уже без париков,
Глядящих издали на небоскребы,
На ярко освещенный Яшкин-стрит,
На улицы, где маклеруют,
А дети — кто зубрит, а кто шустрит,
А кто беспечно озорует.
Им суждено в Нью-Йорке позабыть
Погромы в Ковно, в Каменец-Подольске,
С акцентом по-английски говорить,
Как некогда по-русски и по-польски.
Один стоит поодаль. Он затих.
С улыбкою на личике нечистом
Он слышит ангелов средь свалок городских,
Он станет знаменитым пианистом.

Вот сидит пехотинец
На почетной скамейке в кунацкой.
Молодой кабардинец
Возвратился со службы солдатской.

Просяную лепешку
Он в густую приправу макает,
Обо всем понемножку
Он в семейном кругу вспоминает.

На дворе, у сапетки,
Мать готовит цыпленка в сметане.
Дом построили предки, —
Есть об этом немало преданий.

На стене, где кремневка —
Память битвы за вольность Кавказа,
Где желтеет циновка,
Что нужна старику для намаза, —

Карта, вроде плаката:
План столичного города Вены…
День дошел до заката, —
Не погас разговор откровенный,

Разговор задушевный, —
Из чужих здесь одни лишь соседи,
И Чегем многогневный
Принимает участье в беседе.

Он течет у порога,
Как сказителя-старца поэма.
Звуки властного рога
В этом резком теченье Чегема!

Равнодушный, бесслезный,
Чуждый скорби и чуждый веселья,
Вечер тихо и грозно,
Как хозяин, вступает в ущелье.

Я помню давний летний день,
Он странно угасал,
Ему как будто было лень
Свой торопить финал.

А кукурузные поля
Свой изменили цвет,
Казалось, море и земля
Удерживали свет.

Ты молча рядом шла со мной,
В моей — твоя рука,
Но от меня в тиши степной
Была ты далека.

Так далеки от нас племен
Исчезнувших слова
Иль, может быть, забытый сон
Чужого существа.

Ни вывесок не надо, ни фамилий.
Я все без всяких надписей пойму.
Мне камни говорят: «Они здесь жили,
И плачь о них не нужен никому».
И жили, оказалось, по соседству
С епископским готическим двором,
И даже с ключарем — святым Петром,
И были близки нищему шляхетству,
И пан Исус, в потертом кунтуше,
Порою плакал и об их душе.

Теперь их нет. В средневековом гетто
Курчавых нет и длинноносых нет.
И лишь в подворье университета,
Под аркой, где распластан скудный свет,
Где склад конторской мебели, — нежданно
Я вижу соплеменников моих,
Недвижных, но оставшихся в живых,
Изваянных Марию, Иоанна,
Иосифа… И слышит древний двор
Наш будничный, житейский разговор.

Когда все кружится в закрутке,
В безумной связке двух валют,
Как нежно-старомодны, чутки,
Как звонко соловьи поют,

Звончей, чем в комнате соседней
Кассет шальная новизна.
Пусть будет для меня последней
Неумолимая весна,

Но от нее узнал я вести
О тех, кого не забывал,
И умирал я с нею вместе,
И вместе с нею оживал,

И если поглотятся пылью
Земные родичи мои,
Весною, ставшей давней былью,
Продолжат песню соловьи.

И. И. Ром-Лебедеву

Возле Минска, в свете полнолунья,
На краю лесного полустанка,
Поводила бедрами плясунья,
Пестрая красавица цыганка.

Танцевала в длинной красной юбке,
Хрипло пела в длинной желтой шали,
И за неименьем душегубки,
Немцы не душили — убивали.

Там стрельба поляну сотрясала,
Ржали кони, и кричали люди,
А цыганка пела и плясала,
И под шалью вздрагивали груди.

Громкий ужас древнего кочевья,
Молодые, старики и дети
Падали на землю, как деревья,
А над ними — песнь седых столетий.

Темная земля в крови намокла,
Нелюдь слушала, стреляла, злилась,
Наконец и девушка замолкла
И на лошадь мертвую свалилась.

