Архив стихотворений Семёна Липкина

Я вам пишу случайно…
Лермонтов М. Ю.

Я помню горный лес глухой.
Таился там аул Ачхой.
Я помню резкий орлий крик
Над горной речкой Валерик:
Людьми Ичкерии она
Рекою Смерти названа.

Жестокий бой в ущельях скал
Один поручик описал.
Затихнул бой сто лет назад.
Потом другой вступил отряд,
Потом другой вступил отряд,
И удостоились наград
Отчизны верные сыны,
Но не участники войны,
Зато участники злодейств.
По два бойца на пять семейств.

Одной семьи подводим счет:
Седой старик — слепец-рапсод,
С тяжелым костылем джигит,
Днестра безногий инвалид,
Старуха в траурном платке
Сжимает кладь в худой руке,
Ребенка грудью кормит мать,
Далек ли путь — не надо знать,
Стоит с гармоникой сноха,
А козочка совсем плоха,
К очажной тянется золе, —
Так хорошо побыть в тепле!

В семье, с козою вместе, шесть.
А сколько верст — попробуй счесть.
В вагонах многие умрут,
А полумертвых привезут
Для казахстанских трудодней, —
Не только плоть, а дух людей.

Тому полвека с небольшим
Я не был в тех краях чужим.
Слова, что сотворил вайнах,
Я в русских повторил стихах.
Я не былое ворошу,
Я не случайно вам пишу.

Где часовня белела
Издалека,
Божья матерь скорбела
У большака.
И от слов ее горьких
В роще возник,
Отзвенев на пригорках,
Чистый родник.
Проезжали подводы,
Слышался скрип,
Проникавший под своды
Пахнувших лип.
Все пылилось, гудело,
Пело, цвело,
А часовня белела
Бело, бело.
И сраженье гремело,
И войско шло,
Божья Матерь скорбела
Светло, светло.
Чад цыганской жаровни
Возле куста
От подножья часовни
Полз до креста,
А зимой выла рядом,
В гуще снегов,
С человечьим укладом
Бытность волков.
И молитвы, и толки —
Вечная смесь.
Но сильней стали волки, —
Только ли здесь?
Божью Матерь втоптали
В пыль, но в пыли
Утоляла в печали
Печаль земли.
Где часовня? Где запах
Срубленных лип?
Гибнет свет в волчьих лапах
Или погиб?
Нет, родник не желает
Больше не быть,
Плачет мать, утоляет
Пришедших пить.

Жарой опустошенный,
Свалился в сумрак день,
Как недугом сраженный
Из-за угла уздень.
Недвижный и бездомный,
Лежал он до зари.
Под буркой ночи темной
Светились газыри.
На нем сидели птицы,
И муравьи ползли,
И были ноговицы
Черней самой земли.
Он был обломком воли
И огоньком столпа,
С которыми дотоле
Не ладила толпа.
Из камня он родился,
И, скошен пулей злой,
Он в камень превратился
И слился со скалой.

В том стандартном поселке,
Где троллейбус кончает маршрут,
В честь рождественской елки
Пляшут, пьют и поют.

В доме — племя уборщиц,
Судомоек и нянь из больниц,
Матерщинниц и спорщиц,
Работяг и блудниц.

Не ленивы как будто,
Не бегут от шитья и мытья,
Но у них почему-то
Не бытуют мужья.

У красивой Васёны
Настроенье гулять и гулять.
Аппарат самогонный
Поработал на ять.

В деревенских частушках
Есть и воля, и хмель, и метель.
В разноцветных игрушках
Призадумалась ель.

Сын смеется: ‘Маманя,
Ты не видишь, что рюмка пуста!’
И, глаза ей туманя,
Набегает мечта.

А на небе сыночка
В колыбели качает луна,
Словно мать-одиночка,
Ожиданья полна.

Не тревожьтесь: вы только березы.
Что же льете вы терпкие слезы?
Ты, сосна, так и будешь сосною.
Что ж ты плачешь слезой смоляною?

Травы милые, лес подмосковный,
Неужели вы тоже виновны?
Только дачники, сладко балдея,
К счастью слабой душой тяготея,

Не хотят огорчиться слезою
И зовут эти слезы — росою.
И проходят, веселые, мимо,

Забывая, что эти росинки —
Горлом хлынувший плач Освенцима,
Бесприютные слезы Треблинки.

Писанье читает сапожник
В серебряных круглых очках.
А был он когда-то безбожник,
Служил в краснозвездных войсках.

Знакомый станичник, хорунжий,
Деникинец был им пленен.
За это геройство на Сунже
Буденным он был оценен.

Домой он вернулся с заслугой,
С отрезанной напрочь ногой.
На станции встречен супругой,
Поплыл он в простор золотой.

