Как олень обернулся к нему с человеческой речью,
кровь сказала: Прощай! я не знаю, как круг завершить
в этом теле жестоком. И сердце ответило: Легче
мне землей надышаться. Но Боже, как хочется жить!
Это жизнь, это страх, насеченный огнем на скрижали,
растворяет листву, и я слышу вверху над собой:
Я слабейшая ткань, на которой сердца испытали.
Я слабейшая ткань, заживленная болью живой.
Филемон и Бавкида
Любовь молодая глядит из ветвей,
как сердце ее умоляет: добей!
А старая ходит с целебной травой.
Сосед ее знает, и путник чужой
глядит, как душиста ее нищета:
и дом без ребенка, и двор без скота.
Его за деревню выводят с утра
вдовец и вдовица, отец и сестра.
И он говорит, обернувшись на дом:
Не нужно прощаться! мы вместе пойдем.
И вот они видят, ступая легко,
как жизни не жалко, как жизнь далеко:
в притертой коробке, в зашитом мешке,
в наперстке, в иголке, в игольном ушке.
Актеон
Когда, раздвигая языческий лес,
охотница выйдет на воздух открытый,
и тени сбегают, как влага с небес,
и время шуршит под подошвой разутой,
спроси, как душа ее в своре неслась,
как кровью влюбленной земля напилась.
Светлее, чем камень со дна родника,
поднимет глаза уберегшейся лани
и запах черемухи и ивняка
раскроется в ясной ладони румяной:
Я помнить не помню и знать не могу,
кто смерть с обладаньем связал на бегу.
Пускай времена нагоняют тебя
и ревность кипит, как охотничья свора,
затем, что, копье для броска отведя,
ты с жертвой таким обменяешься взором,
что кровь ее смоешь, с водою шутя,
как будто умоешь чужое дитя.
Юдифь
− Должно быть, яд в тебя вошел
и смерть твоя в дверях.
− Должно быть, яд в меня вошел
и смерть моя в дверях,
но прежде чем уйти во тьму
и лечь к народу моему −
клянусь! − я буду не одна.
И вот она,
как дождь, идет
в саду младенчества
и рвет
в ветвях висящий дом.
И степь доходит до колен
и все, что было серебром,
здесь только звон и плен.
И сон, и звон, и тлен.
И вышел он, и встал в дверях:
Желанна ты в моих глазах.
Миньона
Есть говоренье о конце –
как будто насмех при скупце
кидать монеты в воду.
Мой друг, растянем эту сласть!
достанет слов, чтобы не впасть
в молчанье и свободу.
Не замолчать: такая тьма
в молчанье! выжить из ума
от состраданья – или
от тяготенья век спустя
к тому, с кем общее дитя
до двери проводили.
Я вижу сад и общий сон,
где каждый плод позолочен,
как перстень обручальный,
смолы врачующий наплыв,
сучок обломанный, мотив,
подхваченный случайно:
− Отец, найди мне посошок!
Ни зги в прошедшем и зрачок,
расширенный от страха.
И столько праха на губах,
как будто сели сорок прях
за смертную рубаху.
И, плача, видели друзья,
как спотыкаясь и скользя
бредет мое дыханье
в исток стыдящийся ключа,
в горячий корешок луча,
в рожок повествованья.
И я пойду, как жизнь и стих,
среди попутчиков святых,
но сторонясь и пряча
лицо, любимое толпой,
лицо, забытое тобой,
как лишняя удача.
В незапамятных зимах
В незапамятных зимах, в неназванных,
в их ларцах, полюбивших молчать,
как зрачок в роговицах топазовых,
будет имя твое почивать.
И рукой, опустевшей от опыта,
я нашарю в шкатулке ночной
все, что роздано было и отнято,
все, что было и стало тобой.
Памяти одной старухи
О жизни линялой, о блюдце разбитом, о лестнице шаткой…
А там, говорит, темнота, но она не мешает, она не мешает.
Нас мало кто видит, а мы наблюдаем украдкой,
как век коротают, как крошки в ладонь заметают.
Мне время язык развязало, но губ не разжало.
Так дай мне пройти, не тревожа жужжащего мрака.
Кто выберет слово, тот ахнет, и выдернет жало,
и сердце попросит земли, как пчелиная ранка.
А там, говорит, темнота, и не знают глаза человечьи,
какие птенцы под окном, и зачем они бьются
и просятся в окна, и сладко так, сладко щебечут
о лестнице шаткой, о жизни, о жизни, о блюдце.
Плач
Вот она, строгая жизнь, посмотри, на прорехе прореха,
зеркало около губ, эхо, глядящее в эхо.