Сохранили и дубы, и вязы
Оборвавшуюся песнь цыганки,
И от них услышал я рассказы
Про погибель кочевой стоянки.

Гладит бога, просит, чтоб окрепла,
Женщина, болящая проказой,
Но поймет ли, что такое лепра,
Этот идол, крупный и безглазый?

Воздух пахнет знойно, пыльно, пряно,
Горяча земля и нелюдима,
И смеются люди каравана,
По всему видать, — из Мицраима.

Только мальчик в стираном хитоне
Слез с верблюда на песок сожженный,
И его прохладные ладони
Ласково коснулись прокаженной.

Он сказал: ‘Не камню истукана —
Это Мне слова ее молений’.
И пред Богом люди каравана
Радостно упали на колени.

Где, кузнечики, прятались вы до утра?
В той соломенной, что ли, сторожке?
И не вы ли, серебряных дел мастера,
Изготовили травам сережки?

Всюду птичьих базаров ганзейский союз,
Цехи тварей лесных и растений,
И, кустарь средь кустарников, я не боюсь
Ни чужой и ни собственной тени.

Предвечерние звоны незримо зовут,
Стали птицы и листья душевней.
Все мне кажется: входит ремесленный люд
Под веселые своды харчевни.

Все мне кажется: вьются былинки у губ
То с присловьем, то с шуткою хлесткой,
И толкует о тайном сообществе дуб
С молодой белошвейкой-березкой.

Хороши запевалы, — атаманы, пожалуй, не хуже,
Чаша ходит по кругу, а сабли остры,
О Димитрии первом, об убитом Маринином муже
Величальную песню поют гусляры.

У Марины походка — сандомирской лебедушки танец,
Атаманов ласкает приманчивый взор.
О себе эту песню нынче слышишь, второй самозванец,
Но всегда будешь первым, наш тушинский вор.

А тебя порубают, — будет третий, четвертый и пятый,
Где ковыль задернеет, там хлебу шуметь,
Но останешься первым, и до самой последней расплаты
Величальную песню тебе будут петь.

Отпоют тебя степи, обезводятся волжские срубы,
Ворон каркать привыкнет, что царствует вор.
Над башкой твоей мертвой не померкнут Маринины губы,
Лебединая шея, колдующий взор.

Заколочены дачи. Не едут машины.
Лишь бормочут во сне ближних сосен вершины,
Прочным снегом лесок подмосковный одет.
Так чему же ты рад, мой поэт воробьиный,
В сером джемпере жгучий брюнет?

Медно-красного солнца сиянье сухое
На тропинки легло, задрожало на хвое,
Обожгло беспредельных снегов белизну,
Ядом сердца вошло в твое сердце живое,
И почуял ты, бедный, весну.

И тебе показалось, что нежен и розов
Небосвод, что уж больше не будет морозов,
В толщу снега проникла горячая дрожь,
Даже в дальних, знакомых гудках паровозов
Ты веселую весть узнаешь.

То-то прыгаешь ты среди зимнего царства
И чирикаешь вечную песню бунтарства.
Ух, какой озорной! Вот взлетел на забор,
И суровых, тяжелых снегов государство
Охватил твой мятущийся взор.

Белка, хвост распушив, постоит перед елкой,
Иль вдали ты заметишь монтера с кошелкой,
Говоришь себе: ‘Скоро приедут жильцы,
Это все не случайно. Запой же, защелкай,
Чтоб тепла встрепенулись гонцы!’

Мой дружок, ты обманут, не жди ты веселий.
Этот огненный шар, что горит между елей,
Он снегов холодней, он тепла не принес.
Если хочешь ты знать, он предвестник метелей,
И в него-то ударит мороз.

Ну, куда тебе петь! Скоро стужею дикой
Будешь ты унесен по равнине великой.
Впрочем, больно и стыдно тебя огорчать.
Песни нет, а настала пора, так чирикай,
Потому что труднее молчать.

И быть может, когда ты сидел на заборе,
Впрямь весна родилась, и пахучие зори,
И свобода воды, и ликующий гром, —
Ибо все это было в мятущемся взоре
И в чириканье жалком твоем.

