Собрание редких и малоизвестных стихотворений Рюрика Ивнева. Здесь мы сохраняем тексты, которые ищут реже, но они дополняют картину его поэтического наследия и подходят для детального изучения творчества. Больше известных текстов — на главной странице поэта.
* * *
Бювар
Бювар старинный! Бабушка в Париже
Тебя ласкала тайно от гостей.
Ведь ты ей был всех самых близких ближе
Походный сейф волнений и страстей.
Амур и лира из слоновой кости,
Миниатюрный ключик золотой —
Меж письмами и первым чувством мостик,—
Подкладка цвета зелени густой.
Когда-то ты, красуясь на витрине,
Не мог не очаровывать людей,
Для знатоков простая строгость линий
Была ценнее черных лебедей.
Тогда еще ты не хранил ни писем,
Ни надписи: «Последнее прости».
И может быть, на миг спустившись с выси,
Тебя хотел Бальзак приобрести.
Когда скрывалась в сумерках Химера
И пахла Сена сыростью ночной,
Быть может, взгляд задумчивый Флобера,
Как луч, скользил по лире костяной.
Тогда еще не обнажилась рана,
Ты незнаком был с Вислой и Невой,
Быть может, ты смотрел на Мопассана
Среди вещей, как человек живой.
Любители прогулок и пасьянса
В науке антикварной знают толк,
Быть может, пальцы Анатоля Франса
По-юношески гладили твой шелк.
Уже потом, познав пути и тропы,
Меняя цвет свой, как хамелеон,
Ты вспоминал и города Европы,
И берег Карса-Чая, и Рион.
Прошли года. Как сон, мелькнули страны,
И прошумел над шелком океан.
Теперь вблизи тбилисского майдана
Ты отдыхаешь, старый ветеран.
Ты вспоминаешь очи голубые,
Крутой изгиб пленительных бровей
Той, кто тебя приобрела впервые
И увезла из Франции твоей.
С владельцем-внуком ты не очень дружен:
Хоть жар такой же и в его крови,
Он не хранит в тебе своих жемчужин —
Семейных тайн и пламенной любви.
Лишь изредка тебе стихи доверит,
Но тотчас же обратно их возьмет,
Боясь эгоистически потери:
Уж очень ненадежен переплет.
Безмолвны горы. Дышит ночь глухая
Не так же ли, как твой Париж родной?
О чем, о чем зеленый шелк вздыхает,
О чем амур тоскует костяной?
Кто знает, не мелькнут ли вновь зарницы,
Не ждут ли и тебя твои «Сто дней»?
И вновь в тебе зашелестят страницы
Чудесных писем, что зари нежней.
Быть может, вновь, хотя бы ненадолго,
Последних чувств стремительный поток
Сильней, чем пламя, и полней, чем Волга,
Через тебя промчится, словно ток.
Я писем ждал, но странное молчанье
Я писем ждал, но странное молчанье
Меня не удивило. Жизнь есть жизнь,
Я принимаю новое страданье
Без горьких жалоб и без укоризн.
Пусть ласточка случайно иль по счету
В гармонии неисчислимых чисел
Твоих волос коснется позолоты,
И даже в этом будет вещий смысл.
Зачем же думать о невзгодах наших
И неосуществившейся любви,
Зрачками воздух пей из синей чаши
И звездной пыли отсветы лови.
Смотрю на дымку сизого заката
Смотрю на дымку сизого заката,
На очертанья неподвижных гор,
И все, что волновало грудь когда-то,
Вдруг встало предо мной, туманя взор.
Я знаю — «все течет» — проходит все, увы,
По формуле бессмертной Гераклита:
Дыханье ветерка, улыбка, шум травы
И голос дружбы, болью перевитый.
Все может жизнь мне дать: и позднее признанье,
Быть может, даже славу и любовь,
Но не сберечь листвы от увяданья
И молодости не вернуться вновь.
Под свист, улюлюканье, адский хохот
Под свист, улюлюканье, адский хохот
Белоснежных зубов и ртов озорных
Пой, не боясь прослыть скоморохом,
О самых первых чувствах своих.
Пой о щенках с перебитыми лапами,
О любви, поруганной когортой самцов,
О покинутых девушках, любивших свято,
О младенцах, оторванных от грудных сосцов.
Пой о простых слезах человеческих,
О судорогах тоски вековой,
Пой о четырежды изувеченных,
О лежащих на каменной мостовой.