И сухие глаза закрывая, волосок к волоску подбирая,
трудные швы теребит и кивает, себя обрывая…
Как ты уйдешь от меня, по-другому живая?
Не покидай, говорю, я еще и еще залатаю.
Видишь, как сыплется ветхая ткань, как иголка дрожит золотая…
− Что мне за дело? я слышу слова, но уже не сыщу утешений,
только на цыпочки встану и шарю вверху, и летят из распахнутой тени
стаи щебечущих, плачущих, беглых и пьющих растений…
Проклятый поэт
− Ты думаешь, блуждая по кругам
неравного страданья, я отдам
весь ад и грех за вечное забвенье?
Я был рожден, чтоб претворился срам
в божественную память поколенья.
Когда, один у матери моей,
я родился, погода у дверей
была подобна розе госпитальной.
И род услышал: Далее не смей,
здесь кровь нашла себе приют печальный.
Веками сотворенная печаль
пришлась по вкусу веку: Fleurs du Mal¹
залить слезами, пробежать страницы
в запретный сад, где высохла едва ль
одна слеза влюбленной ученицы.
И “К Лазарю” твердящие уста —
как Юлиан, приемлющий Христа,
когда проказа пахнет адской серой,
как на колени ставшая сестра
перед сестрой, глумящейся над верой.
Я рос, окутан нежностью двойной.
Ничто не обещало стать виной.
И только крови оглашенной речи
я выслушал, когда позвал иной,
и вышел на предложенную встречу.
…………………….
Но разве Тот, кто нам внушил, любя,
судьбу и тело, позабыв себя,
растопчет нас, как бабочку-поденку?
Не проклял, но глаза отвел, скорбя,
от злого и любимого ребенка.
И это было то, что ты зовешь
грехом и мукой, что внушает дрожь
и осужденье вечное пророчит,
когда ты чуждый голос разберешь
в многоголосье злоязычной ночи.
Но разве мука − то, что я терплю?
Мне кажется, я не раздевшись сплю,
и вот рожок сыграет пробужденье.
Умытым словом, горестным люблю
я с губ сотру ночное наважденье.
Гляди: неподалеку от села
лесник проснулся. У него дела:
простукивать и слушать бор еловый.
Он вглубь уходит, и земля тепла.
И сердцевина каждого ствола
звучит и плачет: Боже, я здорова!
_________________
¹ Fleurs du Mal – Цветы Зла (или же: Больные Цветы) (франц.) – название стихотворной книги Ш.Бодлера.
Успение
О прошедшем ни слова. Но, сердце, куда мы пойдем
из гостей запоздалых, из темной целебной теплицы?
Под ресницами воздух и ветер и небо, как перед дождем.
И сбегается свет, но по имени кликнуть боится.
И выходит она в задохнувшийся, плачущий луг,
молода, молода, словно холод из жерла колодца.
И слабеет трава, и непраздных касается рук,
и почти у плеча драгоценная ноша смеется.
Задыхается луг, и немеет, и сходит с ума
и, цепляя за локти ее, вымогает, как милость,
боль и легкую смерть и забвение. Только она
наклоняться к цветам и венки заплетать разучилась.
Значит, стоило молча сучить непомерную нить,
чтобы здесь, перевив с повиликой и диким укропом,
удержаться от жизни и, в слезах задыхаясь, обвить
эти щиколотки, эти узкие пыльные стопы.
Ветхозаветный мотив
В час молчания птиц и печали
бессловесных растений и рыб
различается зыбки качанье
и веревок раскачанных скрип.
Это пыль сновиденья густая,
под шагами не слышная пыль.
И качается зыбка пустая.
И над нею нагнулась Рахиль:
то забудется, горем наскучив,
то, очнувшись, клянет забытье
и, как в зеркало влаги текучей,
обезумев, глядится в нее.
Улыбаясь, качаются воды
и дивятся своей наготе…
Кто-то дышит и медлит у входа,
приучая глаза к темноте.
Как не дрогнувши вишни потрогать
Как не дрогнувши вишни потрогать?
Эти вишни дыханья темней
собирают и пробуют копоть
неизвестных и сжатых огней.
Собирают, но слаще и чище,
чем придумать позволено мне
в черенках и почтении птичьем,
в трепетанье, в ученье, во тьме.
Где тени над молью дежурят
Где тени над молью дежурят,
и живы еще за дверьми,
в широкую шубу чужую
меня до утра заверни.
Не знаю соседства пригожей
для жестких коленей и рук,
чем пыль меховая в прихожей
и медью обитый сундук.
Но слаще и меди, и пыли
под веками теплый свинец…
Кому меня здесь поручили?
Позволишь ли вспомнить, отец?
