Архив стихотворений Пабло Неруды

В определённых водах, в неком царстве,
в порту, деревне или городке,
там или сям,
нас дожидалась нежность.
И мой вопрос к содружеству людскому:
кончается ли этот минерал,
запас души,
или, подобно корню,
подобно слитку, остаётся в недрах,
или исчезнет с теми, кто исчез?

И если то, что до сих пор гнездилось
по уголкам, где обитали старцы,
уже готово, не простившись с нами,
уйти, —
какая мука — приезжать
и сталкиваться с массой новых масок,
с потоком слов, которые скользят
по новым улицам
и лабиринтам!
Нас время постепенно приучало
к определённому лицу, к янтарным
глазам, к рассудку, к данному страданью,
и вот их нет, и ты уже не в силах
учить с начала жизни алфавит.

Почти что не было крыльев
и колёс у первого года
в Тысяча Девятьсот;
а сейчас, когда век состарился,
когда ноги его одряхлели
и залиты кровью глаза —
колёс у него не счесть,
а крылья всё небо закрыли.

«Полетим!» — он нас приглашает,
взвалив за закорки сердце,
волоча в безвоздушном пространстве
мешок своих преступлений:
мы видим, как он взлетает,
наделав дыр в стратосфере,
обгоняя собственный звук.
Но слышно не только нам,
как нож ударяет в небо
и нарезает планеты:
на проклятых островах
всё это слышно закованным
афинским поэтам, а в тюрьмах
кровавого Парагвая
ракетам рады глаза
людей, подвергнутых пытке.

Наверное, мы полагаем,
что счастье — на прочих планетах,
что лучше всего отвести
глаза от земной агонии.
Календарь нам советует
не строить особых иллюзий,
всё будет идти, как шло,
на земле не найти выхода —
надо искать приют
в иных областях неба.

С сознанием смутным, с пальцами моими,
в теченьи медленном неторопливых вод,
я опускаюсь в царство незабудок,
в забытую, разрушенную залу,
туда, где воздух траурный недвижен,
где корни горьких трав переплелись.

Я опускаюсь в сумрачные сферы,
я вижу пауков, я вижу рощи
из тайной, несозревшей древесины,
в молчании брожу среди обломков,
между волокон влажных, уходящих
в живую суть земли и тишины.

Материя, о высохшая роза!
Спускаясь вниз усталыми ногами,
я поднимаю лепестки твои.
И опускаюсь, чтоб колени молча
в твоём суровом храме преклонить,
на ангела губами натолкнуться.

Стою перед истоком красок мира,
перед твоими мёртвыми мечами,
перед твоими слитными сердцами
и молчаливым множеством твоим.

Захлёстнутый волною ароматов,
укутанных в осеннее упорство,
я погребальный путь свой начинаю
среди твоих рубцов и жёлтых шрамов;
голодный, одинокий и бессонный,
тебе несу я плач свой беспричинный,
иду по затемнённым коридорам,
к твоей сокрытой сущности иду.

Я вижу, как текут сухие воды,
я вижу, как растут сплошные руки,
я слышу — сотрясаемые штормом
в далёком море водоросли стонут,
я чувствую, как листья умирают,
втекая всей своей зелёной плотью
в твою распахнутую неподвижность.

Прожилки, поры, нежные круги,
таинственная теплота и тяжесть,
и стрелы, что вонзились в твоё сердце,
и существа, которые уснули
в твоих бездонных и бескрайних недрах,
и пыль истлевшей мякоти плодовой,
и бурый пепел отпылавших душ —
ко мне придите, в сон мой бесконечный,
и упадите в спальню, куда ночь
всё падает и падает, как с неба
раздробленная падает вода,
и к жизни, к смерти вашей приобщите
меня и к вашей покорённой плоти,
к бесполым вашим мёртвым голубям;
и станем мы огнём, и немотой, и звуком,
и будем мы пылать, молчать, звенеть.

Есть гора у меня на родине.
Есть река у меня на родине.

Пойдём со мною.

Ночь восходит на гору.
Голод к реке нисходит.

Пойдём со мною.

Не знаю, кто там страдает,
но это мои родные.

Пойдём со мною.

Не знаю, но я их слышу,
они говорят: «Мы страдаем».

Пойдём со мною.

Они говорят: «Мы — народ твой,
твой народ глубоко несчастный,
твой народ меж горой и рекою,
твой народ с нуждой и бедою,
без тебя он не хочет бороться,
ожидает тебя, товарищ».

Та, которую полюбил я,
крошечная, зерно пшеницы,

будет борьба сурова,
будет судьба сурова,
но ты пойдёшь со мной.

