В голубом сосуде
В лесу июля, в голубом сосуде,
Подробно, точно вычерчены ели,
И только люди потому и люди,
Что их угадываешь еле-еле.
Как хорошо, что был Творец неловок,
Что не был увлечен задачей мелкой
И свой небрежный, свежий подмалевок
Он не испортил тщательной отделкой.
В Брюховичах
Всюду смешанный лес
Трех наречий славянства,
Русских вихрей шаманство,
Малороссии бес,
Польши чудное чванство.
А напрягши свой слух,
Ты поймешь: не случайно
И австрийское ‘файно’,
Но земли этой дух —
Беспросветная тайна.
Гнезда вьют кобзари,
Слезы светятся в кроне,
В силлабическом стоне,
И полоска зари —
Как рушник на иконе.
— А давно ль ваш старик
Умер, пани Гелена?
Отвечает смиренно:
— Не пришел чоловик
Из сибирского плена.
В начале поры
Если верить молве, —
Мы в начале поры безотрадной.
Снег на южной траве,
На засохшей лозе виноградной,
На моей голове.
Днем тепло и светло,
Небеса поразительно сини,
Но сверлит как сверло
Мысль о долгой и скудной пустыне,
На душе тяжело.
И черны вечера,
И утра наливаются мутью.
Плоть моя — кожура.
Но чего же я жду всею сутью,
Всею болью ядра?
В начале исхода
Я зноя вдыхаю сухой преизбыток,
А небо горящего спирта синей.
Пустыня лежит, как развернутый свиток,
И ждет, чтобы вывел я буквы на ней.
Но как я их выведу? Слов я не знаю,
Они еще не заповеданы мне,
Свободой вчерашних рабов обжигаю
И к Неопалимой веду Купине.
В ковчеге
Просило чье-то жалостное сердце,
Чтобы впустили и меня в ковчег.
Когда захлопнулась за мною дверца
И мы устраивались на ночлег,
Забыл я, кто я: отпрыск иноверца
Иль всем знакомый здешний человек?
Лицо мне щекотало тело львицы,
Я разглядеть не мог других людей.
Свистя, вертелись надо мною птицы,
То черный дрозд, то серый соловей.
Я понимал, что нет воде границы
И что потоп есть Дождь и вождь Дождей.
Я также понимал, что наши души
Остались там, в пространстве мировом,
Что нам теперь уже не надо суши,
Что радость есть в движенье круговом,
А за бортом вода все глуше, глуше,
Все медленней, но мы плывем, плывем…
В кафе
Оркестрик играл неумело,
Плыла папиросная мгла,
И сдавленным голосом пела,
Волнуясь и плача, пила.
Не та ли пила, что от века,
Насытившись мясом ствола,
Сближала очаг с лесосекой,
Несла откровенье тепла?
Не та ли пила, что узнала
Тайги безграничную власть,
И повести лесоповала,
И гнуса, гудящего всласть?
Да что там, нужны ли вопросы?
Остались лишь мы на земле
Да тот музыкант длинноносый,
Что водит смычком по пиле.
В ночном Ростове
Светло на площади Ростова,
На спусках глухо и темно,
И только в тихом Доне снова
Ночное пламя зажжено, —
То азиатскими коврами
На легкой зыблется волне,
То светозарными столбами
Горит в недвижной глубине.
Порой, полнеба озаряя,
Там, на невидимом мосту,
Сверкнет галактика трамвая,
Ниспровергаясь в темноту.
Речной вокзал, толпу с поклажей,
Влюбленной пары ‘да’ и ‘нет’,
Как нити из непрочной пряжи,
Выхватывает белый свет.
Мне вспомнилось другое пламя.
Горела степь, горел Ростов.
Закат взвивался, точно знамя
Завоевательских полков.
Майор НКВД, с бумагой,
Накопленной за столько лет,
В машине драпал… Над беднягой
Смеясь, ему глядел я вслед.
Смеясь… А сам я ждал, что буду
Я в этом пламени сожжен,
Но жаждал чуда, верил чуду,
Бежал, огнем заворожен,
А тихий Дон, а Дон жестокий
Торжествовал: ‘Бегишь? Бегишь?
Беги: погибнешь на востоке,
А нет — на западе сгоришь!’
Но сердце Дону отвечало:
‘Молчи ты, голубой лампас!
Сгорю, но жить начну сначала:
Мой смертный час — мой светлый час!’
Мой светлый час… Огни трамвая,
Реки блистанье, смех впотьмах…
О неужели правда злая
Таилась, Дон, в твоих словах?
В нищей хате
Женщины в синих рубашках стоят у колодца.
Светится скупо внизу Назарет.
Вечер сухою и колкой прохладою льется.
Но кое-где еще глиняный город нагрет.
Женщина с полным кувшином спускается к хате.
Плотник ячменные хлебы испек.
Уголь истлел в очаге, а над люлькой дитяти
Через открытые двери сгустился восток.
