Архив стихотворений Ованеса Туманяна

Перед картиной художника Г. Башинджагяна «Дзорагет ночью»

Ущелье это в грозной красоте
Изобразил ты живо на холсте.
Поистине, душою исполин
Ты, охвативший мощь родных вершин.
Задумчиво застывших под луной,
И блеск реки, вскипающей волной.
И звездное сияние небес,
И сонный сумрак, скрывший всё окрест.
Гляжу — немым покоем ночь полна…
В моей душе такая ж тишина.

Но что это? В ущелье, одинок,
В глубокой мгле мерцает огонек, —
Там хижина стоит среди камней.
Ты знаешь ли, кто обитает в ней?
О нет, не знаешь ты! Когда б, на миг
Ты в душу заглянув к нему, постиг,
Какая буря затаилась там, —
Тогда б покоя не дал ты сердцам!

Паши, мой плуг, — до темноты
Должны мы пашню побороть,
Паши, сворачивай пласты,
Благослови тебя господь!

Тяни же, вол, пришел твой срок,
Паши, трудись, мой верный вол.
Эй, подхлестни кнутом, сынок,
Чтоб черный день от нас ушел!

Заимодавец вгонит в гроб,
И староста грозит избить,
Молебен отслужил нам поп,
Сказал, что мы должны платить.

Вчера за податью пришли,
А чем платить? Ведь я сам-друг…
Что снять могу с клочка земли?
Паши, паши, мой верный плуг!

Уходят силы день за днем.
Здоров ли, нет, — трудись, как вол,
А малолеток полон дом,
И каждый голоден и гол…

Паши, мой плуг, — до темноты
Должны мы пашню побороть,
Паши, сворачивай пласты,
Благослови тебя господь!

Блаженство обещала мне надежда.
Но не нашел его я до сих пор,
И, ободренный обещаньем тщетным,
Вступил напрасно с трудной жизнью в спор

Казалось мне — ждут люди с нетерпеньем
Прихода моего, ждут слов моих, идей.
Что встречу я любовь и вдохновенье,
Что совесть, честь живут в сердцах людей.

Мгновенная мечта рассеялась так скоро,
Подобно быстрому, пустому ветерку,
И вот повержена, как челн, что, бросив море.
Плыть захотел по зыбкому песку.

Да, ты пришел. Но правит этим светом.
Как прежде, свой, незыблемый закон.
Под маской лжи великий благодетель
Оружьем тайным вновь вооружен.

Вот не́дугом смертельным пораженный,
Плащом невинности и святости покрыт.
Толпа приверженцев его неугомонно
Делам позорным фимиам кадит.

Здесь тысячи невинных душ гонимы
По воле необузданных страстей.
Здесь, с разумом людским несовместимо,
Прав навсегда сильнейший из людей.

Злорадствуя, ликуя, пресмыкаясь,
Ватага жадная без сердца, без основ
Кишит, шумит, трибуны занимая
Как предводитель мыслей и умов.

Вот голоса́ и крики ликованья,
Как эхо злобных, яростных речей,
Какое выразить хотят они желанье,
Бичи народа, горе всех людей?

Чего вы жаждете? Чтоб пал, погиб достойный?
Хотите лучшего нещадно растоптать?
Всё для того, чтоб свой кусок спокойно
Имели хлеба вы. Хотя, как знать,

Быть может, мрак возвел вас в сан высокий
Тиранов разума, губителей умов,
И мните вы в безумии глубоком,
Что обратили всех в своих рабов?

Несчастные! Смотрите — перед вами,
Не посягая, нет, на ваш кусок,
Дитя простое разума и знанья
Рассвета ждет. Желанный близок срок.

Блаженство обещала мне надежда,
Но пусть ко мне блаженство не придет,
Я не грущу. Одна мечта, как прежде.
Еще ведет меня всегда вперед.

Вперед, борясь! Я знаю — день настанет
И настоящее падет, как черный сон,
А на обломках горделиво встанет
Грядущее в сиянии знамен.