И чем горячей будет песня эта,
Тем холодней ее примет мир.
И первыми тебя осмеют поэты,
Превратив твою горькую песню в тир.
Письма
Свистела вьюга, снег ли таял,
Цвела ли вишня, жег ли зной,
Когда-то письма прилетали,
Как птиц щебечущие стаи,
Чтоб побеседовать со мной.
Конверты помню голубые
И желтые, как янтари,
С двойной подкладкой и простые,
Красноречивые, немые —
Свидетели моей зари.
Но время стрел не тратит даром,
И вот, струя свой сладкий яд,
Конверты те же с прежним даром,
Но не к моим дверям летят.
Пусть жизнь моя другим заботам,
Другим волненьям отдана,
Но с грустью я за их полетом
Слежу из моего окна.
Баладжары
Я смотрю на клубы пара,
Детство в памяти храня,
Баладжары, Баладжары
Уплывают от меня.
Как давно я с вами не был,
Только мимо проезжал.
Но запомнил я и небо,
И затерянный вокзал.
Солнце жжет и светит ярко,
Помнишь, много лет назад,
Баладжары, Баладжары,
Материнские глаза.
Пересадка. На вокзале
Скука, пыль и суета,
Но тогда меня вздымали
К небу юные года.
А потом от злых ударов,
Задыхаясь, падал я.
Баладжары, Баладжары,
Станьте грудью за меня.
Возвратите образ карский
Наяву или во сне.
Дуновенье первой ласки
При мальчишеской луне.
Фонари, колеса, фары,
Золотые поезда,
Баладжары, Баладжары,
Мы простимся навсегда.
Что осталось в этом старом
И обветренном лице?
Баладжары, Баладжары,
Кто мог думать о конце!
Звезды в небе не погасли,
Мир не заперт на засов.
Все же был я в жизни счастлив,
Счастлив несколько часов.
В дни смятенья и пожара
Или в полной тишине,
Баладжары, Баладжары,
Вспоминайте обо мне.
Мне страшно. Я кидаю это слово
Мне страшно. Я кидаю это слово
В холодный дым сверкающей земли.
Быть может, ты вливал мне в горло олово
При Алексее или при Василии.
Быть может, ты, принявший имя Бирона,
С усмешек темною ордой,
Гнал в снежную пустырь мою слепую лиру
И, обнаженную, покачивал водой.
А может быть, с улыбкой Николая
Ты ждал меня и кутался в шинель,
В неведенье блаженном сам не зная,
Нательный крест пошлешь иль шрапнель.
На палубе лежит сухая корка хлеба,
Морозный ветер веет у руля,
Мне страшно за тебя, безоблачное небо,
Мне страшно за тебя, тяжелая земля.
Мимо Серпухова
Был хмурый день. Мы ехали в тумане,
Дрожали стекла, плача и звеня.
Любить тебя душа не перестанет,
Но Серпухов не радует меня.
В холодный день весеннего ненастья
Несутся тучи, как бы говоря:
Пусть сердце разрывается на части,
Не обольщай себя мечтами зря —
Ты никогда не восстановишь счастья
По сорванным листкам календаря.
Как все пустынно! Пламенная медь
Как все пустынно! Пламенная медь.
Тугих колоколов язвительное жало.
Как мне хотелось бы внезапно умереть,
Как Анненский у Царскосельского вокзала!
И чтоб не видеть больше никогда
Ни этих язв на человечьей коже,
Ни мертвые пустынные года,
Что на шары замерзшие похожи.
Какая боль! Какая тишина!
Где ж этот шум, когда-то теплокровный?
И льется час мой, как из кувшина,
На голову — холодный, мертвый, ровный.
Животворящий взгляд
Казалось мне, что все слова истерты,
Что свежих слов мне не найти родник,
Но взгляд один — и воскресает мертвый,
И оживает скованный язык.
Но взгляд не тот, что в тишине укромной
Ласкал меня, как трепетный ночник,
А тот палящий, из пространств огромных,
Что вместе с бурей предо мной возник.
Как звезды те, которых нет на свете,
Неотличимые от звезд других,
Спустя столетья так же ярко светят,
Как будто жизнь не покидала их.
Глаза засыпаны песком
Глаза засыпаны песком —
Могу ли ветер осудить за это?
Бывают странности. Понять их нелегко —
Не осуди, не обесславь поэта.
Да не растопчет ненависти конь
Души моей помолодевшей.
Широкую горячую ладонь
Не отнимай от губ похолодевших.