Душистое зыблилось жито,
Шумела земля во хмелю.
Листочек, росою промытый,
К сухому прилип костылю.

В такое бы время — на жатву,
Дневать, ночевать на току,
А взялся за шило и дратву —
Спасибо, старался в полку.

Стучит молоточек по коже,
Всю четверть столетья стучит,
Душа только, Боже мой, Боже,
Всю четверть столетья молчит.

Сквозь кашель и душный, и нудный,
Сквозь кашель всю ночь напролет,
Рассказывать скучно и трудно,
Замолкнет, едва лишь начнет.

Старуха ничем не утешит,
Смеется блудливым смешком
И жирные волосы чешет
Беззубым стальным гребешком.

Шуршит за страницей страница,
Лучина давно не нужна.
Давно рассветает станица,
Давно уже в поле жена.

Он вышел. Ногою босою
Почувствовал: дышит земля.
Листочек, промытый росою,
Пристал — и упал с костыля.

О если бы назло удушью
Всей грудью прохладу вдохнуть,
В свою же заглохшую душу
Хотя бы на миг заглянуть.

О если бы, пусть задыхаясь,
Сказать этой ранней порой,
Что в жизни прекрасен лишь хаос,
И в нем-то и ясность и строй.

Сад роскошен, высок и велик.
В темноте растворилась ограда.
Лают псы, чей-то слышится крик.
Словно голубь, воркует арык,
Лишь молчит население сада.

Что ему в этих звездных очах,
В дальней ругани, в пьяных ночах,
Где тревога и горе таятся,
Где в пустынных ревет камышах
Тигр в оранжевых брюках паяца.

Для чего ему, саду, слова,
Если ветками яблони всеми
Доказал он, что правда жива,
Что недаром полны торжества
И бесстрашны плодовые семьи.

Только я вот, на каждом шагу
Должен мыслью обманывать гибкой,
Откровенностью, выдумкой зыбкой,
А бывает, — слезой и улыбкой,
Даже болью сердечною лгу.

Как нужна эта горькая смелость,
Эта чаша, что пьется до дна,
Для которой и жить бы хотелось,
Для которой и песня бы пелась,
Для которой и ложь не нужна!

А в саду зарождаются розы.
Мир дробится на капли глюкозы,
Чтобы целостным сделаться вновь,
Затеваются ливни и грозы,
У стены, где надрезаны лозы,
Как счастливые, первые слезы
Виноградная капает кровь.

Что с тобой стало, ручей, был ты всегда безглагольным,
Был нелюдимым всегда, треплешься нынче весь день:
— Вышито небо к весне бабочек цехом игольным… —
Врешь, это я написал, выложил суриком тень.

Знаю, что скажешь мне, всю речь твою знаю заране:
Паводок — голос ее. В синих прожилках земли —
В сонных озерах — зрачков отблески. А на поляне…
Врешь! Это выдумал я! Песни мои расцвели!

Завтра придет моя жизнь — так вот в ушах раздается!
(Лесу шепнул: зеленей! Воздуху: будь невесом!)
Жизнь моя завтра придет, та, что Весною зовется…
(Крови своей: не балуй! Ласточкам подал: начнем!)

Спросишь, хитрец: почему ж коврик не выткан зеленый?
Рук не хватило тебе?.. Полно злорадствовать, друг!
Лишь переступит она те полуголые склоны —
Буду следы целовать, даром что скошен каблук.

Покуда всемирный Фердыщенко
Берет за трофеем трофей,
Уже ты на лавры не заришься,
А только бессмысленно старишься,
Мещанка, острожница, нищенка
Дворянских, мужичьих кровей.

Куда как ликующей мнимости
Слабей непреложность твоя,
А все ж норовишь ты упрочиться,
То плакальщица, то пророчица,
То ангел из дома терпимости,
То девственный сон бытия.

Строка тем косней, чем мгновеннее,
А крылья — неспешной даны.
Лишь в памяти зреет грядущее,
Столь бедно и глухо растущее,
И ты уничтожишь забвение
Дыханьем вселенской весны.

Обтерпелся понемногу,
Отдыхает у пруда,
Те года забыл, когда
Потерял под Курском ногу.
Вспоминает старину:
“Дед на фабрике суконной
Зарабатывал законно,
Помер в прошлую весну.
Никакой тебе субботник:
Получал, себе в доход,
Два отреза каждый год
От хозяина работник”.
В доме внук растет — Мишук,
Есть жена и дочь без мужа,
Как прошли зима да стужа,
Грыжа выбухнула вдруг.
Отвезли на слободу.
Резал главный врач Премыслер.
И, очнувшись, он размыслил:
“Подыхать я подожду”.
Из больницы вышел, выжил,
Понабрался теплых сил.
В сроки всю траву скосил
И картошку помотыжил.
Две машины закупил
Он украденных дровишек.
Был водитель не из выжиг
И десятку уступил.
Как проснется, слышит: птицы
Песнопение творят,
И, как солнышки, горят
Две лампадки у божницы.