Там, под орешником, развесившим листву,
На корточках, по старшинству
В кругу почетном восседая,
Обычай соблюдая,
Смеялись, пили
И шутили,
Вели беседы длинные за чашей
Хозяева села — отцы и деды наши.

Мы — трое школьников — стояли тут же рядом,
Сняв шапки, с любопытным взглядом,
Сложивши руки на груди покорно.
Ребячески задорно
Мы пели песни, громок был их звук,
Отцов и дедов радовался круг.

Но вот мы кончили. Тогда,
Крутя усы, поднялся тамада,
За ним, поднявши чаши налитые,
Все остальные.
Сказали нам: «Благословен ваш час!
Живите, дети, но счастливей нас…»

Прошли года. Не сосчитать потерь…
И песни наши горестней теперь.
И, настоящее слезами орошая,
Я понял, почему, благословляя,
Нам говорили старшие в тот час:
«Живите, дети, но счастливей нас…»

О вы, давно почившие! Мир вам!
Все ваши горести близки теперь и нам,
И ныне, скорби час иль радости встречая.
Детей своих в дорогу провожая,
Как вы, мы говорим: «Благословен ваш час!
Живите, дети, но счастливей нас…»

О горы, я вновь смятеньем объят.
Предчувствуя вас, ликует душа.
Очнулись мечты, раздольем дыша,
К вам, гордые, к вам влюбленно летят.

Грустишь в небесах, родная краса!
На кручах, как скорбь, темны облака.
Как туча, тяжка на сердце тоска.
К вершинам летят души голоса!

Ты вновь предо мной, отчизны печаль.
Младенческих дней наставница ты.
Смущала покой, будила мечты
И властно звала в заветную даль.

Вы чудитесь мне, родные края:
То голос тоски на сотни ладов.
К тебе я, к тебе на горестный зов
Всем сердцем стремлюсь, отчизна моя!

Не песен весны живую красу
Иль свежий цветок — родная страна.
Лишь стоны мои тебе принесу,
Ущелья твои заполню до дна.

Вы, бездны, темны и ночью и днем.
Как раны страны на сердце моем.
И вас поразил громовой удар.
Вам песни несу, примите мой дар.

Откликнитесь мне, померьтесь со мной
Бездонных теснин глухой глубиной.
О! правда ли так они глубоки,
Как бездны моей бессонной тоски?!

Легенда отражает события XIV в.

Ленг-Тимур пришел — изувер, палач;
С ним — огонь и меч, с ним — туга и плач;
Не узлом сдавил нас удав-дракон —
Наше племя враг полонил в полон.
На прибрежье, где дышит мглой Севан,
У озерных струй он разбил свой стан —
Там, где, к богу сил воскрылясь душой,
Сторожит наш край монастырь святой.

В те поры в скиту — опекун армян —
Преподобный жил схимонах Ован,
День и ночь молясь за родной народ,
За крещеный люд, за неверный род.
Как прознал Ован из затворных стен
Злых татар набег, христианский плен,
Осерчал зело, затужил вельми,
Что владеет так сатана людьми.
Не скончал молитв седовласый мних,
Хвать за жезл — и вон из ворот святых.
Бормоча идет, куда путь ведет,
В забытьи — на гладь бирюзовых вод:
Заплескал Севан, но седой росой

Доплеснуть не смел до ступни босой.
Как увидел то басурманский князь.
Хилым былием задрожал, склонясь,
Завопил, завыл с высоты крутой:
«Не гневись, вернись, человек святой!
С миром в дом вернись!» Так взмолился хан.

Повернул стопы в монастырь Ован.
Чуть на брег сухой оперся жезлом,
Бьет угоднику супостат челом:
«Ты бери с меня, что велишь, старик:
Золоту казну аль на власть ярлык!» —
«Не купить меня ярлыком, казной:
Отпусти, отдай мне народ родной!
Пусть, куда хотят, без помех идут,
Песню вольную жития поют!
Аль в поднебесье уж простора нет
Птицам божиим? Али тесен свет?»
Лиходей в ответ: «Столько душ отдам,
Сколько душ войдет в монастырский храм.
Ну, ступай, старик, да не помни зла!»
И велел тотчас с одного крыла
Заходить толпе полоненной в скит:
Стольким вольным быть, скольких храм вместит.

