Архив стихотворений Семёна Липкина

Я отверг свою молодость, книги, богов изваянья,
Приношение жертв, именитый родительский дом,
Чтоб того отыскать, кто единый источник дыханья,
Я отправился в странствия долгим и тяжким путем.

Я блуждал по большим городам, по глухому безлюдью,
Мне встречались рабы и владыки, жнецы и жрецы,
И блудницы, и матери, деток кормившие грудью,
И больные проказой, безумные и мудрецы.

Я сравнялся с песком, с палым зернышком, с мертвым шакалом,
Ибо стать я стремился никем, и ничем, и ничьим,
Словно пьяный погонщик волов на дворе постоялом,
Стал слепым среди зрячих, среди говорящих — немым.

Я домой, изможденный, седой и счастливый, вернулся.
Прах родителей, с плачем сожжен, скрылся в Ганге, на дне,
Но, как юноша, слугам испуганным я улыбнулся:
— Тот, кого я искал, — не напрасно искал, он во мне.

Мою кобылку звали Сотка,
А привела ее война.
Светло-саврасая красотка,
Она к тому ж была умна.

Ни разу ночью не заржала
В станицах, где засел чужой,
А надо было, так бежала,
Как будто брезгуя землей.

Прищурив глаз, орех свой грецкий,
Она подмигивала мне, —
Мол, понимает по-немецки
В зеленотравной западне.

Верхом на ней, светло-саврасой,
Я двигался во тьме степей,
Но был не всадником, а массой,
Она — энергией моей.

Осел идет вперед, повозку тащит,
Воображая,
Что он достигнет неба, где обрящет
Блаженство рая,
Где все ослы избавятся от тягот
И мордобоя,
Где львы и волки с ними рядом лягут
У водопоя.
И было так: один режим сменялся
Другим режимом,
Но свод небес, как прежде, оставался
Недостижимым.
Осел с поклажей двигался устало,
Но постепенно
Его питать в дороге перестало
Надежды сено.
Тогда, чтоб не свалил страдальца голод,
Ему сказали,
Что не на небе, — на земле тот город,
Где нет печали,
Где нет нужды, просгоры многотравны
И благовонны,
Где нет бича, все твари равноправны,
Добры законы.
Осел поверил, — с горя, с перепугу
Не понимая,
Что он все время движется по кругу,
И боль немая
Ему не открывала правды жесткой:
‘Безумной целью
Ты одержим. Плетешься не с повозкой,
А с каруселью.
На ярмарке на ней кружились боги,
Ушли отселе
И позабыли, разумом убоги,
О карусели’.
И вот осел все вертится по кругу,
Воображая,
Что движется к сияющему лугу,
К блаженству рая.

От надоедливой поделки
Глаза случайно оторвав,
Я встретился с глазами белки,
От зноя смуглой, как зуав.

Зачем же бронзовое тельце
Затрепетало, устрашась?
Ужель она во мне, в умельце,
Врага увидела сейчас?

Вот прыгнула, легко и ловко
Воздушный воздвигая мост.
Исчезла узкая головка
И щегольской, но бедный хвост.

Я ждал ее — и я дождался,
Мы с нею свиделись опять.
В ней некий трепет утверждался,
Мешал ей жить, мешал дышать.

Как бы хотел отнять способность
Взвиваться со ствола на ствол,
И эту горькую подробность
В зрачках застывших я прочел.

Два дня со мной играла в прятки,
А утром, мимо проходя,
Сосед ее увидел в кадке,
Наполненной водой дождя.

Так умереть, так неумело
Таить и обнажить следы…
И только шкурка покраснела
От ржавой дождевой воды.

Старик, мне незнакомый сверстник,
Остановился предо мной:
— Я словно прошлого наперсник
С умершей говорю женой.

Ваш возраст? — Будет девяносто,
Коль я три года проживу.
— А мне-то три осталось дбо ста,
Со мною век вступал в Москву.

Но быть ли жизни благодарным,
Когда я мертвого мертвей?
В забытом камушке янтарном
Так запечатан муравей.

Пока! — Ушел. Я стал завистлив:
Какой он крепкий и прямой!
И тут же вспомнил, поразмыслив:
К обеду мне пора домой.