Было б неплохо купить для светильника масло, —
Где там: гроша не найдут бедняки.
Но, чтоб младенец без страха заснул, чтоб не гасла
Нищая хата, слетелись в нее светляки.
В поле за лесом
Иду в поля, со мной травинушка
Или цветочный стебелек?
‘Нет, не цветок я, а княгинюшка,
На мне венец, а не венок.
Внесла я вклад в казну обители,
Уединясь от дел мирских.
Нас превратили погубители
В существ лесных и полевых.
Мы жили в кельях, но с веселостью,
Светло на родине рослось.
Но мир дохнул чумною хворостью,
Мы были близко, — нынче врозь.
Одним путем пошла Маринушка,
Другой для Аннушки пролег.
А где ж монахиня-княгинюшка?
Я — только тонкий лепесток.
Но верю: мы друг друга вылечим,
Вода пасхальная близка.
Мы сорок жаворонков выпечем
Для мучеников сорока!
И пусть я даже стала травушкой,
Но вы со мной, опять со мной.
Не погубили нас отравушкой,
Спаслись от хворости чумной.
Зову я: ‘Это ты, Маринушка?
Ты, Аннушка, цела, жива?’
Лишь плачет надо мной осинушка,
Кругом — земля, цветы, трава’.
В пустыне
Как странники, в возвышенном смиренье,
Мы движемся в четвертом измеренье,
В пустыне лет, в кружении песков.
То марево блеснет, то вихрь взметнется,
То померещится журавль колодца
Среди загрезивших веков.
Идем туда, где мы когда-то были,
Чтоб наши праотеческие были
Преображали правнуки в мечты,
Нам кажется, что мы на месте бродим,
Однако земли новые находим,
Не думая достичь меты.
Всегда забудется первопроходец.
Так что же радует в пути? Колодец.
Он здесь, в пустыне, где песок, жара.
Вдруг ощущаешь время, как свободу,
Как будто эту гнилостную воду
Пьешь из предвечного ведра.
В первый день
Там были бедность, ранний голод,
Там породнился я с тоской,
Но все ж мне дорог этот город,
Такой земной, такой морской.
Он стал талантами беднее,
Стал заурядней и серей,
Но сердцу места нет роднее,
Синее не знавал морей.
Там тени юности живые,
Забыть не в силах я одних,
Там две могилы дорогие,
Но лягу далеко от них.
Я лягу, страх вобрав окопный
И помня тех, кто лег во рву.
Как в первый день послепотопный,
После Освенцима живу.
В палате
Смерть поохотилась в палате,
И ждет ли труп,
Что безнадежное проклятье
Сорвется с наших губ?
Мы жертвы, мы и очевидцы
Страды земной.
Как весело в окно больницы
Глядит бульвар Страстной!
Как пламенно земное счастье —
Желанный дар!
От наших глаз Христовы страсти
Сокрыл Страстной бульвар.
Он утром густо разрисован,
Но чьей рукой?
А здесь для нас приуготован
Уже удел другой.
В пятницу вечером
Белеет над Псковом вечерняя пятница.
В скворешне с мотором туристы галдят.
Взяв мелочь привычно, старуха-привратница
Меня почему-то ведет через склад.
На миг отказавшись от мерзости всяческой,
Себе самому неожиданно странен,
Я в маленькой церковке старообрядческой —
Как некий сомнительный никонианин.
На ликах святых, избежавших татарщины,
Какой-то беззвучный и душный покой.
А самые ценные, слышал, растащены
В коммунные годы губернской рукой.
Ужели же церковка эта — отверстие
В эдемских вратах? И взыскующим града
Вползти в него может помочь двоеперстие?
Иль мы позабыли, что ползать не надо?
Я вышел. Я шел вместе с городом низменной
Дорогой и вечера пил эликсир.
Нет Бога ни в каменной кладке, ни в письменной,
И в мире нет Бога. А в Боге — весь мир.
В Самарканде
Готовлю свое изделье
Во всей восточной красе,
Пишу в Самарканде в келье
Старинного медресе.
Художница-ленинградка
За толстой стеной живет,
И тень огонька лампадка
Бросает на старый киот.
Отца единого дети,
Свеченье видим одно,
И голуби на минарете
Об этом знают давно.
В тридцать лет
Чтобы в радости прожить,
Надобно немного:
Смело в юности грешить,
Твердо веря в Бога,
Встретить зрелые года,
Милой обладая,
В эмпиреи иногда
Гордо улетая,
К старости прийти своей
С крепкими зубами,
Гладить внуков и детей
Властными руками.
Что мне преданность бойца,
Доблесть полководца!
К вам, смиренные сердца,
Мысль моя несется.
Пуле дать себя скосить, —
В этом нет геройства.
Вот геройство: погасить
Пламя беспокойства,
Затоптать свои следы
И свое деянье,
Потерять своей звезды
Раннее сиянье,
Но в потемках помнить свет
Той звезды забвенной, —
О, трудней геройства нет,
Нет во всей вселенной!