Стража грозная от застав ушла;
Потянулся люд, что река текла,
За святым вослед чрез одно крыло;
За сто тысяч их в малый скит вошло, —
Не наполнился и один притвор.
Удивляется басурманский вор
Диву дивному, сторожам кричит,
Новых пленников отпускать велит.
Тучей люд валит, в церковь вваливает, —
За тьму темь число переваливает:
Всё не полон скит, всё гостей зовет;
А людской поток плывет да плывет.
Уж и в третий раз Ленк-Тимур кричит,
Остальной полон распускать велит.
Идут задние, и — за рядом ряд —
Все прошли во храм. Одичалый взгляд
Водит лютый враг до окружных гор:
Пленных нет как нет. И всё пуст собор.
Ужаснулся хан: «Это явь иль бред?
Обыскать весь скит! Разыскать их след!»
Входят бирючи во святой притон:
Там Ован один; на коленях он,
Очи ввысь вперил, словно в землю врос;
Борода влажна от обильных слез.

Сколько в малый скит ни вошло армян,
Обернул их всех в голубей Ован —
Умолил на то благодать с небес, —
И в родимый дол, и в родимый лес
Выпускал он птиц на живой простор:
Все в приют ушли неприступных гор.
Упорхнули все — и сполох утих,
И стоит, один, на молитве мних.

(Восточное предание)

Некогда в царстве восточном цвела
Юная дева, резва, весела,
Краше всех сверстниц красою лица,
Радость и гордость вельможи-отца.
Только, знать, сердцу не писан закон:
В дочь властелина безродный влюблен;
Дева любовью ответной горит:
«Он мой избранник, — отцу говорит, —
Он — не другой —
Суженый мой».
Крикнул вельможа: «Тому не бывать!
Легче мне в землю тебя закопать!
Нищего зятем назвать не хочу;
В крепкую башню тебя заточу».
Камень, скала он… Что страсти скала?
Юноше дева тем боле мила.
Нежностью пылкой невеста горит:
«Он мой желанный, — отцу говорит, —
Он — не другой —
Суженый мой».
Деспот угрюмей, чем хмурая ночь;
В тесную башню сажает он дочь.
«С милым в разлуке, вдали от людей,
Блажь с нее схлынет. Остынет он к ней…»
Нет для любви ни стен, ни замка;
Лишь распаляет желанье тоска.
Страстию дева в затворе горит:
«Он мой любовник, — отцу говорит, —
Он — не другой —
Суженый мой».
Дух самовластный осетила тьма;
Сводит гордыня владыку с ума:
Башню, где клад свой ревниво берег.
Мстящей рукою безумец поджег…
Что для любови, что жарче тюрьма?
Ярым пожаром пылает сама!
Узница в душной темнице горит,
Клятвы обета, сгорая, творит:
«Он — не другой —
Суженый мой!..»
Грозная башня сгорела дотла,
В пепел истлела, что прежде цвела.
Только — о, чуда безвестного дар! —
Сердца живого не тронул пожар…
Стелется горький с пожарища дым;
Юноша плачет над пеплом седым.
Плакал он долго; застыла печаль;
В путь поманила далекая даль…
Бродит он, сир;
Пуст ему мир.
Нежная тайна! Под хладной золой
Что содрогнется — не сердце ль — порой?
Жаркое сердце в огне спасено;
Только под пеплом сокрыто оно.
Сердца живого из дремлющих сил,
Словно из корня, что ключ оросил
Слез изобильных, — в таинственный срок
Вырос прекрасный и легкий цветок.
Огненный мак;
Глубь его — мрак.
По чужедальным блуждает краям
Юноша, цели не ведая сам,
Вкруг озираясь — любимая где? —
Милой не видит нигде и нигде!
В грезах о нежной склоняет главу.
Но безнадежность одна наяву.
Верной любови и смерть не конец;
Чувства не гасит небесный венец,
В оный предел
Вздох долетел…
Стон долетел к ней и тронул ее:
Тень покидает жилище свое,
К милому сходит, тоскуя, во сне,
Благоуханной подобна весне.
Молвит: «Внемли, мой печальник, завет!
Вырос над пеплом моим алоцвет.
Девы сожженной он сердце таит.
Жизнью моею тебя упоит.
В соке огня
Выпей меня!
Неги медвяной, разымчивых чар
Хмель чудотворный, целительный дар
Выжми и выпей пчелой из цветка:
Черная душу покинет тоска.
Так ты спасешься, избудешь печаль.
Смоет земное волшебная даль,
Не увядают ее красоты;
Мир и блаженство изведаешь ты —
В тонкой дали
Лучшей земли!»
Нежная тайна, ты сердцу мила!
Стала скитальца душа весела.
Соком заветным навек опьянен,
Волен, беспечен и мужествен он.
В смене вседневной воскреснет тоска,—
Радость за нею, как рай, глубока:
Прежнее бремя его не долит,
Прежнее пламя его не палит —
В тонкой дали
Лучшей земли.

