Мертвого поднимет из могилы
И без букв магических «живи»
Непередаваемая сила
Сердце раскрывающей любви.
Нет изъятий из ее закона,
И, как в Назарее, в наши дни
Мы стоим под золотистым кленом,
А над нами звездные огни.
Где они качаются и где мы
Начинаем свой воздушный путь?
Не решить нам этой теоремы
И за твердь небес не заглянуть.
Но душа и без очей познала
Эту тайну огненной любви
Без конца, без грани, без начала
И без букв магических — «живи».
Мы стоим под золотистым кленом,
И в лицо нам дышит океан.
О, не нам ли, в этот миг рожденным,
Этот мир для вечной жизни дан?
Корабль гибнущий
Горячий ветер креп… И дрогнули канаты,
Как мышцы палача, дающего удар,
И палуба тряслась — стонали сотни пар,
Друг к другу ласково и жалобно прижаты,
Предсмертным трепетом томительно объяты.
Был вопль трусливых душ беспомощен и яр,
Жестокостью слепой казались миги кар,
И все они клялись, что девственны и святы.
За мачтой притаясь, весь в брызгах белой пены,
Измученный, как все, напрасною борьбой,
Я жадно созерцал, как гибнул этот рой,
Цепляясь яростно за сломанные стены.
Пусть горло мне зальет соленою волной,
Но муки судорог певучи, как сирены.
Волхов
Широко разлившийся Волхов
Перед самым моим окном.
Все хорошо. Не плохо
Даже то, что мы не вдвоем.
Тянет с реки прохладой,
Солнце за монастырем,
Единственная отрада
Носить тебя в сердце своем.
Быть может, так надо
Быть может, так надо, так надо,
Эту чашу испить до конца,
И увидеть в награду, в награду,
Судороги побелевшего лица.
Вот когда выходит из мрака
Оплеванный, осмеянный бог.
Очумелой, ослепшей собакой
Ты ползешь на его порог.
Но тебя он не пустит, не пустит.
Должны быть глаза ясны,
Чтоб увидеть волшебное устье,
Устье Северной Двины.
Там, в старинной молельне деда,
Ты узнал бы, убивши ложь,
Ту любовь, о которой не ведал
И которую не найдешь.
Весь в пыли и грязи придорожной,
Точно лист, я прижат к столбу.
Вот мой рай. Этот рай острожный
Выжжен в сердце моем и на лбу.
Пусть приснятся мне, пусть приснятся
Хоть в бреду, хоть на полчаса,
Староверческие святцы
И Архангельские леса.
Ветер сырой, колючий, грубый
Ветер сырой, колючий, грубый,
Темная быль Эмиля Золя.
Безлунная ночь. Теплые губы.
Что это — палуба или земля?
Запах дождя, листвы и кожи,
Холодный наган мешает лежать.
Любовный хмель, о зачем ты ожил,
Как зарезанный Дмитрий из-под ножа?
Носятся, вьются в морях воздушных
Обгоревшие щепки — мои года.
Куда уйти от этих душных
Поцелуев — не бывших никогда.
Ветер сырой, колючий, грубый,
Темная быль Эмиля Золя.
Безлунная ночь. Теплые губы.
Что это — палуба или земля?
От чар Его в позорной злобе
От чар Его в позорной злобе
Я отхожу при свете дня,
Но Он, воскреснувший во гробе,
Он не отходит от меня.
Он здесь, в душе моей горбатой,
В ее животной теплоте.
Так и она людьми распята
С Ним вместе на Его кресте.
Мне страшно оттого, что есть на свете горе
Мне страшно оттого, что есть на свете горе,
Мне страшно оттого, что где-то плачет мать.
Мне страшно оттого, что даже волны моря
Умеют по-звериному рычать.
И в час, когда встревожена стихия,
Они, играя пеной кружевной,
Уничтожают жизни молодые,
Смотря на них с улыбкой ледяной.
Мне страшно оттого, что даже солнце счастья
Таит в себе потенциальный мрак.
Мне страшно оттого, что рвется ум на части,
Но смысла жизни не поймет никак.
Заплакать бы, сердце свое обнажив
Заплакать бы, сердце свое обнажив,
Спокойно и гордо заплакать.
Мой господи! Я еле жив,
Я, как снег растаявший, как слякоть.
Я изолгавшийся уставший крот,
Ненавидящий блеск алмазный!
Ты видишь, как злится мой рот,
Какой я грязный!
И сердце… но есть ли оно?