Когда я сам с собою говорю,
А говорю я о своей печали,
Как хочется, чтоб на часок Пти-Крю,
Колдунью-собачонку мне прислали.

Чтоб разогнал ее целебный лай
Тоску и страхи, а у них под спудом
Я обнаружил бы волшебный край,
В моей душе открывшийся мне чудом.

Как странник, долго шедший по местам
Глухим и диким, но приют нашедший,
Я землю обрабатывал бы там,
Пустыню превратил бы в сад расцветший.

Переселенец, жил бы в шалаше,
В тиши, в трудах, в усталости желанной,
И в собственной скончался бы душе
Для вечной жизни, ей обетованной.

Душа не есть нутро,
А рев и рык — не слово,
А слово есть добро,
И слова нет у злого.

Но если предаем
Себя любви и муке,
Становятся добром
Неведомые звуки.

Так, в роще, где с утра
Сумерничают ели,
Запели вдруг вчера
Две птицы. Как запели!

Им не даны слова,
Но так они певучи —
Два слабых существа, —
Что истиной созвучий,

Сквозь утренний туман,
Всю душу мне пронзили
И первый мой обман,
И первых строк бессилье,

И то, чем стала ты, —
Мой свет, судьба и горе,
И жажда правоты
С самим собой в раздоре.

Среди пути сухого
К пристанищу богов
Задумалась корова
В тени своих рогов.

Она смотрела грустно
На купол вдалеке
И туловище грузно
Покоила в песке.

Далекий дым кадильниц,
И отсвет рыжины,
И томность глаз-чернильниц
Вдруг стали мне нужны.

По морю-океану
Вернусь я в город свой,
Когда я богом стану
С коровьей головой.

Там, где железный скрежет,
Где жар и блеск огня,
Я знаю, не прирежут
И не сожгут меня.

Тогда-то я в коровник
Вступлю, посол небес,
Верней сказать, толковник
Таинственных словес.

Шепну я втихомолку,
Что мы — в одной семье,
Что я наперсник волку
И духовник змее.

Мечеть в Сараеве, где стрелки на часах
Магометанское показывают время,
Где птицы тюркские — в славянских голосах,
Где Бог обозначает племя,
Где ангелы грустят на разных небесах.

Улыбка юная монаха-босняка
И феска плоская печального сефарда.
Народы сдвинулись, как скалы и века,
И серафимский запах нарда
Волна Авзонии несет издалека.

Одежда, говоры, базары и дворы
Здесь дышат нацией, повсюду вавилоны,
Столпотворения последние костры.
Иль не един разноплеменный
Сей мир, и все его двуногие миры?

На узкой улице прочел я след ноги
Увековеченный, — и понял страшный принцип
Столетья нашего, я услыхал шаги
И выстрел твой, Гаврила Принцип,
Дошедшие до нас, до тундры и тайги.

Когда в эрцгерцога ты выстрел произвел,
Чернорубашечный поход на Рим насытил
Ты кровью собственной, раскол марксистских школ
Ты возвестил, ты предвосхитил
Рев мюнхенских пивных и сталинский глагол.

Тогда-то ожили понятие вождей,
Камлание жреца — предвиденья замена,
Я здесь в Сараеве, почувствовал больней,
Что мы вернулись в род, в колено,
Сменили стойбищем сообщество людей…

Всегда пугает ночь, особенно в чужом,
В нерусском городе. Какая в ней тревога!
Вот милицейские машины за углом,
Их много, даже слишком много,
И крики близятся, как равномерный гром.

Студенты-бунтари нестройный режут круг
Толпы на площади, но почему-то снова
К ней возвращаются. Не силу, а недуг
Мятежное рождает слово,
И одиноко мне, и горько стало вдруг.

Печальны одичавшие оливы,
А пальмы, как паломники, безмолвны,
И медленно свои взметают волны
Далмации корсарские заливы.

В проулочках — дыханье океана,
Туристок ошалелых мини-юбки,
И реют благовещенья голубки
Над мавзолеем Диоклетиана.