(Легенда)

Прежде был ближе к земле небосвод,
И доносились молитвы сирот
Легче до бога. В тот век золотой
Жили два брата при мачехе злой.
«Что ненасытный разинули рот,
Два дармоеда? Еда не уйдет,
Живо за дело! Пяти лет Погос,
Парень не малый, шести лет Петрос!
Прутья возьмите, пасите телят!» —
Из дому гонит хозяйка ребят.

Мечется стадо, мычит от жары,
Вроссыпь телята пустились с горы.
Дети вдогонку, — а как их настичь?
Слышится звонкий в лесу переклич:

«Погос, поймал?» — «Нет!» —
«Петрос, загнал?» — «Нет!» —
«Ау, сюда!» —
«Ау, куда?» —
«Горе, беда!..»

Скрылись телята, и след их простыл.
Выбились братья-подпаски из сил,
С плачем вернулись: «Нет, мамка, телят!» —
«Что вас, проклятых, самих не съедят
Лешие, звери? Медведь бы задрал,
Иль задавил бы в ущелье обвал, —
Сгинули б оба, не видела б вас!
Пропада нет вам, шипы моих глаз!
Вон! И покуда скотины шальной
Мне не найдется в трущобе лесной,
Глаз не кажите! Иль в эту же ночь
Вас я пристукну, постылые… Прочь!»

Голод забыли Погос и Петрос,
Рыщут, с утеса бегут на утес;
Их не пугает ни чаща, ни дичь.
В дебрях глубоких звенит переклич:

«Погос, поймал?» — «Нет!» —
«Петрос, загнал?» — «Нет!» —
«Ау, сюда!» —
«Ау, куда?» —
«Горе, беда!..»

Нет окаянных телят! А уж ночь
Скоро настанет, и бегать невмочь.

Сумрачны сени
Лиственной сети
Став на колени,
Молятся дети,
Го́спода просят:
«Боженька милый!
Что тебе стоит?
Пусть твоей силой
Крылья нас носят,
Небо покоит,
Пташек укроет,

Чтоб не постиг нас злой мачехи гнев
Ночью, покуда пустует наш хлев!»
Только невинный их зов прозвучал,
Ласковый голос с небес отвечал:
«Птичками будьте! Доколе на двор
Скот не вернется, вам в небе простор.
На ночь дубрава, тиха и глуха,
Ложе постелет из мягкого мха.

Замкнут от сирых родительский дом, —
Будут им яства на пире моем».
Молвил всевышний — и в пташек лесных
Вдруг обернулись два братца родных.

Подняли крылья
Ввысь без усилья
Малых сирот;
В синей пустыне
Волен их лет.
Так и доныне
Птичками вьются
Горного луга,
Плачут, смеются,
Скачут, щебечут,
Кличут друг друга:
«Погос, поймал?!» — «Нет!» —
«Петрос, загнал?» — «Нет!» —
«Ау, сюда!» —
«Ау, куда?» —
«Горе, беда!..»