Кони, золотисто-рыжие, одномастные кони,
Никогда я не думал, что столько на свете коней!
Племя мирных коров, кочевая бычья держава
Шириною в сутки езды, длиною в сутки езды.

Овцы, курдючные, жирные овцы, овцы-цигейки,
Множество с глазами разумного горя глупых овец.
Впрямь они глупые! Услышат в нашей бричке шуршанье,
Думают — это ведро, думают — это вода,
Окровавленными мордочками тычутся в бричку.
Ярость робких животных — это ужасней всего.

Пятый день мы бежим от врага безводною степью
Мимо жалобных ржаний умирающих жеребят,
Мимо еще неумелых блеяний ягнят-сироток,
Мимо давно недоенных, мимо безумных коров.

Иногда с арбы сердобольная спрыгнет казачка,
Воспаленное вымя тронет шершавой рукой,
И молоко прольется на соленую серую глину,
Долго не впитываясь…

Пересохли губы мои, немытое тело ноет.
Правда, враг позади. Но, может быть, враг впереди?
Я потерял свою часть. Но что за беда? Я счастлив
Этим единственным счастьем, возможным на нашей земле —

Волей, ленивой волей, разумением равнодушным
И беспредельным отчаяньем…

Никогда я не знал, что может, как море, шуметь ковыль,
Никогда я не знал, что на небе, как на буддийской иконе,
Солнечный круги лунный круг одновременно горят.
Никогда я не знал, что прекрасно быть себялюбцем:
Брата, сестру, и жену, и детей, и мать позабыть.
Никогда я не знал, что прекрасно могущество степи:
Только одна белена, только одна лебеда,
Ни языка, ни отечества…

Может быть, в хутор Крапивин приеду я к вечеру.
Хорошо, если немцев там нет. А будут — черт с ними!
Там проживает моя знакомая, Таля-казачка.
Воду согреет. Вздыхая, мужнино выдаст белье.
Утром проснется раньше меня. Вздыхая, посмотрит
И, наглядевшись, пойдет к деревянному круглому дому.
Алые губы, вздрагивающие алые губы,
Алые губы, не раз мои целовавшие руки,
Алые губы, благодарно шептавшие мне: ‘Желанный’,
Будут иное шептать станичному атаману
И назовут мое жидовское отчество…
А! Не все ли равно мне — днем раньше погибнуть, днем позже.
Даже порой мне кажется: жизнь я прожил давно,
А теперь только воля осталась, ленивая воля.

Ищу и не могу никак найти
Второй Новоприходский переулок.
Иль поиски его — всего лишь сон?
Кружусь и спрашиваю встречных — старых
И молодых, да и детей, — никто
Не может мне ответить, хоть известен
Им этот переулок. Вот таблички:
И Первый есть, и Третий, нет Второго.
А может быть, под прахом новостроек
Исчез Второй Новоприходский? Но
Здесь новостроек нет. Я вижу
Мне знакомые дома в два, или в три,
Иль изредка в четыре этажа.
Один-единственный шестиэтажный
В раннесоветские года построен
Для досоветских был большевиков:
Низвергли церковь и воздвигли дом
С удобствами — с клозетом, даже с ванной.
Он и сейчас возвышен надо всеми,
Как в юности моей.
Однако где же
Второй Новоприходский? Я схожу
С ума. Стучу. Вхожу нахально, грубо
В квартиры, спрашиваю громко: где
Второй Новоприходский? На меня
С недоуменьем, даже с подозреньем
Взирают съемщики — будь то мужчина
Иль женщина, собака или кошка,
А у людей один ответ: — Вон там,
За тем углом. — Я за угол иду,
Ищу, ищу — не нахожу нигде
Новоприходского Второго. Мне же
Ни Первый и ни Третий не нужны.
Но, впрочем, почему? Да, почему
Второй, Второй мне нужен? Для чего?
Забыл. А знал. И потому я здесь,
Чтобы найти. На часики свои
Смотрю. Мне страшно: целых три часа
Блуждаю, чтоб найти его — Второй
Новоприходский. Так вот сходят люди
С ума. Ищу, ищу.