Два тысячелетия прошло
С той поры, когда Христа распяли,
Но, познав содеянное зло,
Нам ли жить без боли и печали?
Есть и ныне острые умы,
Связанные, скажем, с Интернетом,
Но вперёд продвинулись ли мы
От слепца Гомера в мире этом?
На земле, сияя, день встаёт,
Где ползли когда-то динозавры,
Как тогда, вселенная поёт,
Как тогда, ей не потребны лавры.
Ночью
Высотные скворечники
Поражены безмолвьем;
Плеяды-семисвечники
Зажглись над их становьем;
И кажется: чуть-чуть привстань,
И ты коснешься света
Луны, пленительной, как лань
На бархате завета.
О ясность одиночества,
Когда и сам яснеешь,
Когда молиться хочется,
Но говорить не смеешь!
Ты царь, но в рубище одет,
И ты лишился власти,
И нет венца, и царства нет,
А только счастье, счастье!
Обезьянник
Когда, забыв начальных дней понятье
И разум заповедных книг,
Разбойное и ловчее занятье
Наш предок нехотя постиг,
Когда утратил право домочадца
На сонмы звезд, на небеса,
И начали неспешно превращаться
Поля и цветники в леса, —
Неравномерным было одичанье:
Вон там не вывелся букварь,
А там из ясной речи впал в мычанье
Еще не зверь, уже дикарь,
А там, где шел распад всего быстрее,
Где был активнее уран,
Властители, красавцы, грамотеи
Потомством стали обезьян.
Еще я не нуждаюсь в длинных лапах,
Но в обезьянник я вхожу,
И, чувствуя азотно-кислый запах,
Несчастным выродкам твержу:
‘Пред вами — царства Божьего обломки,
Развалины блаженных лет.
Мы, более счастливые потомки,
Идем во тьму за вами вслед’.
Огонь
В солнце я искал огонь, я искал огонь в кремне,
В древних свитках так искал, что глаза почти ослепли.
На исходе жизнь моя, и теперь открылось мне:
Высшей мудрости огонь отыщу я только в пепле.
Огонь вины
Электричество вины
Сыплет искры покаянья,
Эти искры нам нужны,
Как бездомным — подаянья.
Кто узнает наперед,
Что из искры возгорится,
Что грядущее вберет,
Что родится, чтоб забыться.
Значит, мы себе верны:
В грязь по горло погруженный,
Мир не умер, освещенный
Электричеством вины.
Одесский переулок
Акация, нежно желтея,
Касается старого дворика,
А там, в глубине, — галерея,
И прожитых лет одиссея
Еще не имеет историка.
Нам детство дается навеки,
Как мир, и завет, и поверие.
Я снова у дома, где греки,
Кляня почитателей Мекки,
В своей собирались гетерии.
Отсюда на родину плыли
И там возглавляли восстание,
А здесь нам иное сулили
Иные, пьянящие были,
Иных берегов очертания.
А здесь наши души сплетались,
А здесь оставались акации,
Платаны легко разрастались,
Восторженно листья братались,
Как часто братаются нации.
О кто, этих лет одиссея,
За нитью твоею последует?
Лишь море живет, не старея,
И время с триерой Тезея,
Все так же волнуясь, беседует.
Одесская синагога
Обшарпанные стены,
Угрюмый, грязный вход.
На верхотуре где-то
Над скинией завета
Мяучит кот.
Раввин каштаноглазый —
Как хитрое дитя.
Он в сюртуке потертом
И может спорить с чертом
Полушутя.
Сегодня праздник Торы,
Но мало прихожан.
Их лица — как скрижали
Корысти и печали…
И здесь обман?
И здесь бояться надо
Унылых стукачей?
Шум, разговор банальный,
Трепещет поминальный
Огонь свечей.
Но вот несут святыню —
И дрогнули сердца.
В том бархате линялом —
Все, ставшее началом,
И нет конца!
Целуют отрешенно,
И плача, и смеясь,
Не золотые слитки,
А заповедей свитки,
Суть, смысл и связь.
Ты видишь их, о Боже,
Свершающих круги?
Я только лишь прохожий,
Но помоги мне, Боже,
О, помоги!
Озеро
Стекло воды озерной
Напоминает мне
Стекло трубы подзорной,
Сокрытой в глубине.
Ее приставил к глазу
Вожак подземных сил,
И по его приказу
Военный стан застыл.
Где темень словно камень,
А камень старше мглы,
Базальтовая рамень,
Порфирные стволы, —
Увидел полководец,
Когда смотрел в трубу,
Избенку, огородец,
Песчаную тропу.
Она вела куда-то, —
Быть может, в те края,
Где вертоград заката,
Где башня соловья.
Земля была как чудо,
И он смотрел туда,
Где без тебя мне худо,
Где мне с тобой беда.