I

Высокотронные Абул и Мтин
В молчании стоят спиной к спине,
И на плечах, над синевой вершин,
Страну Парвана держат в вышине.

И люди говорят, что с давних пор
Под небом, над бескрайней крутизной
Жил в замке царь, седой хозяин гор,
Владевший всей парванской стороной.

А у царя росла такая дочь,
Что ни один охотник и стрелок,
Кругом в горах охотясь день и ночь,
Прекрасней лани выследить не мог.

Года и горы старого царя
Украсивши младенчеством своим,
Его под старость счастием даря,
Она росла боготворима им.

Большую радость годы им несли, —
Желанный день подходит наконец,
И, посланы во все концы земли,
Летят по замкам за гонцом гонец.

«Где есть достойный девушки храбрец? —
Пускай берет оружье и коня,
Пусть явится в доспехах во дворец
И дочь возьмет по праву у меня».

II

Бряцали шашки острые,
Плясали жеребцы,
Перед дворцом на площади
Съезжались удальцы.

Все ждали с нетерпением,
С утра сюда примчась.
Когда же состязания
Придет желанный час.

Народ со всех окрестностей
Собрался поглядеть,
Кому удастся девушкой
По праву завладеть.

Труба поет… Придворные
Покинули дворец.
Явилась дочь прекрасная,
За ней седой отец.

Он — словно туча мрачная,
И как луна — она.
Они, обнявшись, выплыли,
Как туча и луна.

Все были в изумлении
От этой красоты.
Все удальцы задумались,
Погружены в мечты.

«Взгляни на этих витязей,
Приехавших к тебе.
Чтоб здесь, на этой площади,
Добыть тебя в борьбе.

Кто будет хвастать ловкостью,
Кто силою крутой,
Кто трудной джигитовкою,
Кто птичьей быстротой.

Когда ж, тягаться бросивши,
Они окончат бой,
Когда из них храбрейшие
Пройдут перед тобой,

Узнав непобедимого,
Кинь яблоко ему,
Чтоб целый свет завидовать
Мог счастью твоему».

И царь уже готовился
Подать условный знак…
Но дочь, поднявши яблоко,
Ему сказала так:

«Вдруг слабого хорошего
Сразит силач дурной,
Ведь ни одной минуты он
Любим не будет мной!»

Столпились вкруг соперники.
Вопросам нет конца:
«Скажи, за что ж ты, девушка,
Полюбишь удальца?

Сокровищ хочешь? Жемчуга
И золото найдем!
Звезду захочешь? На землю
Звезду мы низведем!»

— «Не нужно мне от милого
Ни крупных жемчугов,
Ни серебра, ни золота,
Ни звезд из облаков.

Огня неугасимого
Пускай достанет он,
С огнем вернувшись, будет он
Мне мужем наречен».

И на коней оседланных
Вскочили удальцы,
Чтоб разными дорогами
Скакать во все концы.

Огня неугасимого
Вдали им брезжит свет…
Но год за годом тянется,
А их все нет и нет…

III

«Отец, где наши витязи?
Ужели для меня
Нигде неугасимого
Им не сыскать огня?»

— «Не бойся, дочь любимая,
Они найдут огонь,
Но полон путь искателей
Сражений и погонь.

И черный мир им встретится,
И черная вода,
И с дэвами жестокими
Им предстоит вражда».

За годом год проносится,
Но не везут огонь.
«Отец, взгляни, не виден ли
С горы летящий конь?

Во сне всё чаще витязя
Я вижу своего.
Держа огонь, влетает он,
Проснусь — и никого».

— «Жди дальше — он появится.
Охотясь за огнем,
Порой душа искателя
Сама сгорает в нем».

За годом год проносится,
Напрасно дева ждет,
С горы верхом на лошади
Никто не промелькнет.

«Отец, от горя вяну я,
Печален стал мне свет.
Ужель неугасимого
Огня на свете нет?»