Но так же, как на площади старинной,
Видны и в небе связи временные,
И спутников мы слышим позывные
Сквозь воркованье стаи голубиной.

Давно ли в памяти живет совместность
Костра — с открытьем, с подвигом — расстрела,
С немудрою лисой — лозы незрелой?
Давно ль со словом бьется бессловестность?

Давно ли римлянин грустил державно?
Давно ль пришли авары и хорваты?
Мы поняли — и опытом богаты,
И горечью, — что родились недавно.

Мы чудно молоды и простодушны.
Хотя былого страсти много значат, —
День человечества едва лишь начат,
А впереди синеет путь воздушный.

1

Что испытывала мать,
Стоя у порога,
Прежде, чем домой позвать
Праотца иль Бога?

2

Как звались былых времен
Дети или внуки?
Тех ласкательных имен
Кто запомнил звуки?

3

И когда пред Всеблагим
Он главой поникнул, —
Милым именем каким
Отрока окликнул?

4

Наколол, связал дрова,
Нагрузил на сына.
Исаак молчал сперва.
Смолкла и долина.

5

А потом сказал отцу:
«Есть дрова, кресало,
Что ж не взяли мы овцу,
Чтобы жертвой стала?»

6

Был ответ: «Я чту, мой сын,
Господа приказы.
Для сожженья есть один
Агнец большеглазый».

7

Поднимались по холмам.
Силу зной удвоил.
Меж деревьев Авраам
Жертвенник устроил.

8

Он разжег дрова, помог
Отроку раздеться,
И глядел он, и не мог
Вдоволь наглядеться.

9

С загорелой наготой,
С обещаньем мощи,
Был он строен, — молодой
Кедр ливанской рощи.

10

Тонкостан, верблюдоок,
Брови на излете,
И чудесно зрел росток
Крепкой крайней плоти.

11

«Я обрезал эту плоть,
Я не ждал укора.
Сам нарушил мой Господь
Слово договора.

12

Сын единственный умрет.
Как же, сверхстолетний,
Я могу родить народ,
Что песка несметней?

13

Да нужны ли мне стада,
Роды и колена,
Без тебя, моя звезда,
Мальчик мой бесценный?

14

Нет, пред Богом грешен я
Разуменьем скудным:
Разве может Судия
Быть неправосудным?

15

Нет, не глина я, хотя
Сотворен из праха,
И теперь мое дитя
В огнь войдет без страха.

16

Заповедал Судия:
«Народишь ты племя,
И твое умножу Я,
Умножая, семя».

17

Смысл словес его глубок,
Рассуждая строго,
Бог есть мысль, и мысль есть Бог,
Я — подобье Бога.

18

Не равняй людей с песком,
Звездами не числи:
Мысли в образе людском,
Все мы — Божьи мысли.

19

Тлен — кресало и тесак,
Дерево сгорает.
Я есть мысль, мысль — Исаак,
Мысль не умирает».

20

Он взглянул — и обомлел:
Сын смотрел на пламя, —
Точно так же Бог смотрел,
Теми же глазами!

21

И с небес воззвал слуга,
Богу предстоящий,
И баран свои рога
Выдвинул из чащи.

Мы оставили хутор Веселый,
Потеряли печать при погрузке,
А туда уж вошли новоселы,
И команда велась не по-русски.

Мы поставили столик под вишней,
Застучал «ремингтон» запыленный…
— Ну, сегодня помог нам всевышний, —
Усмехнувшись, сказал батальонный.

А инструктор Никита Иваныч
Все смотрел, сдвинув светлые брови,
На блестевший, как лезвие, Маныч
И еще не остывший от крови.

Как поймет он, покинутый верой,
Что страшнее: потеря печати,
Или рокот воды красно-серой,
Или эхо немецких проклятий?

Столько нажито горечи за ночь,
Что ж сулит ему холод рассвета,
И воинственно блещущий Маныч,
И цветение раннего лета?

Искривил он язвительно губы,
Светит взгляд разумением ясным…
Нет, черты эти вовсе не грубы,
Страх лицо его сделал прекрасным!

Ах, инструктор Никита Ромашко,
Если б дожил и видел ты это, —
Как мне душно, и жутко, и тяжко
В сладком воздухе раннего лета!