В безымянную полночь сердца
трепеща, соскользнула капля:
это имя твоё, родная,
затопило меня печалью.

Это прикосновенье боли,
на мгновенье вечная радость,
словно голос мёртвого друга,
прозвучавший вдруг наяву.

Прозвучавший врасплох, нежданно
отзываясь печалью в сердце,
нарастая волной упругой,
как холодный осенний сон…

А земля вершит обороты,
и скрипят ободья забвенья:
на тоскующие половины
колея рассекает время.

Над душой, пролившейся в травы,
над тобой смыкаются кроны;
сиротливо синие искры
реют в горьком голосе ливня.

Есть дерзкая скала
на побережье,
безумец ветер,
вся соль и ярость моря
спокон веков, сейчас,
вчера и каждый век
её атаковали:
всё тело в складках,
выбоинах, щербинах,
гранитных желваках,
фигурках и уступах, —
вновь океан взрывается, лаская
скалу,
вновь злобно осыпает поцелуями,
и молниями пены,
и яростным мерцанием луны.
Скала свинцовой масти,
цвета времени,
суровая и вечная,
усталая всесильная скала…

Пора умерить пыл, приятель,
живи умеренно, знай меру, —
твердили мне и те, и эти,
твердили мне мало-помалу,
твердили мне много-помногу,
покамест я, сверх всякой меры
размеренно преображаясь,
не стал чрезмерно неумерен,
не стал по мере сил своих
безмерно беспримерным малым,
и стал, наперекор всем мерам,
закономерно мерзким типом,
примерно радуясь моей
несоразмерности крамольной.

Когда я плавал, словно лебедь,
по судоходному каналу,
меня боялись все суда:
мои порывистые строфы
произвели такие волны,
что все попадали за борт
и увлекли меня на дно.
Там рыбы на меня смотрели
с презрением и укоризной,
а сардонические крабы
заботу задали задам.

Однажды я на погребенье
наведался, где речи были
столь погребально бесконечны,
что я вздремнул у самой ямы.
Из-за халатности преступной
меня засыпали землёй —
в теченье долгих тёмных дней
жевал я жёсткие венки
и сморщенные хризантемы.
О воскрешении моём
так никогда и не узнали.

Потом я был безмерно счастлив
с красавицей. Она звалась,
как драгоценность, Пьедрафина
и походила на черешню,
на разукрашенное сердце
и на хрустальную шкатулку.
Когда мы встретились, она,
естественно, в мой нос влюбилась
он стал предметом вечных ласк
и поцелуйчиков небесных.

Тогда я волю дал моим
наклонностям недопустимым
и неумеренной гордыне,
которые приносят мне
неисчислимые заботы:
что было силы, я напряг
мой нос, который превратился
в новёхонький слоновий хобот.
Путём житейской тренировки
добился я таких успехов,
что смог на самый верх черешни
поднять красотку Пьедрафину,
которая отвергла тотчас
мою безмерную галантность
и самого меня, оставшись
на ветке. Позже я узнал,
что Пьедрафина постепенно
простой черешенкою стала.

От этих бед мне нет спасенья,
и всё же я печально счастлив
и горько удовлетворён:
настырность — тщетное занятье,
но будем честны до конца —
нам в жизни без неё нельзя.

Кто-нибудь спросит позже, однажды,
в поисках имени, своего или чужого,
почему я не запечатлел его дружбу,
его мысли, его бред или его творенья, —
верно, мой долг был назвать тебя,
того, кто вдали, и того, кто рядом,
этого — за его героический шрам,
женщину — за то, что она лепесток,
задиру — за петушиное простодушье,
забытого — за туманную славу.

Но на всех не хватило жизни, чернил.

Быть может, ржавчина города, времени
или холодная пульсация ходиков,
которые, тикая, меня уменьшали, —
причина того, что я не распутал,
не смог расшифровать все знаки, —
пусть простит меня тот, кто не был отмечен,
моим долгом было понять всех: безумца,
слабого, стойкого, подлеца, героя,
влюблённого до слёз, неблагодарного,
искупающего грехи в кандалах
и чемпиона веселья в трауре.

Стоит ли пересчитывать твои доводы,
если я и так всю жизнь жил ими,
если я в каждом и каждый раз,
если я зовусь и твоим именем?

«По временам я даже счастлив!» —
сказал я доктору, который,
бесстрастно осмотрев меня,
дал мне понять, что я наивен.