Одно мгновенье
Тот, кто увидел и услышал Бога,
Кто нам поведал: “Он таков”, —
Был отпрыском грешившего премного
Изготовителя божков.
Средь глиняных он вырос изваяний —
Аврам, еще не Авраам,
Но он познал Познанье всех Познаний
И глиняный разрушил хлам.
Узнал: “Вас будут презирать, и в гетто
Загонят вас, загонят в печь,
Но к вам, когда состарится планета,
Придет Мессия, молвит речь:
„Пришел. Спасу. Но избегу жалеть я
Лжеца, убийцу, подлеца””.
С тех пор прошли для нас тысячелетья —
Одно мгновенье для Творца.
Один и одна
Солнцеглаза была Зулейха
И всей мощью беспомощной сердца,
Как мечтание, как жениха,
Полюбила раба-иноверца,
А богата была и знатна
И всевластного старца жена.
Был взаправду Иосиф красив,
Нежен, строен, плечист и послушен,
Он при робости был прозорлив
И при мудрости был простодушен.
Госпоже был он верным слугой,
Но владел им Господь всеблагой.
Вряд ли видел сей раб Зулейху,
Ибо видеть ее опасался.
Может быть, он склонялся к греху,
Но при этом греху ужасался.
Грех в кумирнях смердел, он блестел
Костью, бронзой изваянных тел.
Стал почти что владыкой земли
Прежний раб. Вот, вельмож возглавляя,
Он скакал. Там лежала в пыли
И в отрепьях старуха слепая.
На нее посмотрел он с коня,
Чернь курчавых волос наклоня.
Верховые глядят, трепеща:
Это что — колдовство? или диво?
Где старуха? Конечно, нища,
Но зато молода и красива,
А глаза как два солнца горят
И лохмотья — как царский наряд.
То была Зулейха: в нищете,
В слепоте столько лет бытовала!
Он узнал ее: в каждой черте
Был огонь и любовь ликовала!
Всадник спешился, к сердцу прижал
Ту, которую сердцем желал.
Это стала планета иной,
Это капища власть прекратилась,
Это свет обновился земной,
Это в небо земля превратилась,
Ибо счастье с одной одного —
Торжество мирозданья всего.
Одна моя знакомая
Мужа уводят, сына уводят
В царство глухое,
И на звериный рык переводят
Горе людское.
Обыски ночью — и ни слезинки,
Ни лихоманки
Возле окошка, возле кабинки,
Возле Лубянки.
Ей бы, разумной, — вольные речи,
Но издалече
Только могила с ней говорила,
Только могила.
Ей бы игрушки, ей бы подарки,
Всякие тряпки, —
Этой хохлушке, этой татарке,
Этой кацапке,
Но ей сказали: «Только могила,
Только могила!»
Все это было, все это было,
Да и не сплыло.
Он, я и ты
Уже ему казалось: он всесилен.
Из словарей заветных доставал
Слова и твердой кистью рисовал,
Взяв краски из сверкающих красилен.
Уже торжествовал он, видя: раб
Есть раб и здравый разум возвеличен.
А Ты? А Ты сначала так был слаб,
Так неразумен и косноязычен.
Вдруг вспыхнул Ты, как в детстве летний дождь,
Слезою соловьиною скатился
И медленно мне дал такую мощь,
Что я в Твое подобье превратился.
Осень у моря
Пляж опустел. Волны в солнечных вспышках.
Яркий песок. Сонный толстый рыбак.
Чайки болтливые в белых манишках.
Черное сборище тощих собак.
У рыбака слишком женские груди.
Где теперь скумбрия, где камбала?
Старые люди, одесские люди
На лежаке забивают козла.
Как мне близка их безумная участь,
И ничего я не знаю свежей,
Чем вопросительной речи певучесть,
Чем иронический смысл падежей.
Юноша, с бедностью южною споря,
Наспех из дома ушел своего,
И ничего не нашел вместо моря,
И не узнал ничего, ничего.
Как я пришел? Чьей прошел я тропою?
Где разбросал разумения соль?
Жизнь моя, что же мне делать с тобою?
Что с тобой делать, плебейская боль?
Вот я вернулся, так поздно вернулся,
Так холодна в эту пору волна,
Вышел на берег, едва окунулся,
И оглянулся: густа и душна
Туча над морем…
Осенний сад
Проснусь, улыбнусь наяву:
Оказывается, живу!
В окне ветерок так прилежно
Качает листву.
Неспешно в осеннем саду
Неровным асфальтом иду,
Упавшие с дерева звезды
Желтеют в пруду.
Настойчива дней череда.
Придут в этот сад холода,
А звезды взметнутся на небо,
Блестя, как всегда.
Освещенные окна
Поздней ночью проснусь — ужаснусь:
Тьму в окне быстрый ветер косматит,
Все, чего я душой ни коснусь,
Однотонно меня виноватит.
