Архив стихотворений Семёна Липкина

Я не был ни ведомым, ни вожатым,
Ни каменщиком вольным, ни в охранке,
И никакой патологоанатом
Не станет изучать мои останки.

Обрел я в жизни лишь одну удачу, —
По-детски веруя, марать бумагу
И знать, что и на небе не утрачу
Траву лесную и речную влагу.

Забыв о глиняном непрочном грузе,
И там босыми легкими ногами
Коснусь голубизны, приближусь к Рузе,
Изогнутой живыми берегами.

И вновь возникнет предо мной складная
Скамеечка и яркий твой купальник,
И вновь пойму, что вам я сопечальник:
Тебе, любовь, тебе, земля родная.

Идем, идем, пещера за пещерой —
Длиннющие, их разделяет арка,
Витрины, вывески сверкают ярко,
Но яркость почему-то пахнет серой.

Котлов не видно. Дискотеки, клубы
Без музыки. Здесь безнадежно тихо,
А время пришивает, как портниха,
К безмолвным ртам людским чужие зубы.

Чистилище над нами. Райским садом
Оно придавлено. Мы это знаем,
Но то нам чуждо, что зовется раем,
Затем, что выросли и слиты с адом.

Лишь иногда над мертвою пещерой,
Над мертвым светом, злобой, ложью, блудом
Вдруг вспыхивают милосердным чудом
Глаза, дарящие надежду с верой.

У Симагиных вечером пьют,
Акулину Ивановну бьют.
Лупит внук, — не закончил он, внук,
Академию разных наук:

«Ты не смей меня, ведьма, сердить,
Ты мне опиум брось разводить!»
Тут и внука жена, и дружки,
На полу огурцы, пирожки.

Участковый пришел, говорит:
«По решетке скучаешь, бандит?»
Через день пьем и мы невзначай
С Акулиной Ивановной чай.

Пьет, а смотрит на дверь, сторожит.
В тонкой ручечке блюдце дрожит.
На исходе десяток восьмой,
А за внука ей больно самой.

В чем-то держится эта душа,
А душа — хороша, хороша!
«Нет, не Ванька, а я тут виной,
Сам Господь наказал его мной.

Я-то что? Помолюсь, отойду
Да в молитвенный дом побреду.
Говорят мне сестрицы: «Беда,
Слишком ты, Акулина, горда,
Никогда не видать твоих слез,
А ведь плакал-то, плакал Христос».

А здесь апрель. Забылась роща в плаче.
На вербе выступил пушок цыплячий.

Опять земля являет облик свой,
Покрытый прошлогоднею листвой.

Какая тишь, какое захолустье,
Как странно выгнулось речное устье,

Пришли купаться ясени сюда,
До пояса доходит им вода.

Там, в рощице, то синим, то зеленым
Сукном одет затон, и над затоном

Топырит пальцы юная ольха.
И, словно созданная для греха,

Выходит на террасу щебетунья,
Цветущая полячка, хохотунья,

Чья бровь дугой, и ямки на щеках,
И множество браслетов на руках,

И необдуманная прелесть глаз
Уже не раз с ума сводили нас…

Бубни стихи, живи светлей и проще!
Журчит река. Недвижен воздух рощи.

Всей грудью обновленный дышит прах.
Но все это в меня вселяет страх.

Я вижу: на тепличное стекло
Цветов дыханье смрадное легло.

Мне кажется: из-за речных коряг
Невидимый вот-вот привстанет враг.

И черный грач, как будто без причины,
То тут, то там садится на вершины,

И вниз летит, и что-то мне кричит,
И вверх как бы в отчаянье летит,

Затем, что слушать здесь никто не хочет,
Когда он горе близкое пророчит.

Так иногда, увидев тайный свет,
Беспомощный, но истинный поэт

О зле грядущем нам напоминает,
Но тусклых слов никто не понимает.

А вот еще ольха. Мне в этот миг
Понятен хруст ее ветвей сухих:

Она своей седьмой весны боится!
Она слепым предчувствием томится:

Страшит ее весенних дней набег,
Ей милым стал больной, унылый снег,

И дерева младенческое горе
Моей душой овладевает вскоре.

И даже та, чьи ямки на щеках,
И множество браслетов на руках,

И необдуманная прелесть глаз ,
Уже не раз с ума сводили нас,

Та, что сейчас своей красой летучей
Нас обожгла, — она больна падучей,

И знаю: ночью будет нас пугать
Улыбкой неестественной.

Когда с воздушного он спрыгнул корабля,
Потом обретшего название ковчега,
На почву жесткую по имени Земля,
И стал приискивать местечко для ночлега,
Внезапно понял он, что перед ним гора.

С вечерней синевой она соприкасалась,
И так была легка, уступчива, щедра,
Что сразу облаком и воздухом казалась.
Отец троих детей, он был еще не стар,
Еще нездешними наполнен голосами.