Наверно, было не спастись
моим разрушенным зубам,
и волоски поодиночке
с моею гривой разминулись,
а о трахее кавернозной
разумнее всего молчать,
сердечной мышце не терпелось
предупредить меня о худшем,
уже щитом дырявым стала
моя нахмуренная печень,
и что-то замышляли почки,
меланхоличная простата
и шаловливый мочеточник
меня неспешно приближали
к весьма научному концу.

Но, твёрдо глядя на врача
и не колеблясь ни минуты,
я дал понять, что для пальпации,
анализов и состраданий
мы выберем другой момент,
так, чтобы я в конечном счёте
мог и любить, и быть любимым, —
найти себе объект любви
на месяц, или на неделю,
или на предпоследний день.

Учёный и печальный муж
вперил в меня свой взор верблюда,
разглядывающего луну,
и гордо предпочёл забыть
про мой развязный организм.

С тех пор не знаю я, что делать:
последовать ли предписанью
и побыстрее умереть
или спокойно жить на свете,
как мне подсказывает тело?

В сомненьях этих я не знаю,
что предпочтительнее — думать
или жевать в саду гвоздики?

И этот закат мы с тобой потеряли.
Никто нас не видел сегодня с рукою в руке,
в час, когда синяя ночь этот мир накрывала.

А я увидел сквозь окно,
среди холмов далёких, запада гулянье.

И как монета, иногда оно
давало солнца между рук сверканье.

Я вспоминал тебя, душа была полна
той грустию, что ты за мною знаешь.

Так значит, где бываешь?
Среди каких людей?
Какие говоря слова?
И почему вдруг от любви опять кружится голова,
когда печально мне, и чувствую, что ты далёко?

Упала книга, с которой закаты встречаю обычно,
и накидка как раненый пёс покатилась к ногам.

Ты уходишь всегда, растворяясь привычно
там, где сумерек мрак размывает фигуры по вечерам.

Когда вечереет, кидаю свои печальные сети
в глаза твои океанские.

Там растянувшись горит на костре поднебесном
одиночество моё, что машет руками как за борт упавшее.

Сигналы красные даю твоим глазам невидящим,
что волнуются словно море у маяка подножия.

Только тьму ты хранишь, о дева моя и далёкая,
и порою из взглядов твоих берег страха всплывает.

Когда вечереет, швыряю свои сети
в это море, что сотрясает глаза твои океанские.

Тёмные птицы ночи клюют эти первые звёзды,
что мерцают с душою моею, коли тебя я люблю.

Скачет ночь на своей мрачной кобыле,
разбрасывая голубые колосья по этому полю.

Люблю тебя, моё «люблю»
сравнимо с песней во хмелю.
Люблю тебя, мой воздух пьяный,
мой виноград с лесных полян,
моё вино, пророк мой пряный,
любовь, напиток мой желанный,
тебя пригублю я — и пьян,
ты — чара и давильный чан,
моей судьбы сосуд дурманный.

Люблю, с изнанки и с лица,
спешу с моей нескладной данью,
напев нестройный горлопаню,
где ни начала, ни конца.

На сиплом горне я упорно
трублю всё тоже целый день:
люблю тебя, моя волторна,
моя малышка-светотень,
улыбчивая белизна,
моя душа, еда и ложка,
соль сумрачных недель, жена,
луна средь ясного окошка.

Какой секрет в тебе?
Какая тайна в нас?
И что такое с нами происходит?
Любовь, как будто толстая верёвка,
связала нас и врезалась в тела,
и, если мы хотим спастись от ран, расстаться,
она завязывает новый узел
и осуждает нас на то, чтоб вместе
истечь по капле кровью и сгореть.

Какой секрет в тебе? Гляжу я на тебя
и ничего не вижу, лишь два глаза,
как у других, ещё я вижу рот,
который мог так просто затеряться
средь множества других, стократ прекрасней,
которые я в жизни целовал;
и ничего не вижу, кроме тела,
подобного другим телам, скользившим
вдоль моего взволнованного тела
и в памяти следа не оставлявшим.

Какая ты пустая шла по свету,
кувшин из глины, жёлтой, как пшеница,
без сущности, без воздуха, без звука!
Напрасно я искал в тебе пространства
для рук моих, что роют неустанно
земные бесконечные глубины:
нет ничего под этой тонкой кожей,
нет ничего за этими глазами.
Под грудью, чуть приподнятой, чуть зримо
хрустальная гармония струится,
наверно, и сама не понимая
куда она бежит, о чём поёт?
Так что же, что же, что же, почему же,
любовь моя?

Мы потеряли целые сумерки — никому
не увидеть дружбу наших ладоней
в час, когда мир погружается в синюю тьму.

В окне я видел праздник заката
на дальних холмах.

И порой в ладонях моих, как монетка,
осколок солнца разгорался впотьмах.