Я не слышу немецких орудий,
Чужеземной не слышу я речи,
Но грозят мне те самые люди,
Что отвергли закон человечий.

Тупо жду рокового я срока,
Только дума одна неотвязна:
Страх свой должен я спрятать глубоко,
И улыбка моя безобразна.

У самого моря она родилась.
Ей волны о будущем пели.
Как в сказке росла, то грозя, то смеясь,
В гранитной своей колыбели.

А выросла — стала загадкой живой.
Сжимая мятежное древко,
Сегодня — святая и кличет на бой,
А завтра — гулящая девка.

Цвела, как весна, колдовская краса.
Казнила, гнала, продавала.
Но вот заглянула колдунья в глаза —
И ненависть к ней миновала.

Морщинами годы легли на челе,
И стоят иные столетий.
И мы расплодились на бедной земле,
Ее незаконные дети.

И пусть мы не смеем ее понимать, —
Ее осуждать мы не можем.
За грешную нашу беспутную мать
Мы головы с радостью сложим.

Произошёл распад ядра.
И с бешенством больным и ярым
Достигло облако Днепра,
Остановясь над Бабьим Яром.

И тот, кем был когда-то я,
Давно лежащий в яме тёмной,
Увидел: красная струя
Во мрак вонзилась чернозёмный,

И кровью став, вошла в меня,
И мясом остов мой одела,
И вновь из праха и огня
Цветущее возникло тело.

Я оглянулся: не костей
Сыпучий тлен, не пыль бесполых,
А много женщин и детей,
Отцов и юношей весёлых.

Наверх! Скорей наверх! О нет,
Слои земли нам не преграда,
И нас не мрак изверг, а свет
Обетованного распада!

Мы по Крещатику идём
Средь ламп, зачем-то днём зажжённых,
И видим в ужасе кругом
Ослепших или прокажённых,

И плачем — пожалейте нас,
И руки снова окровавьте!
Стреляйте в нас! Убейте нас,
И памятников нам не ставьте!

Не для того идет весна, чтоб заблудиться в соснах,
Чтоб между ними постелить роскошные ковры:
Кругом галактики горят растений светоносных,
Могучих полевых цветов планеты и миры.

В первоначальной чистоте туманности речные
Довавилонским словарем владеют до сих пор.
На этой средней полосе земли моей, России,
Я слышу трав и родников старинный разговор.

Поймите же, что каждый день становится началом
И нам сулит, как первый день, грядущую грозу!
В треухе, в роговых очках, в пальтишке обветшалом,
Сидит старик, сидит, пасет печальную козу.

И дворик, и галерея
Увиты пыльным плющом.
Проститься бы поскорее —
О чем говорить, о чем?

Твой город в прежней одежде,
Но сам ты не прежний нахал,
Хотя и краснеет, как прежде,
Седая мадам Феофал.

А там, на площади, людно,
Таксисты дремлют в тени.
Отсюда попасть нетрудно
В Херсон, Измаил, Рени…

Зачем, неудачник, злишься?
Иль вспомнить уже не рад,
Какой была Василиса
Лет тридцать тому назад?

Прокрадывалась в сарайчик —
И дверь за собой на засов,
И лишь электрический зайчик
Выскакивал из пазов!

Угадывал ты, счастливый,
Чуть стыдный ее смешок,
А на губах торопливый
Горел, не стихал ожог.

Студентик в пору каникул,
Не ты ли еще вчера
В душе своей жалко чирикал
О смерти, о казни добра?

Как в омут потусторонний
Смотрел ты, робкий смутьян,
На жмеринковском перроне
В глаза безумных крестьян.

Вповалку они лежали,
Ни встать, ни уйти не могли,
Прошедших времен скрижали
Клеймили их: куркули.

Но дикость хохлатского неба,
Но звезд золотой запас,
Но дикая стоимость хлеба,
Но боль обезумевших глаз

Померкли пред этой искрой
Во мраке южных ночей,
Пред этой легкой и быстрой,
Безумной любовью твоей,

С веселой, готовой пухнуть
Смуглою наготой,
С тяжелой, готовой рухнуть
Греческой красотой.