И голос… Боже! Поймешь ли?
Почему я как темное дно,
Почему я такой нехороший?
Я пробовал молиться, жег
Свою душу, свою кровь, свое тело,
Но дух мой любить не мог,
И плоть моя не горела.
Теперь — равнина, путь…
Все прямо, без извилистых точек.
О, Господи, подыши мне на грудь
И пошли на меня ветерочек.
Душу измученную и перепачканную
Душу измученную и перепачканную,
Отвратительную, но родную мою,
Господь, укрепи своею подачкою,
Видишь: я на краю.
Может быть завтра забуду о раскаянии,
Паясничая, как клоун из последнего кабака…
Всё возмутительнее и необычайнее
Моя крестящаяся рука.
Плыли горы в лиловом тумане
Плыли горы в лиловом тумане,
Мы в Коджорах встречали зарю.
Вы сказали: я из Гурджани
И по-русски не говорю.
Разве нужен язык аромату?
Разве нужен язык цветку?
И, внезапным волненьем объятый,
Я кивал головой ветерку.
Плыли горы в лиловом тумане,
Мы в Коджорах встречали зарю.
Вы сказали: я из Гурджани
И по-русски не говорю.
У колыбели Октября
Небо плыло тихо и спокойно.
Падал снег, как сотни лет назад.
Петербург, который Петр построил,
Ныне назывался Петроград.
Цифрою Семнадцать окрыленный,
Вспоминаю с болью Пятый год.
Город жил, как юноша влюбленный,
Что невесту с нетерпеньем ждет.
Было все торжественно и просто:
И Нева, и мрамор, и гранит.
Особняк у Троицкого моста
До сих пор передо мной стоит.
Ленина увидел я в апреле.
Мог ли знать я в смене бурных дней,
Что стою у самой колыбели
Будущего Родины моей?
Короткого, горького счастья всплеск
Анатолию Мариенгофу
Короткого, горького счастья всплеск,
Скрип эшафота.
Пьяных и жестких глаз воровской блеск,
Запах крови и пота.
Что ж ты не душишь меня,
Медлишь напрасно?
Может быть, Судного дня
Ждешь ты, о друг мой несчастный?
Горек и страшен плод
Нашей недолгой любви.
Песня — что бритва. Весь рот
От этих песен в крови.
Ветерочек, святой ветерочек
Ветерочек, святой ветерочек
По Белому морю гулял,
От крови был ал платочек,
Корабль наш мыс огибал.
Голубочек наш, голубочек,
Голубочек наш погибал.
Сумасшедшие, неверные, окаянные
Сумасшедшие, неверные, окаянные,
Двуногие, обросшие шерстию,
Думайте, думайте постоянно
О неминуемом, о втором пришествии.
Раскуривая папиросы, икая проспектами,
Задыхаясь в материях новомодного покроя,
Вы соскучились по пулеметным секторам,
По расплющенным мозгам и теплой крови.
Вы отравили мою мысль и мое существование
И втиснули в сердце отчаяние и неверие,
Но последним уголком незагаженного сознания
Умоляю о перемене кругосветной серии.
Вы — когтями отвратительными и черствыми
Превратили мир в дьявольского именинника!
Можно легко вздохнуть только на заброшенном острове,
В деревянной келье умирающего схимника.
Черный барашек
Черного барашка на базаре
Мальчик равнодушно продает;
А вокруг — в разгуле и угаре
Суетится праздничный народ.
Где-то видел кудри я такие.
Иль о них мне прадед рассказал;
Может быть, на рынках Финикии
Были те же грустные глаза…
Подошел к барашку я без цели
И его слегка пощекотал.
Кто его из теплой колыбели
Вытащил и на базар послал?
Мясники меня подняли б на смех
За слова, рожденные из слез.
А в Чикаго я, должно быть, распят
Был бы сразу за такой вопрос.
Но слеза не может испариться,
И вовеки не исчезнуть ей,
Каменейте, каменные лица,
И душа, коль можешь, каменей.
Смотрю на кудри светлые, крутые
Смотрю на кудри светлые, крутые
Как будто изгнанных из рая облаков.
Тот не поймет живой души России,
Кто не читал есенинских стихов.
Рязанский день я встречу у вокзала:
Мы дальше, друг мой, вместе держим путь.
Вот ты идешь — и светлый и усталый,
Блестя глазами, сгорбленный чуть-чуть.
А в час, когда пыланьем утомленный,
Ложится день, чтоб завтра утром встать,
Тебя таким притихшим и влюбленным
Душа моя хотела б созерцать.