Когда говорю я: помилуй
Когда говорю я: помилуй! люблю… −
я небом лукавлю, гортанью кривлю.
Но странная ласка стоит без касанья.
Так улицы старой ласкает названье,
и стонет душа, ни жива ни мертва,
стыдясь чародейства, боясь торжества.
Баллада
Он в чащу вступает. И кланяясь в пояс,
рассказ раздвигает ольховую поросль,
где глубже походка и ближе дыханье,
где душит черемуха и обожанье,
но каждый глядится в свои зеркала
и ткет паутину земная хвала.
Он в чащу вступает. Но можно иначе:
раздвинулся горестный рот лягушачий,
кукушка тоскует и гибели просит,
но гибель чужую из горлышка бросит,
не бросит – доносит до верного дня.
И гуще брусничника гибель у пня.
Он в чащу вступает. Но душу живую
не время вести на тропинку кривую,
не время искать за ольхой и у елки,
не время сверять перелетные толки,
не время. И времени нет нигде.
И дело идет к потемневшей воде.
− Зачем мои очи еще не устали
водой размываться, сливаться в печали
в такие же очи – и, к ряби ревнуя,
искать отраженье, как душу живую?
По сжатым губам пробегает река.
Но женская стать у его двойника.
Не поминай ко сну
Не поминай ко сну
камфару, белизну,
мятный отвар загробья.
Это вечерний свет
пристален – и в ответ
пристальному – подробен.
Это из наших лет
в комнате будет свет,
путая расстоянья.
Но я войду при вас,
не поднимая глаз
и задержав дыханье.
В это зыбкое скопленье
В это зыбкое скопленье,
в комариные столпы,
в неразборчивое тленье
истолченной скорлупы
ты идешь, как содроганье
по листве старинных ив,
мошкары не раздвигая,
луч лучами не прикрыв.
Что душа? нечастый случай,
птичий грай и дачный сон.
Но столбняк ее летучий
жестким золотом пронзен.
Я имя твое отложу про запас
Я имя твое отложу про запас,
про святочный сон в золотой канители:
судьба удалась, и пурга улеглась,
играют огни, созревают свирели,
восходит сокровище крови моей,
глухое сиротство, куда обогреться,
закутавши хворые ветки в тряпье,
приходят деревья путем погорельцев.
И, душе моей ликуя,
все подлунные дела,
как жемчужницу пустую,
кинет под ноги Алла!
In pace
Где победитель ляжет без вести,
упав, как маленький, ничком
в пласты сбивающейся извести,
на напряженное плечо,
там жилисто навстречу тяжести
поднимется ветла отцов:
вся в гнездах чести, в небе зависти,
вся в писке мусоргских птенцов.
____________
In pace – в мире (лат.). Сокращенная формула: Requescant in pace! – Да почиют в мире!
Я жизнь в порыве жить
Я жизнь в порыве жить.
Из горла закипая,
побегом выбегаю
к живым в порыве жить.
Сквозняк за рукавом.
Я с верхнего регистра
качу, цепляя искры
в растущий острый ком.
Играет угольком
погоня за гоненьем.
Я жизнь. Я непрощенье
в порыве жить в живом.
Датская сказка
Полночные капли гурьба за гурьбой
гудели у стекол:
сестрица, а кто там?
Там старый поэт. Он в кресле потертом
горюет над чьей-то бездомной судьбой.
Скрип-скрип, он один и не в тягость себе
и может припомнить соленое море,
верблюдов на желтом в округлом узоре
и дерна клочок из далеких степей.
Стучат.
Но кого дожидаться ему?
И час наступил неурочный для друга,
и стонет под бурею тяжкой округа,
и тянет бедой в одиноком дому…
Но вот уже туфли шумят на пути
к холодным дверям,
к ревущему входу…
Так хочется делать добро в непогоду,
хоть собственный скорый конец приюти!
Aut nihil
Когда они умирают
или приближаются к смерти,
мои споры с ними кончаются,
и теперь я на их стороне.
На стороне слепцов,
заводящих других слепцов в такую яму,
из которой уже не выбраться;
на стороне скупердяев,
которые сидят у родника и сосредоточенно терпят:
сами не пьют и другим не дадут;
на стороне негодяев,
которые изгаляются над тем, чего не сумели
уберечь, как зеницу ока,
а теперь получай по полной!
Даже это лучше, чем смерть.
Даже это
требует какого-то продолженья,
какого-то счастья,
которого все мы,
слепцы, скупцы, негодяи,
почему-то ждали
и которого
так и не видели.
__________________
¹ Aut nihil – или ничего (лат.). Часть пословицы: De mortuis aut bene, aut nihil – Об умерших (следует говорить) или хорошо, или ничего.