Опять испортил я картину:
Не так на знойную равнину
Карьер отбрасывает тень.
Пойду, стаканчик опрокину,
Трухлявый, старый пень.

А день какой заходит в мире!
У землекопов в их трактире
Неспешно пьют и не хитрят.
Я с детства не терпел цифири,
И вот — мне шестьдесят.

Нужна еще одна попытка:
Свет обливает слишком жидко
Два яблока, что налились.
Художник пишет, как улитка
Свою пускает слизь.

Сын пекаря Иоахима
Мне говорит: ‘Непостижимо
Полотен ваших колдовство’.
Я, дурень, плачу… Мимо, мимо,
Нет рядом никого!

Ко мне, — прости меня, Вергилий, —
Как слезы к горлу, подступили
Все неудачи долгих лет.
‘Довольно малевать мазиле!’ —
Кричат мне дети вслед.

Я плачу. Оттого ли плачу,
Что не могу решить задачу,
Что за работою умру,
Что на земле я меньше значу,
Чем листик на ветру?

Жизнь — штука страшная. Но в кисти
Нет рабства, низости, корысти.
Взгляни, какая вышина,
Каким огнем бушуют листья,
Как даль напряжена!

В горах, где под покровом снега
Сокрыты, может быть, следы
Сюда приставшего ковчега,
Что врезался в гранит гряды,

Где, может быть, таят вершины
Гнездовье допотопных птиц, —
Есть электронные машины
И ускорители частиц.

А ниже, где окаменели
Преданья, где хребты молчат,
Пастух играет на свирели,
Как много тысяч лет назад.

Познавшие законы квантов
И с новым связанные днем,
Скажи, глазами ли гигантов
Теперь на мир смотреть начнем?

Напевом нежным и горячим
Потрясены верхи громад,
И мы с пастушьей дудкой плачем,
Как много тысяч лет назад.

Я не знаю, глядя издалече,
Где веков туманна колея,
Так же ли благословляла свечи
В пятницу, как бабушка моя.

Так же ли дитя свое ласкала,
Как меня моя ласкала мать,
И очаг — не печку — разжигала,
Чтоб в тепле молитву прочитать.

А кому Она тогда молилась?
Не ребенку, а Его Отцу,
Ниспославшему такую милость
Ей, пошедшей с плотником к венцу.

Так же ли, качая люльку, пела
Колыбельную в вечерний час?
Молодая — так же ли скорбела,
Как теперь Она скорбит о нас?

Ярко-красный вагончик, кусты будяка,
Тишина станционного рынка,
И по-прежнему воля степная горька,
И как прежде, глазами, сквозь щелку платка,
Улыбается мне украинка.

Оказалось, что родина есть у меня.
Не хотят от меня отказаться,
Ожидая, тоскуя, мне верность храня,
Кое-где пожелтев среди летнего дня,
Молчаливые листья акаций.

Оказалось, что наши родные места
И меня признают, как родного,
Что по-прежнему море меняет цвета,
Но ко мне постоянна его доброта,
Неизменно щедра и сурова.

Я в развалинах столько квартир узнаю,
Столько лиц, дорогих и знакомых,
Этот щебень я знаю, как душу мою,
Здесь я жил, здесь я каждую помню семью
В этих мертвых оконных проемах.

Пустыри невысокой травой заросли,
Что прожилочкой каждой близка мне.
Будто сам я скрывался в подпольной пыли,
Будто сам я поднялся на свет из земли,
С непривычки цепляясь за камни.

Черт возьми, еще пляшет кожевенный цех,
Подпевает игла с дребезжаньем.
Я — поэт ваш, я — злость ваша, мука и смех,
Я — ваш стыд, ваша месть, обожаю вас всех
Материнским слепым обожаньем.

Это море ночное с коврами огня,
Эти улицы с грубой толпою,
Это смутное чаянье черного дня…
Оказалось, что родина есть у меня,
Я скреплен с ее тяжкой судьбою.

Не в зеленом уборе
Вижу землю мою
А в зеленом соборе
Я молюсь и пою

И ведь не апостол,
И зовет не левит, —
Сам внутри себя создал
То, чем жить надлежит.

Ум и сердце очистив
Он сует и нытья,
Слышу проповедь листьев
И псалом соловья.

Я в зеленом соборе
Узнаю, что опять
Губит Черное море
Фараонову рать;

Что зажав свой пастуший
Посох в смуглой руке,
Вновь идет, как по суше,
Человек по реке.

Домотканой рубахи
Чуть намокли края,
В чудном трепете птахи,
Воды, ветви и я.