Так я понял в тридцать лет,
В дни грозы военной.
В храме богини Кали
Здравствуй, Кали, жестокая матерь!
По забрызганным кровью камням,
Не молельщик, не жрец, не взыматель,
Я вхожу в твой мучительный храм.
Только что я, козленок, заколот,
Но гляжу в удивленье немом:
Прежней жизни покинувший холод,
Запредельным я греюсь теплом.
Вот раскачиваюсь пред пришельцем
Из полуночного далека
Я — старушечка с высохшим тельцем,
И рукой — коготком голубка.
На земле, заболевшей проказой,
В смеси чада и влаги, стою,
Весь в грязи, пред тобою, трехглазой,
Но ты видишь ли душу мою?
Погаси во мне память преданья,
С разумением связь разорви,
Дай не белую боль состраданья,
Дай мне черные слезы любви!
В царстве флоры
В стране деревьев и цветов лесных
Я думаю о существах иных.
Я думаю о близких существах,
Осмысленных в цветах и деревах.
Мне кажется, что легкая сосна —
Та девочка, чья южная весна
Пролепетала в отроческий час
Мне первый и пленительный отказ.
Мне кажется: акация, как мать,
Откинула серебряную прядь,
И говорят мне белые цветы:
‘Все правильно, мой мальчик, сделал ты’.
Я вижу старый искривленный дуб.
Рисунок узнаю отцовских губ.
Еще мгновенье — он уйдет во тьму,
Сейчас не хватит воздуха ему.
А кто стоит среди кустов и трав,
А сам, как лес, как целый лес, кудряв?
И ствол его, до самой купины
Обугленный дыханием войны,
Навеки, прочно в эту землю врос,
Ничто ему ни вьюга, ни мороз,
Всегда во мне, поныне с давних пор,
Исследующий, требующий взор.
Одетое душистою листвой,
Мне деревце кивает головой,
И я на голос двигаюсь ольхи,
Читающей безумные стихи,
И жаром араратского огня
Два разных глаза веют на меня.
В часе ходьбы от Веймара
Тайный советник, поэт и ученый
В обществе дам, двух подруг герцогини,
Медленно движется рощей зеленой,
Ясен покой на лесистой вершине;
В купах дерев различаешь дыханье
Листьев; и птицы к закату замолкли;
Завечерело; и слышно шуршанье:
Речь ли немецкая? Травка ли? Шелк ли?
Дамы внимают советнику Гете,
Оптики он объясняет основы,
Не замечая в тускнеющем свете,
Что уже камеры смерти готовы;
Ямы в Большом Эттерсберге копают,
Всюду столбы с электричеством ставят;
В роще бензином живых обливают
И кислотою синильною травят.
В экипаже
Ветерок обдувает листву,
Зеленеет, робея, трава.
Мирно спят поросята в хлеву.
Парни рубят и колют дрова.
Над хозяйством большим экипажа
Рвется дождика тонкая пряжа.
Словно блудные дети земли,
У причалов стоят корабли.
Тихо. Изредка склянки пробьют,
Огородницы песню споют.
К сердцу берег прижал молчаливо
Потемневшую воду залива.
Край полуночный робко цветет,
Да и где ему смелости взять?
Только речь о себе заведет
И не смеет себя досказать.
Вот и песня замолкла сквозь слезы.
Низко-низко гудят бомбовозы.
Женский голос, красивый, грудной,
В тишине продолжает скорбеть.
Кто сказал, будто птице одной
Суждено так бессмысленно петь,
Так бессмысленно, так заунывно,
Так таинственно, так безотзывно.
Ваш спутник
Я — земной, но сказка стала былью:
На вселенской мельнице тружусь,
И осыпан мелкой млечной пылью,
Вместе с вами, звезды, я кружусь.
Я б навек от смертных откололся,
Утверждаясь в собственном тепле,
Но грибок внутри меня завелся
И сигналы подает земле.
Боже правый, я не жду награды,
Верьте, что, кляня судьбу мою,
Предаю вас, чистые Плеяды,
Солнце и Луну я предаю.
Скучно мне лететь в свободном небе,
Страшно мне глядеть с вершины дней,
И, быть может, мой блестящий жребий
Многих мрачных жребиев трудней.
Может быть, в каком-то жутком блоке,
Где-нибудь в Лефортовской тюрьме,
Более свободен дух высокий,
Что светить умеет и во тьме.
Я парю в паренье планетарном,
Но, я знаю, долговечней тот,
Кто сейчас в забое заполярном
Уголь репрессивный достает.
Пусть я нов, но я надеждой беден,
Потому что не к добру мой труд.
Стану я не нужен, даже вреден,
И меня без шума уберут.
После кратких вынужденных странствий,
Связанный с тобой, земная гниль,
Разобьюсь в космическом пространстве,
Распылюсь, как лагерная пыль.