Пятнадцати богатырям
Пройдя сквозь пламя испытания,
Сквозь штормы ледяных морей,
Они спешат под ликованье
На всенародное свиданье,
Завоевав себе названье
Арктических богатырей.
Пятнадцать их — недавно пленных
Во льдах суровых и бессменных,
Теперь — у берегов священных
Великой родины своей.
Мы проникаем зорким взором
В океанийские просторы,
Мы видим снежные узоры
На изыскательных приборах
И каждый винтик корабля,
Сгиб поврежденного руля,
Что был у полюса во власти.
Теперь работают все части,
Дыша таким же ясным счастьем,
Как вся Советская земля.
Господи
Господи! За упоминанье
Имени твоего
Не осуди мою душу.
Каждый час — (я ведь только странник!)
Слышу горькое торжество
И вижу, как храм твой рушится.
Каждый час — укол и удар,
Вздрагивает ничтожное сердце.
И вижу будущее: мерзок и стар,
Разменивая на гадости Божий дар,
Буду у чужого костра
Телом, покрытым пупырышками, греться.
Уста пристегнув к стремени
В. Хлебникову
Уста пристегнув к стремени,
Мы больше не слышим, не дышим.
О ком шумят волы времени
И лотос каспийский пышный?
Раскрыла колени Астрахань,
Глядит, смуглый горб обнимая,
Как синяя линия ястреба
Колеблется в воздухе мая.
Мы можем крикнуть земле: стой!
Телегой она остановится.
И каждая буква невестой
Червонного солнца становится.
И ты над собой пролетаешь,
Как туча над сонной водою.
К ладони земли приникаешь
Своей астраханской ладонью.
Уста пристегнув к стремени,
Летим, как рыбы на привязи,
Как будто кусок, из времени
С мясом и кровью вырезанный.
Я Вам протягиваю руку
В.Сорокину
Я Вам протягиваю руку
Не для пожатья невозможного,
А для того, чтоб дальним внукам
Донесся голос мой тревожный.
Пронзая взглядом пласт столетий
Я сам, как правнук дней Коммуны,
Давно в душе своей отметил,
Что дух бунтарства вечно юный.
Порой мне снится: я в Париже,
И радуюсь победе скорой,
И коммунаров ясно вижу,
Как те, что жили в нем в ту пору.
Ту правду, что пылает в сердце,
Залить водой никто не может,
Недаром нас учили с детства
Бороться с клеветой и ложью.
Надо мной светит солнце горящее
Надо мной светит солнце горящее,
Светит солнце, горящее мне,
В бесконечную даль уходящее
Поле в жарком и ярком огне.
А вдали, где волнистые линии,
Уплывая, впились в небосклон,
Расцветают кровавые лилии
И доносится жалобный стон.
Кто-то там, надрываясь от тяжести,
Истомленный, угасший, идет,
Изнывая по маленькой радости,
Что страстно, но тщетно он ждет.
Море ржи так красиво колышется,
Так красиво колышется рожь.
Тихий голос мучительно слышится:
«Нет! Напрасно ты радости ждешь!»
Есть язва, чума
Говорят — есть язва, чума,
А это что —
Когда сходишь от любви с ума
И делаешься скотом!
За кусочек тела когда
Бога своего предаешь
И на просьбу: — хлеба подай —
Камень рябой подаешь.
Я бы лизал языком
Твоего любимого пса,
Я бы оставил свой дом,
Я бы забыл небеса,
Или так надо, чтоб скот
Кончил концом скота,
Чтобы тяжелый пот литься не перестал.
Ладони рук к лицу прижаты
Ладони рук к лицу прижаты.
Как облак, подо мной плывет земля.
Так лошадь под кнутом горбатым
Стоит, ушами шевеля.
Я задыхаюсь. Где-то воздух, воля,
Кузнечики молитвенно звенят.
За что, за что, как зверя в чистом поле,
За что, за что ты затравил меня?
Чудовищно холодная луна
Чудовищно холодная луна
И сквер, как оттиск массовых изданий.
Убийственный шаблон: он и она,
И цепи одинаковых желаний.
Куда уйти от этих общих дум,
От общих мыслей общего похмелья?
Здесь, как прибоя однотонный шум,
Протяжный гул дешевого веселья.
Ты вырваться не можешь из кольца,
Ты сам такой же — убиваться поздно.
Не подымай же темного лица
С немой тоской к недостижимым звездам.