Я тебя вспоминал, и душу студила
печаль, которую ты знаешь за мной.

И всё же, где ты блуждала,
с какими людьми, какие слова говорила
порою ночной?

Почему, когда мне печально и ты далеко,
вся любовь накрывает меня волной?

Упала книга, которая в сумерках просится в руки,
и раненым псом мой плащ прикорнул на полу.

Каждый вечер ты удаляешься, каждый вечер уходишь
в час, когда вечер смывает статуи, убегая во мглу.

Моему сердцу хватает твоей груди,
твоей свободе хватит моих крыльев.
У меня с языка до небес дойти
сможет всё, что на душе твоей дремлет.

Только в тебе каждого дня надежда.
Падаешь росой на пестики и тычинки.
Если уйдёшь, горизонт уплывает.
Словно волна, никогда не знаешь заминки.

Уже говорил, на ветру ты пела
так же как сосны, так же как мачты.
Как они высока, как они молчалива.
И внезапно взгрустнёшь, как путь начатый.

Гостеприимная как древняя дорога.
Все отголоски прошлого вмещаешь.
Проснулся я, и птицы понемногу
в твоей душе срываются и улетают.

Жизнь твоя привела тебя в самое сердце войны,
и ты стала любовью солдата.

В жалком шёлковом платьице,
в коготочках фальшивых камней,
ты проходишь путём, предначертанным жизнью,
сквозь пламя.

Подойди же, бродяга,
и испей у меня на груди
кружку красной росы.

Не хотела ты думать, куда и откуда идёшь,
только танцу была ты надёжной подругой,
ни отчизны, ни партии ты не имела.

А теперь ты со мною шагаешь и видишь:
жизнь идёт со мной рядом,
а смерть позади.

В жалком шёлковом платьице тебе не придётся опять
немудрёные танцы плясать.

Ты собьёшь башмаки,
но ты вырастешь в этой дороге.

И придётся тебе проходить по шипам,
оставляя на каждом по капельке крови.

Поцелуй меня снова, моя дорогая.

И винтовку почисть хорошенько, товарищ.

Родился я столь неспособным к тяжбе,
что Педро и Хуан в один момент
всё разобрали —
все мячи, девчонок,
таблетки аспирина, сигареты.

Для недотёпы детство — сущий ад,
а так как я всегда был самым глупым
среди других глупцов — я проворонил
все стёрки, ручки, и карандаши,
и даже первый поцелуй в Темуко.

Какими были девушки тех дней!
Я не встречал принцесс, подобных им,
таких же траурных, и голубых,
и светлых, словно лук и перламутр, —
точёные носы и точность рук,
невыносимые глаза лошадок,
а ноги — словно лилии и рыбы.

Сказать по чести, я в ту пору был
худой, как палка, прикрывая спесью
смущение влюблённого болвана, —
я не решался бросить взгляд на ноги,
на волосы, которые с макушек,
как буйный водопад из тёмных струй,
обрушивались на мои желанья.

Потом всё было так же, господа, —
повсюду, где случалось мне бывать,
моё соперничество прерывал
холодный взгляд или колючий локоть —
мне преграждали путь к столу, к блондинкам,
которых уводили из-под носа.

Я даже возмущаться не умею.
Все эти ухищрения — блистать
заслугами и славными делами,
давать понять, что ты орденоносец
и обладатель титулов, — всё это
не соответствует моей природе —
я забиваюсь в тихую нору,
достаточно тычка или пинка,
и я в зоологическом паденьи
всё ниже опускаюсь, словно крот,
который в комфортабельных глубинах
избавлен даже от визита мух.

Печальна биография моя,
хотя я и могу предположить,
что ваша — не намного веселее,
поскольку я предположить могу,
что вы, сеньор, ещё глупей, чем я.

Чтобы начать, как о раскрытой розе,
как о начале неба, воздуха, земли,
тоска по песне, по металлу боя,
который обнажает кровь.

Испания, хрусталь и битый камень,
взволнованная тишина пшеницы,
мех и горячий зверь.
Сегодня, завтра — ты идёшь
ни шороха, ни слова:
испуг надежды, как высокий воздух.
Стёртая луна
из рук в руки,
от колокольни к колокольне.

Мать-родина, овёс, кулак,
сухая и горячая земля героев!

По твоей груди моя душа,
по моим крылам твоя свобода.
Всё, что дремлет на душе твоей,
речь моя домчит до небосвода.

Оторопь на каждый божий день —
ты приходишь, как роса к бутонам.
И разлукой горбишь горизонт,
вечная волна в кочевье сонном.