То ли речи дождя мне слышны
В шуме желтых осенних лохмотьев?
Два окна, как две жгучих вины,
Зажигаются в доме напротив.
Выше — юности глупой вина,
Ниже — та, что пришла с лихолетьем,
И горят в черноте два окна
На шестом этаже и на третьем.
Основа
Какое счастье, если за основу
Судьбы возьмешь концлагерь или гетто!
Закат. Замолк черкизовский базар.
Ты на скамье сидишь, а за спиною
Хрущевский кооперативный дом,
Где ты с женою бедно обитаешь
В двухкомнатной квартирке. Под скамьей
Устроилась собака. Мальчуган,
Лет, может быть, двенадцати, весьма
Серьезный и опрятный, нежно
Щекочет прутиком собаку. Смотрит
С огромным уваженьем, с любопытством
Его ровесница на это действо.
Мила, но некрасива, голонога.
Собака вылезает на песок.
Она коричнева, а ноги желты.
Тут возникает новое лицо,
И тоже лет двенадцати. Прелестна
Какой-то ранней прелестью восточной,
И это знает. Не сказав ни слова
Приятелям и завладев собакой,
Ей что-то шепчет. Гладит. Голоногой
Соперница опасна. Раздается
С раскрытого окна на этаже
Четвертом полупьяный, но беззлобный
Привет: «Жиды, пора вам в Израиль».
По матери и по отцу ты русский,
Но здесь живет и отчим твой Гантмахер,
Он председатель кооператива.
Отец расстрелян, мать в мордовской ссылке
С Гантмахером сошлась, таким же ссыльным.
И ты потом с женой своей сошелся,
Когда ее привез в Москву из Лодзи
Спаситель-партизан, а ты досрочно
Из лагеря вернулся в институт
На третий курс, — она была на первом.
Две пенсии, на жизнь почти хватает,
Библиотека рядом, счастье рядом,
Поскольку за основу ты берешь
Концлагерь или гетто.
Островок
Длинная песчаная гряда,
Синяя байкальская вода,
Костерок в таежной тишине,
Каторжанский омуль на рожне.
А напротив — зелен островок,
Не широк, зато золотобок.
Сколько лиственниц на нем растет!
Или это, свой прервав полет,
Птицы собрались на островке,
Да застряли в золотом песке.
Улететь не могут никуда,
Стерегут их небо и вода.
Открытка
Я получил открытку, на которой
Художник темный написал случайно
Чудесный дом, и мне за каждой шторой
Какая-то мерцала тайна.
Извозчики, каких уж нет на свете,
Кареты выстроили — цуг за цугом,
А сами собрались в одной карете,
Видать, смеялись друг над другом.
И мне представилась тогда за домом
Вся улица, все улицы, весь город.
Он показался мне таким знакомым, —
Не в нем ли знал я жар и холод?
О царь всевидящий — незрячий случай!
Понятно мне: в том городе и ныне
Я проживаю, но другой, но лучший,
Но слепо верящий в святыни.
В том городе моя душа прекрасна,
Не менее души прекрасно тело,
Они живут между собой согласно,
И между ними нет раздела.
И если здесь несбыточны и хрупки
Беспомощного разума созданья, —
Они там превращаются в поступки,
Мои сокрытые мечтанья.
Там знают лишь один удел завидный —
Пьянящей жертвенности пить напиток.
Там ни к чему умельца дар постыдный,
И мне туда не шлют открыток.
Отошедшие
Нужна ли музыка едва родившимся?
Не ведаю, но верю, что она
Умершим, между небом заблудившимся
И грешною землёй, всегда нужна.
Таинственным звучаньем поражённые,
Непрочное покинув бытиё,
Казалось бы, в молчанье погружённые,
Нездешним слухом слушают её.
Да, слушают недавно отошедшие,
Чтобы, отправившись в последний путь,
Забыть своё ничтожное прошедшее
И к вечному и нежному прильнуть.
Отпуск во время войны
Вкруг столбов намотала сугробы поземка,
Смутно, дробно, сквозь сумрак мерцает село.
Ты подумай, куда занесло тебя, Семка,
Ах, куда занесло!
‘Дуглас’ вырвал тебя из кронштадтской блокады,
Сутки мерзнет на розвальнях твой чемодан,
Ты шагаешь за ним, впереди — вислозадый,
Дряхлый мерин Будан.
То ли юрты стоят, то ли избы-хибары?
То ли варится вихря и гари навар?
Там вдали — твои братья по вере хазары
Иль становья булгар?
Что же тянет тебя в сумрак снежного тыла?
Понимаешь ли сам, где родной твой очаг?
В польской пуще застыла зола, и застыло
Время в русских печах.
Ах, как много в степи ветра, холода, злобы!
Это сыплется древний иль нынешний снег?
Вкруг столбов намотала поземка сугробы,
И далек твой ночлег.