Но скорбный царь ответить ей
Не в силах ничего,
И черные сомнения
На сердце у него.

IV

За годом год промчалися,
Напрасно день и ночь
Окрестности безлюдные
Оглядывала дочь.

Отчаявшись — заплакала,
Так много слез пролив,
Что слезы слились в озеро,
Весь замок затопив.

Она исчезла в озере,
Проплакавши глаза;
С тех пор стоит там озеро,
Прозрачно, как слеза.

Под волнами прозрачными
В зеленой глубине
Видны хоромы царские,
Стоящие на дне.

* * *

Едва в ночи засветятся
Повсюду огоньки —
Безумьем одержимые.
Запляшут мотыльки.

Они сгорают в пламени,
И люди говорят
Про них, что это витязи
Парванские горят.

Принявши в долгих странствиях
Обличье мотылька,
Они, огонь завидевши,
Летят издалека.

И силятся приблизиться,
Чтоб овладеть огнем,
И вечно приближаются,
И вечно гибнут в нем.

Посвящено жене поэта С. М. Городецкого.

С дальних северных сторон,
Где бушует вьюги стон,
Вы примчались, нимфа, к нам,
В наш беспечный, светлый рай,
В наш могучий, тихий край,
К нашим солнечным лучам.

Но других стихий разгул
Здесь вас встретил. Обманул
Вас приветливый наш юг:
В час недобрый, грозовой
Тучи черные толпой
Собираются вокруг.

И у нас теперь — увы! —
Не найдете солнца вы,
Ни весны, ни тишины,
Ни такого уголка,
Где б вам жизнь была легка,
Дни уютны и ясны.

Есть один лишь уголок,
Где нет бури и тревог, —
В наших он сердцах. И там
Вы могли бы отдохнуть:
Ведь извилистый к ним путь
Хорошо известен вам.

Сердце — лучший наш дворец.
Наших солнечных сердец
Гостьей будьте вы сейчас!
Ведь на всем земном пути
Вам приюта не найти.
Где бы так любили вас!

Резвился в Кошакаре я,
С косулей бегая, Ануш,
На изумрудный склон взойдя,
Увидел дивный сон, Ануш.

Ту гору ветер тучей скрыл,
Свет солнца моего затмил,
И к богу я воззвал, но был
К моим словам он глух, Ануш.

Моя мечта была светла:
Чтоб жизнь вокруг, как рай, цвела,
Чтоб вечно длиться песнь могла
И светел был весь мир, Ануш.

Но быстро рвется жизни нить,
Кто умер — тех не возвратить,
Уйду и я, — недолго жить.
Как быстротечна жизнь, Ануш!

К сорокалетию его литературной деятельности

Земля армян, наш край родной,
Землею бедствий был века.
Сравнил бы их с Масис-горой,
Горой, ушедшей в облака.

Писал в мучительной тоске
О ранах родины поэт, —
И сорок лет с пером в руке
Всегда ты шел ему вослед.

К крестьянам ты входил как друг.
Ты знал их горестный удел,
О бедах хижин и лачуг
Поведать людям ты сумел.

Заслужен твой венец! И вот
Посланцы родины идут —
Тебя благодарит народ
За твой большой, священный труд.

Певец, твое бессмертье в нем.
Твой дар — могучий дар творца,
Который трепетным огнем
Воспламеняет нам сердца.

Утешься, Грузия! В заветный этот миг
Что омрачило так твой мужественный лик?
То, что безмолвный прах увидела ты вновь
Певца, снискавшего в душе твоей любовь?
Иль тьма глубокая могилы дорогой
Смутила тяжко дух осиротелый твой?

Да, своего певца вновь похоронишь ты,
Но им зажженные все чувства и мечты
Гореть останутся, — для них кончины нет.
Покуда над землей сияет солнца свет.
И, верь мне, некогда в их пламени сгорит
Всё бремя мук твоих и горестных обид.

Тебе же, родины-страдалицы певец.
Обретший вечную могилу наконец,
За всё, что вынес ты мятежною душой.
Пусть небо ниспошлет заслуженный покой.