Как сосна и мачта на ветру,
ты напевом достигаешь дали.
Грусть твоя от них и скорбь от них.
Ты — как боль прощанья на причале.

Милая, как старая тропа.
Вся из эха и тоскливых кличей.
Вдруг очнусь — летят с твоей души
вспугнутые дрёмы стаей птичьей.

Покрывалом огня укутал тебя свет.
Не здесь ты, мертвенно бледна; тебя напротив –
извечные спирали сумерек заката,
что обвивают, обходя снаружи.

Нема, моя подруга,
одна в одиночестве этого времени мёртвых
и полная огненной жизнью,
прямая наследница дня, что разрушен.

От солнца соцветье берёт твоё тёмное платье.
От ночи великие корни
вдруг из души у тебя прорастают,
и наружу выходят в тебе потаённые вещи,
так что бледно-лазуревый люд,
вот только рождённый тобою, питают.

О грандиозная и плодовитая и милая рабыня
той вечной круговерти чёрного и золотого:
пряма, дерзая добивается созданья столь живого,
что увядают у неё цветы, и наполняется она печалью.

Чтобы ты меня услыхала,
мои слова иногда
утончаются, как следы чаек,
там, где песок увлажняет вода.

Быть браслетом, пьяным бубенчиком —
на руке твоей, нежной, как виноградная кисть!

Мои слова удаляются.
Уже слова мои стали твоими —
как вьюнки, вокруг старой боли моей обвились.

Так карабкаются они на влажные стены.
Ты виновница этой кровавой игры.

Слова из хмурой моей норы убегают.
И ты заполняешь все щели этой норы.

Они больше, чем ты, привычны к моей печали
и ещё до тебя обитали в этой пустой тишине.
Я хочу, чтоб они сказали то, что я сам сказал бы,
чтобы ты им внимала, словно ты внемлешь мне.

Ветер скорби до сих пор помыкает ими.
Шквал сновидений похоронить их готов.
В моём горьком крике ты слышишь другие крики.
Кровь старых призывов, рыдания старых ртов.

Подруга, люби меня! Не покидай, останься во мне,
со мною, на этой скорбной волне.

Видишь: мои слова напитались твоей любовью.
И всё заполняешь ты, не зная преград.

Я сотворю из слов браслет бесконечный
для белой твоей руки, нежной, как виноград.

Другой вариант перевода

Чтобы ты меня слышала,
слова мои
истончаются временами
словно чаек следы вдоль прибрежного ряда.

Опьянённый бубенчик,
ожерелье твоим рукам, мягким как гроздь винограда.

И слова мои мне видятся далёкими.
И не столько моими, сколько твоими.
И взбираются вьюном по моей застарелой боли.

Так восходят они по стенам этим влажным.
Это ты виновата в этой кровавой игре.

И убегают они из тёмной моей юдоли.
Всё наполняешь ты, всё наполняешь.

Раньше тебя заселили уединенье, что ты занимаешь,
и получше тебя они с грустью моею знакомы.

Пусть скажут они сейчас то, что сказать я хочу тебе,
чтобы ты их услышала так, как хочу, чтоб меня ты слышала.

Ветер тревоги ещё их привычно разбрасывает.
И ураганы мечты их порой опрокидывают.
Слышишь другие напевы в гласе моём, болью наполненном.
Рыдание древних уст с кровью от древних молитв.
Люби меня, спутница. Не брось меня. Следуй за мною.
Следуй за мною, спутница, в этой волне тревоги.

Но слова мои сами багрятся твоею любовью.
Всё-то ты занимаешь собою, всё что есть занимаешь.

Соберу из всех слов ожерелье бескрайнее
к белизне твоих рук, мягких как гроздь виноградная.

Я столько раз
плыл к дружбе,
причаливал к отелям,
дезинфицированным и холодным —
покамест многократно не осел
в «Национале», старом,
как доброе развалистое кресло.
Здесь прошлый век свечами озарял
свой мрамор, зеркала,
стыдливых нимф и золотых амуров,
покуда невысокий бородач,
весь заметённый новыми законами,
не начал диктовать из этой комнаты
декреты, чтобы солнце и луна,
пшеница, сталь и школы
переродились в этом старом мире.
Так Ленин начал чистить
жизнь планеты,
он зорко инспектировал хаос,
пересчитал все вещи до единой —
лишь мёртвое отправилось в могилу,
лишь злое улетучилось в былое.
Москва страданьями своими
знаменовала чистоту истории,
а в это время из цветной колоды
Кремль полыхнул десятком древних карт,
своими первородными секретами —
и революционная весна
вступила на престол в его палатах.