Удачливый беглец с планеты бедной Ар,
На гору он смотрел печальными глазами.
Там, на планете Ар, еще вчера, вчера
Такие ж горные вершины возвышались,
Как небожители, что жаждали добра,
Но к людям подойти вплотную не решались.

Все уничтожено мертвящею грозой
Тотальною!.. А здесь три девки с диким взглядом
К трем сыновьям пришли с неведомой лозой:
Ученый Хам назвал растенье виноградом.
А наверху олень и две его жены,
Бестрепетно блестя ветвистыми рогами,
Смотрели на него с отвесной вышины,
Как бы союзника ища в борьбе с врагами,
Как бы в предвиденье, что глубже и живей
Мир поразят печаль, смятение и мука,
Что станет сей корабль прообразом церквей,
Что будут кланяться ему стрелки из лука…

Отцу противен был детей звериный срам,
И словно к ангелам, невинным и крылатым,
Он взоры обратил к возвышенным холмам,
И в честь планеты Ар назвал он Араратом
Вершину чистую… А стойбище вдали
Дышало дикостью и первобытным зноем.
Три сына, повалив трех дочерей земли,
Смеялись заодно с землей над ним, над Ноем.

В нем вспыхнул снова дух бродяжеский,
Когда в сумятице ночной,
Взяв саквояж, спешил по Княжеской
Вдвоем с невенчанной женой.

Обезображена, поругана,
Чужой становится земля,
А там, внизу, дрожат испуганно
Огни домов и корабля.

Еще друзья не фарисействуют,
Но пролагается черта,
Чека пока еще не действует
У Сабанеева моста.

И замечает глаз приметливый
Дымок, гонимый ветром с крыш,
И знает: будут неприветливы
Стамбул, София и Париж.

Нельзя обдумывать заранее
Событья предстоящих лет,
Но озарит его в изгнании
Дороги русской скорбный свет.

А был ли виноват
Небесный свод горелый,
Когда его пределы
Захватывал закат?
Смотри: как пепел белый
Снега кругом лежат.

Созвучием стихов
По энтропии прозы
Ударили морозы,
И тихий день таков,
Как белизна березы
На белизне снегов.

Но я отверг устав
Зимы самодовольной,
Мне от снежинки больно:
Она, меня узнав,
Звездой шестиугольной
Ложится на рукав.

Утро возгласом извечным
Возвестил петух,
И на хуторе заречном
Огонек потух.

Мутная река в апреле
Пахла холодком.
Как мы рано постарели,
Сделавшись полком!

Вот машина полководца
Стала у бугра.
Кровь детей твоих прольется,
Мать-земля сыра.

За тебя — на дно и в пламя.
Кровь тебе нужна.
Смерть пройдет. Пребудут с нами
Боль, печаль, весна.

В начале августа прошла
Большая буря под Москвою
И тело каждого ствола
Ломала с хвоей и листвою.

Кружась под тучей грозовой,
Одна-единственная птица
Держалась к буре головой,
Чтоб не упасть, не расшибиться.

Свалилась на дорогу ель,
И над убитым мальчуганом
Сто океанов, сто земель
Взревели темным ураганом.

Малыш, за чей-то давний грех,
Как агнец, в жертву принесенный,
Лежал, сокрытый ото всех,
Ничьей молитвой не спасенный.

Заката неподвижный круг,
Еще вчера спокойный, летний,
Сгорел — и нам явились вдруг
Последний день и Суд последний.

Мы понимали: этот суд
Вершится вдумчиво и скоро,
И, зная — слезы не спасут,
Всю ночь мы ждали приговора.

А утром солнышко взошло,
Не очень яркое сначала,
И милостивое тепло
Надеждой светлою дышало.

Зажглась и ранняя звезда
Над недоверчивым безлюдьем,
Но гул последнего Суда
Мы не забудем, не забудем.

Я умираю в утро ясное,
Я умираю.
И смерть, смерть старчески-прекрасная
Садится с краю.

Она совсем, совсем, как нянюшка.
Мелькают спицы.
Я тихо говорю ей: — Аннушка,
Испить… водицы…

Вот кружка медная царапает
Сухие губы,
И на душу мне капли капают,
О, душегубы!

И чудятся мне пташки ранние,
Луга, болота
И райских дворников старания
Открыть ворота.

— Будь нежным, голос мой, будь неземным, —
Душа бормочет, замирая.
Вот сети сушатся. Землянки дым
Чернит покровы молочая.

Четыре кирпича — костер и печь.
Золой, наверно, пахнет ужин.
На берег силятся две тени лечь
От вечереющих жемчужин.

Зачем девчонка рыбу потрошит?
Обиду заглуша земную,
— Будь нежным, голос мой, — душа велит,
Играя с мыслями вслепую.

…Я вижу блеск её холодных глаз,
Передающийся подругам.
Корзины в сторону — бесчестить нас
Они уселись полукругом.

Я вижу торжество твоё, нужда.
Но, просветлённый и нежданный,
Будь нежным, голос мой, как никогда,
Дыши, казалось, бездыханный.