Пусть снегом нашу землю занесло
И льды сковали наши реки,
Горячее соленое тепло
Проникло в кровь и будет жить вовеки.
Прости меня за странные часы —
Часы любви, волненья и тревоги,
Я знаю: брошены на строгие весы
Две наши очень разные дороги.
С годами ярче давних дней кипенье
С годами ярче давних дней кипенье
И синева единственных очей.
Черемухи и яблони цветенье,
И первый вздох, и первое волненье,
И звездный полог всех твоих ночей.
Нет меры той, чтоб жизнь могла измерить,
Всю глубину блаженства и тоски.
В итоги цифр здесь можно только верить,
Смотря на поседевшие виски.
И если задыхался я от счастья,
Теперь, когда исчезло все, как сон,
Я понял — и в душе был потрясен,—
Какою страшной обладал я властью,
Как высоко судьбой был вознесен.
М. Ельпидифорову
Я знаю: он несчастней всех,
Хоть ловко носит тогу счастья.
Его улыбка, голос, смех…
На это он великий мастер,
И потому, как чародей,
Легко он вводит в заблужденье
И любознательных людей,
Что счастлив он со дня рожденья.
И только я случайно смог
Понять лишь по одной примете,
Как он жестоко одинок
На этом мнимом белом свете.
Однажды я ему сказал:
«Я рад за вас, что вы счастливы…
Он на меня скосил глаза
И улыбнулся сиротливо.
Теперь все ясно стало мне,
И понял я в одно мгновенье,
Что беспощадное мученье
Он прячет глубоко на дне.
С тех пор его веселый смех,
Остроты, ласковые шутки,
Обворожающие всех,
Мне кажутся насмешкой жуткой.
Зимнее море в Сухуми
Был хмурый день, темнели облака.
Цвета небес тебя не украшали.
Безмолвно ты лежало в серой шали,
Как будто утомленное слегка.
Любившее недавно горячо,
Ты никого теперь не обольщало
Ни золотисто-радужной парчой,
Ни серебристо-лунным покрывалом.
Ты было морем, морем без прикрас,
Ты было зимним морем одноцветным,
Но взгляд твоих огромных серых глаз —
Прекрасней блеска жемчугов несметных.
Базар
Как внутренность животного на бойне,
Раскинулся базар передо мной.
Как будто Гойя реял над толпой —
Один другого гаже и спокойней,
Одна невыносимее другой.
Здесь не пороки и не преступленья,
Здесь только человеческая мразь,
Здесь жалкое, щемящее томленье,
Веками несмываемая грязь.
Мельканье рук. Консервы, свечи, мыло,
Изжёванные юбки и носки.
Не раз, не два всё это было, было
В анналах человеческой тоски.
Утюг, кофейник, ржавый лист железный,
Цепочка, шарф, бинокль полевой…
Душевную ты не засыплешь бездну
Ни горечью, ни рухлядью людской.
Полоски лбов бессмысленных и узких,
И щёлки глаз бесцветных, как стекло.
Штаны, ботинки, абажуры, блузки —
Зачем меня сюда приволокло?
Оттиснутая в сторону торговка,
Обмёрзшая, хрипит до дурноты,
Амура севрского держа неловко.
Вот выставка — без плутни и уловки
Живых уродств и мёртвой красоты.
О, неужели этот голос грубый
Звенел когда-то, жар будя в крови,
И эти перекошенные губы
Когда-нибудь шептали о любви?!
Себя ударить мне жалко
Себя ударить мне жалко,
Я такой нежный и голубой,
Да и не послушается палка,
Обструганная тобой.
Но вот подойдешь ты дорогой,
Которой я навстречу шел.
И вспомню я карающего Бога,
И вспомню я вершины зол.
Теперь твой удар ужасен,
И не сладок, и не могуч.
Ты видишь — мой взгляд стал ясен.
Еще камней навьючь!
Быть может, станет легче,
А может быть, и тяжелей.
Я предчувствую свой поздний вечер.
Ударь! Приласкай! Согрей!
Биенье сердца
Биенье сердца — реже, реже,
Глаза не так уже горят,
А на деревьях листья те же,
Что сорок лет тому назад.
Уже рассвет в душе не брезжит,
Растрачен молодости клад.
А на деревьях листья те же,
Что сорок лет тому назад.
Дышал в лицо мне ветер свежий,
Пестро в глазах от цифр и дат,
А на деревьях листья те же,
Что сорок лет тому назад.
