Архив стихотворений Семёна Липкина

Не упаду на горы и поля
Ни солнцем теплым, ни дождем весенним:
Ты сотрясешься, твердая земля,
Тебе обетованным сотрясеньем.

Ты мертвецов извергнешь из могил,
Разверзнутся блистательные недра.
Твой скорбный прах сокровища таил,
И ты раздашь их правильно и щедро.

Узнает мир о друге и враге,
О помыслах узнает и поступках
Закоченевших в тундре и тайге,
Задушенных в печах и душегубках.

Один воскликнет нагло и хитро:
— Да, сотворил я зло, но весом в атом! —
Другой же скажет с видом виноватым:
— Я весом в атом сотворил добро.

В горах, как благодарный фимиам,
Светло курились облачные дымы.
Деревья поднимались к небесам,
Как недоверчивые пилигримы.

Они бранили горную грозу,
Метель, и град, и камнепад жестокий
И вспоминали, как росли внизу,
Где так привычно следовали сроки.

Они забыли злобу топора
И цепкую пилу лесоповала,
И то, что было ужасом вчера,
В их существе сегодня ликовало.

Но, охраняя каждый свой побег,
Брели наверх все строже, все упрямей,
Чтобы обнять первоначальный снег
Своими исхудалыми ветвями.

Свет становится частью
Мира, данного мне.
Зверь с разинутой пастью —
Это тень на стене.

Лампа скоро погаснет,
Посижу в темноте.

Мысль я понял простую,
Как ненужный сапог:
Жизнь я прожил впустую,
А иначе не мог.

Ничего не достиг я,
Ну а что я постиг?

Я предчувствую: бредням
Наступает конец,
Я в мгновенье последнем
Не засну, как глупец,

Я уйду с постиженьем
Окружающих лиц.

Мне нравится художник
Порывистый, худой.
Огнем незримым движим,
Он был когда-то рыжим,
Теперь бледно-седой.

Он пишет лишь портреты,
И пишет каждый день.
Сменяются недели,
Сменяются модели,
Бессменны свет и тень.

Оделись души цветом,
А плоть — в другой стране,
В Нью-Йорке, в Тель-Авиве
Она стареет вживе
На каждом полотне.

Я задаю вопросы
Портретам в мастерской:
— Прошла твоя ангина?
— А вас гнетет чужбина?
— Есть воля и покой?

Тихо. Но прошло недавно лихо:
Пень торчит, как мертвая нога,
Серая береза, как лосиха,
Навзничь повалилась на снега.

Скоро лес расчистят и расчислят
И в порядок приведут опять…
Кто-то говорил: ‘Деревья мыслят’.
Но ведь мыслить — значит сострадать,

Это значит — так проникнуть в слово,
Чтоб деянье в нем открылось вдруг,
Это значит — помнить боль былого,
Чтоб понять сегодняшний недуг,

Это значит — не витиевато
Выдумки нанизывать на нить,
А взглянуть на горе виновато
И свой взгляд в поступок превратить.

Заснула роща сном истомным,
Лишь рокот слышен отдалённый, —
То трудится трудом никчёмным
Дом отдыха белоколонный.

Деревья на зиму надели
Из снега сделанные шкуры,
А на снегу, где зябнут ели,
Чернеют резко две фигуры,

Инфарктник с палочкой таёжной,
С женою новой, полнокровной,
Походкой тихой, осторожной,
Гуляет рощей подмосковной.

Он за женой скользит, сползает
В овраг, где мягок снег, как вата,
Затем очки он протирает
Застенчиво-молодцевато.

Семнадцать лет в тайге он прожил,
И вывез палочку оттуда.
Себя душил, себя корёжил,
И снова жизнь, и снова чудо.

— Послушай, Люда, что такое?
Да что такое, в самом деле?
В застывшем снеговом покое,
Где стынут сосны, зябнут ели,

Где розовое от мороза
Им небо головы кружило,
Где сумасшедшая берёза
Вдруг почками стрелять решила,

Где валенок следы несмело
Легли на толщу снеговую, —
Под настом теплота запела
Без удержу, напропалую!