Я не забуду этих дней неволи
Я не забуду этих дней неволи.
Страшнее каторги, юродства и любви.
Чумные раны пересыплю солью,
Пусть будет соль хрустящая в крови.
От острой боли сжавшись, как улитка,
В железных судорогах корчась до утра,
Я распинал себя на каждой нитке
Узорного, шершавого ковра.
Никто не крикнул мне: «Воскресни, Лазарь!»
И Бога ненавидя и любя,
Как прокаженный от своей проказы,
Я убегал от самого себя.
Но бегства нет. Есть только призрак бега,
И я верчусь, как белка в колесе.
И смерть со мной — белей луны и снега, —
Хмельна, тучна, во всей своей красе.
Я знаю, годы не проходят даром
Я знаю, годы не проходят даром,
Мая душа к любви теперь скупа.
Последний луч тускнеющим пожаром
На листья желтые упал.
Уже мне чужды — нежность, умиленье,
И, точно воск, могу я совесть мять.
Как мне хотелось на одно мгновенье
Вечерний свет на листьях задержать!
Чтоб долго, долго видеть это небо
И эти листья в розовом огне
И ждать того, кто в этой жизни не был,
Кто никогда не явится ко мне.
Последний луч, как путник запоздалый,
Спешит к лучам, угаснувшим уже,
И голос мой — мне больно, больно стало, —
Как тучный ветер, тяжелел.
Я бежал от этих пестрых огней
Я бежал от этих пестрых огней,
Горящих губ и рукопожатий
В пустыню, где груды стеклянных дней
Лежат, как лежали еще до зачатья.
Я растворялся в ее тишине,
Хрустел, как песок, и шуршал, как ветер,
И ничего не надо было мне
Ни на том, ни на этом свете.
Шумело море. Неслись поля,
Точно в картах — четыре масти.
О, как я любил тебя, моя земля,
Разорванная на части.
Уходит, как поезд в огромный тоннель
Уходит, как поезд в огромный тоннель,
Отсчитанных дней вереница.
В ней май, и июнь, и прохладный апрель,
Которые будут мне сниться.
Но вот мы доходим до новых границ,
Еще не прочитанных нами.
И время опять зажигает огни,
Чтоб ветры раздули их в пламя.
И будто по списку печалей и благ
В заклеенном наспех конверте,
Мы делаем свой нерешительный шаг,
Пытаясь поверить в бессмертье.
Тяжелыми днями, войной и ненастьем
Тяжелыми днями, войной и ненастьем,
Корой ледяной, языками огня,
Когтями тоски и звериною пастью
Судьба не смогла уничтожить меня.
Но: как на войне, маневрируя частью,
Переменив расстановку сил,
Она послала мне призрак счастья,
И этот призрак меня убил.
И вот, не сгоревший в огне палящем,
Не потонувший в воде голубой,
Лежу на земле, как разбитый ящик,
Мечтавший вступить в поединок с судьбой.
Постигну ли чудесное смиренье
Постигну ли чудесное смиренье,
Как складки ветерка в лесной глуши,
Приму ли кровью вечное мученье.
И узких глаз холодное глумленье
Над наготой взволнованной души?
Но, Боже мой, как трудно мне, как тесно.
Дыханьем править, грудью шевелить,
Кривить душой в тюрьме моей телесной,
Ловить губами воздух пресный
И кожу влагою поить.
Первая ссылка
Из памяти моей не выпал этот день
И никогда не выпадет. До боли
Я помню на лице мучительную тень
И первый холодок неволи.
Врат царских уз — ты тяжело дышал,
Ты весь горел от сдержанного мщенья.
Твоя неискушенная душа
Кипела от тоски и возмущенья.
Мне стало холодно. Тяжелый снег
Слепил глаза. Я потерял сознанье.
Мне снилась ночь. Мне снился твой побег.
Зима. Храп лошади. И в лунных пятнах сани.
Не думай, друг, что лучшие плоды
Не думай, друг, что лучшие плоды
Всегда сладки. Не так проста природа.
Прими же терпкий плод. Узнай, что есть сады,
Где хина иногда бывает лучше меда.
Не только сахарные груши хороши.
Возьми лимон, айву, кусты рябины.
Скажу по правде: горечь для души —
Немеркнущие краски для картины.
Пока есть в мире хоть один калека
И кто-то горько плачет в шалаше,
О, сможем ли назвать мы человеком
Того, кто горечи не чувствует в душе!