Они стоят на снежном спуске,
Внимая песне речки дерзкой,
То плавно плещущей по-русски,
То бурной, как мятеж венгерский…

1

Табунились табуны,
И стада ягнились,
И сияющие сны
Каждой ночью снились.

2

К небу воздух восходил
Свежим фимиамом,
И явился Михаил
Перед Авраамом:

3

«Ныне Бог меня послал
За твоей душою».
Но старик еще желал
Жизнью жить земною.

4

Был он крепок, был не скуп,
Всех встречал с радушьем
И любил мамврийский дуб
Над шатром пастушьим.

5

Он сказал: «Я отдохну
Под господним кровом,
Но сперва на мир взгляну,
Сотворенный Словом».

6

Михаил простер крыла,
Стала ночь светиться,
На степной простор сошла
Чудо-колесница.

7

Взвились вестник и старик
Вровень с небесами.
Беспредельный мир возник
Перед их глазами.

8

И увидел Авраам
Сверху, с колесницы,
Ложь, разбой, и блуд, и срам,
Плахи и темницы.

9

Вскрикнул: «Боже! Здесь позор!
Мир живет в безверьи!
На людей низвергни мор,
Пусть сожрут их звери!»

10

Но раздался Божий глас:
«Знай, в иных началах
Я миры творил не раз,
Тут же разрушал их.

11

То, что Словом создавал,
Было бессловесным.
Дух себя не узнавал
В облике телесном.

12

А вот этот мир хорош,
Ибо в этом зданье
Правде уступает ложь,
Радости — страданье.

13

Ибо здесь любовь сладка, —
Не страшась броженья,
Пьют из чашечки цветка
Мед воображенья.

14

Этот грешный мир — дворец,
Город говорящих,
Ибо только Я — Творец,
Нет других творящих».

Умерла Татьяна Васильевна,
Наша маленькая, близорукая,
Обескровлена, обессилена
Восемнадцатилетнею мукою.

С ней прощаются нежно и просто,
Без молитвы и суеты,
Шаповалов из Княж-Погоста,
Яков Горовиц из Ухты.

Для чего копаться в истории,
Как возникли навет и поклеп?
Но когда опускался гроб
В государственном крематории, —

Побелевшая от обид,
Горем каторжным изнуренная,
Покоренная, примиренная,
Зарыдала тундра навзрыд.

Это раны раскрылись живые,
Это крови хлестала струя,
Это плакало сердце России —
Пятьдесят восьмая статья.

И пока нам, грешным, не терпится
Изменить иль обдумать судьбу,
Наша маленькая страстотерпица
Входит в пламя — уже в гробу.

Но к чему о скорби всеобщей
Говорить с усмешкою злой?
Но к чему говорить об усопшей,
Что святая стала золой?

Помянуть бы ее, как водится
От языческих лет славянства…
Но друзья постепенно расходятся,
Их Москвы поглощает пространство.

Лишь безмолвно стоят у моста,
Посреди городской духоты,
Шаповалов из Княж-Погоста,
Яков Горовиц из Ухты.

Я прочел сохраненные честью и чудом листы —
арестанта записки:
«В этом мире несчастливы
только глупцы и скоты», —
вот завет декабристский.

Я пройду по земле,
как проходит волна по песку,
поглотив свою скорость.
Сам довлея себе, я себя самого извлеку,
сам в себе я сокроюсь.

Мне, кто внемлет владыке времен,
различать недосуг —
где потомки, где предки.
Может быть, я умру хорошо, и убьют меня вдруг
посредине запретки.

Деревья движутся вслепую
Из мрака на зеленый свет,
И я внимательно рисую
Их групповой портрет.

Опасливых провинциалов,
Тревожит их, как трудный сон,
Новозастроенных кварталов
Огни, стекло, бетон.

Как человеческие руки,
Их ветви в темноте густой
Свидетельствуют о разлуке
С восторгом и мечтой.

Сперва казалось им побочным
Их отреченье от надежд,
Их приобщенье к правомочным
Недвижностям невежд.

Зачем на них смотрю я с болью
И сострадаю все живей
Ожесточенному безволью
Опущенных ветвей?